Текст книги "За грибами в Лондон (сборник)"

Запретные радости

Амстердам… Темный квартал вдоль канала. Все двери окаймлены красными светящимися трубками… Если уж и это не разбередит! Втискиваюсь в узкую улочку… Песня вдруг вспомнилась: «Широка в деревне улица – а нам не разойтись!» Петь пришел? Ближе к делу! Вся стена – стеклянные дверки. Напоминает будки телефонов-автоматов. Вспомнил надпись на них: «Разговор не более трех минут!» Может, хватит посторонних ассоциаций, а? Но что делать, похоже. И «разговор» здесь тоже «не более трех минут» – судя по частому хлопанью дверей. Рискнуть?.. Но, помнится, в те наши будки, телефонные, на морозе люди мужественно выстаивали длинные очереди – так было важно в будку войти. Тут такого энтузиазма не наблюдается – очереди нет. До чего же коварно время! Косит все! Очереди нет – но и желания тоже!

А помнится, на крышу нашего дома обледеневшую лез с однокашниками, чтобы поглядеть в окна женского общежития, где, собственно, ничего такого особенного не наблюдалось. Простуда, кашель, озноб – не останавливали! Кровь из носа, когда упал – к счастью, не с крыши, а на нее!

В те же будки телефонные часами стоял, за «двушку» для автомата готов был полжизни отдать – только бы лишь дозвониться! А тут – дверки распахнуты, и «двушка», в общем, найдется… Мимо иду! Вот одна девушка прелестная, дверь нараспашку (и не только дверь!) стоит, просто и весело разговаривая с парнем. Но не думаю, что она так уж искренне радуется, стоя почти голая на морозе… Брюзжишь? За этим сюда пришел? Сосредоточься! Вот эта, строгая, в очках, на доцентшу похожа, которая унижала меня по математике. Мечтал отомстить – причем именно в такой форме! Не тянет! В смысле, «доцентша» уже «не тянет» на «двушку». Выдохлась страсть? Или жадность уже душит? Второе вернее! Мимо прошел. Вышел на темную площадь, к исторической церкви, по некоторым сведениям, самой старой в этом городе. Тебе – туда.

И необязательно было ездить так далеко! В моем доме, в прежнем подвале, вдруг тоже открылось! И теперь, когда после трудового дня возвращаюсь домой – буквально набрасываются, «листовки» суют!

Однажды удивился: «Юсуф! Дворник наш! Работу сменил?»

Он испугался, забормотал:

– Это я только вечером – днем во дворе! Не беспокойтесь – все подмету!

Хоть один человек за свое рабочее место боится. Вернее, сразу за два. Уже и на стриптизах нас заменяют!

– Смотри! – строго сказал ему и прошел домой.

На следующий вечер накидываются вдвоем! Второй тоже дворник, судя по всему. Переквалифицировались, можно сказать, поднялись! Я разговор в сторону отвел – на проблемы миграции.

– Твой земляк?

– Брат! – сообщил, сияя, Юсуф.

Соединились в хорошем месте! И уже развязно себя ведут, понимающе усмехаются: «Зачастил!» Уже к себе домой не могу приходить?

– Жильцам дома – со скидкой! – воскликнул брат.

Толковый менеджер! Но им только поддайся! Как на работу будешь ходить – с тем же тяжелым чувством! Был прежде там пункт сдачи бутылок, характерный кислый запах стоял. Теперь там праздник торжествующей плоти, судя по «листовкам»… но запах, наверно, остался! Тогда хоть за делом туда ходил, с пустыми бутылками. Волновался: примут ли все? И радостный выходил с мелочью в кулаке! До двух рублей выручка доходила! А теперь – если спустишься туда? Прощай, деньги?

…Думал ли я когда, что буду охвачен столь тяжелыми размышлениями возле вертепа, где голые прелестницы пляшут вокруг шестов?.. Дожил! Да. Жизнь прошла. Не мимо, конечно, но прошла. Добрел домой. В прихожей сидел.

О, телефон зазвонил! Долго не брал… Снял все же. Тишина! Сердце запрыгало.

– …Алло, – после долгой паузы проговорил женский голос, не сразу узнанный, но – пронзивший душу.

– …Алло, – хрипло ответил я.

И все вернулось! Трудные «запретные радости» больше не нужны.

Бабочка

«Два лейтенанта, Петров и Брошкин, шли по территории молочного завода. Вдруг грохнул выстрел. Петров взмахнул руками и упал замертво. Брошкин насторожился.

– Что это у вас тут стреляют? – строго спросил он, входя к директору завода.

– Да это шпион! – с досадой сказал директор. – Третьего дня шли наши рабочие, и вдруг видят: сидит он и молоко пьет! Они побежали за ним, а он побежал и в творог залез.

– Как – в творог?

– У нас на четвертом дворе триста тонн творога лежит.

– Будем ждать! – решил Брошкин. – Проголодается – вылезет.

– Он не проголодается! – сказал директор. – Он, наверное, творог ест!

– Мы тоже будем есть творог! – решил Брошкин.

Подъехала машина, и из нее вышел подполковник Майоров и шестеро лейтенантов. И все навалились на гору творога. Вдруг они увидели, что к ним приближается толпа. Впереди шел пожилой рабочий в очках.

– Мы к вам, – сказал он Майорову. – В помощь!

– Спасибо! – сказал Майоров, и его строгие глаза потеплели.

Когда творога осталось килограммов двадцать, из него выскочил шпион, побежал, петляя, и скрылся в третьем дворе.

– Плохо дело! – сказал директор. – Теперь он в масло залез!»

Дочитав, я поднял глаза от текста. Испанские студенты смеялись. Так же, как русские и любые другие. Читал это незатейливое сочинение во многих странах – и отлично реагируют. Если нормальный перевод – никакой преграды между культурами нет, и все прекрасно понимается – конечно, с оттенками местного интеллекта.

Бабочка русской культуры все еще порхает по разным странам и континентам, и пыльца с ее крыльев еще не стерлась.

Мой друг Вова, оказавшийся в Майнце, читает все, публикующееся у нас, смотрит все наши новые фильмы по Интернету и обрушивает все свои переживания на меня. «Как – не читал? То есть как – не смотрел?» – «Посмотрю, посмотрю».

Феномен русской культуры и литературы действительно существует – и действует не только на наших эмигрантов. Знаменитый славист Жорж (фамилию не называю, все литераторы и так знают ее) в свое время имел конфликты в СССР, была разбита его личная жизнь – и сколько сил теперь тратит он на поддержку русской литературы, и эта его страсть позволяет если не позабыть, то как-то сгладить обиды. Дело, по его ощущениям, стоит того.

Не менее знаменитый славист Рене, монархист, не принимающий никаких революций, работал секретарем у русского писателя-эмигранта, собрал, наверно, лучшую в мире коллекцию эмигрантской литературы, которую никак не может представить широкой публике – власти все не могут найти достойного помещения: власти не только французские (это еще можно понять), но и наши. В общем-то, эта «парочка» – власть и культура – никогда не была дружной.

Живущий теперь в Барселоне режиссер Борис, представитель знаменитой ленинградской режиссерской школы, позволившей ему вполне заслуженно занять заметное место в театральной Испании, вынужден был покинуть Ленинград из-за конфликтов с властью.

А я? Вот сижу тут в Испании, в тенечке, после бурной встречи в мадридском университете – и стараюсь не думать о том, какие неразрешимые сложности ждут меня в Питере как руководителя писательской организации, когда я попытаюсь осуществить хотя бы одну культурную программу!

Да и здесь многие жалуются. Жизнь в разных странах во многом похожа – как вот эти серые воробьи, бодро скачущие во всех странах. Вдруг один воробей взлетел и запорхал по какой-то ломаной траектории, резко меняя направления, вверх-вниз, влево-вправо. За бабочкой гонится. Поймал, негодяй! Но борьба вышла почти равной, выбрал жертву себе «не по клюву»: бабочка тоже «потрепыхала» его, он даже свалился набок. И вдруг – бабочка вырвалась, села на куст и стала поправлять крылышки.

«Вот так и культура», – подумал я.

Рабочая гордость

Самолет снижался над Ниццей. В зелени (вечная весна!) виднелись черепичные крыши, и почти у каждого дома сверкало голубое зеркальце бассейна. Да-а! Вот оно, место отдыха богатых бездельников! «Ну, может, и богатых, но навряд ли бездельников!» – поправил себя я. Набережная Ниццы – Английский променад с пальмами – тянется дугой от горизонта до горизонта. Вниз уходит наклонная серая стена, под ней – ровный галечный пляж, дальше – лазурное Средиземное море. Купальный сезон еще не пришел. Зябкие европейцы уже спускаются на пляж, идут, хрустя галькой, вдоль моря, но пальто и шляп еще не снимают. Солнце уже греет лицо, но, по их понятиям, этого мало. У нас при такой погоде, и даже раньше, пляж Петропавловки сиял бы голыми телами. А эти переговариваются, смеются, молодые дружески толкаются, резвятся, но обнажаться никто не спешит.

О, один загорающий есть! В наклонной стене впадина, ниша. В углублении ветра нет, и солнце печет вовсю – и обнаженный, седой, подтянутый красавец, сладко жмурясь, раскинулся в пластмассовом кресле, подстелив полотенце. Хорошо устроился! Впрочем, через минуту зависть моя чуть уменьшилась: я увидел таблички возле ниши и с помощью моей спутницы перевел: «Горячий душ», «Камера хранения ценных вещей», «Туалет». «Тубзик», как называет это заведение моя спутница, запомнившая это словечко с далеких пионерских лет. Так что этот… милорд, хранитель необходимых «удобств», раскинулся, пожалуй, слишком горделиво! Хотя, с другой стороны, каждый человек сам выбирает, как ему себя чувствовать и где. Этот считает, видимо, что все прекрасно, – и глупо и даже подло его с этого сбивать. Да его и не собьешь! Это мы непрерывно мучаемся, даже в самых высоких своих кабинетах, – а этот вполне счастлив и горделив здесь. Мое первоначальное ощущение, что это загорает какой-нибудь пэр или герцог, все-таки отошло… Вероятно, это все-таки служащий данного учреждения… вот такие они тут! Самодостаточные, о таких говорят. «Рабочая гордость» – сказали бы у нас.

К нему направилась дама с собачкой – хотя на табличке у входа явственно изображена была собачья голова, накрест перечеркнутая красными линиями. Ясно, по-моему! Но эта мадам – миллиардерша, видимо – прет не глядя! Для них не писан закон! Почему-то злоба меня душила… Вот они и встретились. Ну все? Конец идиллии? Ведь ясно же сказано: с собаками нельзя! И вдруг услышал их радостное курлыканье! Давние любовники, может? Похоже. Уж больно ласково и любовно у них. И конфликт тут же разрешился, а верней, даже и не возник… при этом и закон был не нарушен: красавец вышел на солнце с шавкой в ладонях, что-то ласково и строго ей говорил, шавка сладко жмурилась на солнце, но при этом грозно рычала. А я залюбовался им… суперзвезда! Что-то у Маяковского есть, об ужасе такой работы в Париже… Мрачно поэт смотрел! Сгущал краски… Мадам грациозно выпорхнула, подошла к… даже не могу подобрать слово, как его назвать, все наши термины слишком унизительны, взяла собачку, и они некоторое время озабоченно обсуждали ее непростой характер, потом нежно расстались… все-таки любовники? Хотя слишком большой социальный контраст… или у них это не акцентируется?

Потом появились еще две дамы – и я с завистью слушал их любезный и даже радостный разговор с… не могу подобрать достаточно звучное название его должности. Может, сплошь родственники к нему идут? Да нет. Просто – французы!

Потом он вышел на солнце с мобильником и строго выговаривал кому-то… возможно, сыну за недостаточное прилежание в учебе? Вот люди!

Потрясающая встреча ждала меня и на русском кладбище в Ницце. Рене Герра, великий знаток русской эмиграции, согласился показать мне могилы эмигрантов, когда я об этом попросил. И глянул на часы.

– Ровно через полчаса вся Франция уйдет на обед. Время обеда для французов священно… Успеем ли?

– Но для тех, к кому мы направляемся, обед, мне кажется, уже не играет той роли?

Мне казалось, что такие шутки, с каплей цинизма, в веселой Франции допустимы. Но Рене строго глянул на меня. Не проканало!

– Потом… те, кто там лежит, мне кажется, вовсе не французы, а русские? – добавил я.

– Все, кто собирается жить во Франции, должны научиться жить по-французски и обедать, в частности, как они, – отчеканил Герра.

«И даже покойники?» – чуть было не брякнул я, но вовремя остановился. Но Рене, кажется, просек мою мысль и поглядел на меня еще более строго.

– И даже русские сторожа русских кладбищ! – гордо произнес он. – И именно он нас и ждет.

– Потомок аристократа? – уточнил я. Аристократы – педанты, знаю я.

– Нет. Местный бомж, – уточнил Герра. – После того, как по пьяни утонула в море его жена, он совсем было опустился, и я устроил его сюда. И он снова обрел свое достоинство. И сейчас ничто не помешает ему через десять минут запереть ворота и уйти обедать на неопределенное время.

Во, гордый человек!

– А нельзя ему позвонить?

– А что это изменит? – пожал плечом Рене.

Однако пошел в свой кабинет и некоторое время там разговаривал. Вышел довольный.

– Я сказал ему, что приведу русского писателя, и он согласился подождать. Поехали.

Мы ехали вверх по крутым асфальтовым улицам, сквозь решетки торчали ветви с цветами.

Остановились у деревянных ворот в высокой насыпи. Рене постучался бронзовой стучалкой в виде ладони. И калитка открылась.

Худой бородатый мужчина, в строгих очках.

– Писатель из Петербурга Валерий Попов, – познакомил нас Рене. – А это – Алексей Иванович.

– Хорошо. Я буду у себя!

Сухо кивнув, сторож наш встал на четвереньки и залез в пересохший шалаш у стены.

Мы поднялись к кладбищу. Мраморное, белое, слепящее, оно поднималось к ярко-синему синему небу почти вертикально. Сзади нас, под горой, лежало лазурное море.

«Отличное местечко!» – чуть не вырвалось у меня.

Но я сдержался, стал почтительно разглядывать плиты. Ого! Адамович. Бобринский (внебрачная ветвь от Екатерины Второй), Жемчужников (автор Козьмы Пруткова), Малявин, гениальный художник. Юденич! Юрьевская (моргантическая жена Александра Второго). Романовы, Гагарины, Оболенские, Волконские.

Зашли в храм, венчающий кладбище, на самом верху. Мраморные доски с фамилиями офицеров русской императорской армии, скончавшихся в Ницце с 1921 по 1951 год.

Стали спускаться. Сверху слепило солнце, снизу – море. Остановились у шалаша.

– Надо поблагодарить Алексея. Здесь так принято! – сказал Рене.

Алексей и сам уже выполз, встал, показавшись вдруг крупным, значительным. Я неуверенно трогал правой ладонью мелочь в кармане брюк – дать?

– Что же вы, Валерий Георгиевич?! – вдруг строго произнес он. – Я так на вас надеялся – но вы как-то сникли. Что вы написали за последнее время? «Горящий рукав». И только. Простите, разочарован.

И он уполз в шалаш. И все? Аудиенция окончена? Я стоял потрясенный. Получил выволочку! И где? На кладбище! Правда, кладбище знаменитое, «населенное» гениями. И даже сторож здесь – эрудит.

– Не расстраивайтесь! – произнес Рене, когда мы сели в машину. – Просто пока мы ходили, он залез в Интернет. В Интернете, сами понимаете, сведения не полные. Не хотелось ему показывать, что он что-то не знает. Ведь на таком кладбище работает!

– Рабочая гордость! – Я все понял. – …Да нет. Он прав! Надо больше работать!

В следующий свой приезд в Ниццу я привез гору своих новых книг – сунуть в его шалаш, показать, что слова его меня вдохновили. Но Рене сказал мне, что Алексей на том же кладбище, но уже, увы, не как сторож.

Встречи на высоком уровне

С самым знаменитым русским писателем-современником Сергеем Довлатовым мы познакомились в гостях. Вышли вместе и направились к нему, купив по привычке тех лет одну вещь. Сели и только хотели разлить – как вдруг вошла его строгая мама, Нора Сергеевна. «Познакомься, мама, это Валерий Попов!» Пытаясь отвлечь ее внимание от предмета на столе, Серега указал на меня. «Хорошо, что Попов, плохо, что с бутылкой!» – сурово сказала она. «Да нет, это моя. Он ни при чем!» – Сергей попытался спасти мою репутацию. «Да нет, это моя!» – Я благородно взял вину на себя. «Ну если не знаете, чья, – значит, моя!» – сказала Нора Сергеевна и сосуд унесла. Такова была первая встреча. Потом у него были неприятности, потом – эмиграция… Про последнюю нашу встречу с Довлатовым рассказать не могу, поскольку она намечалась, но не состоялась. Остались книги и всеобщая к нему любовь. Однако в США я все же оказался – по вызову другого знаменитого земляка из той же компании, Иосифа Бродского.

Были у меня встречи и с главами государств, правда, недолгие. В 2005 году, во время русского сезона на французской книжной ярмарке, однажды утром спустился по лестнице отеля на завтрак и обомлел: все, торжественно одетые, уже садились в автобус. Мой друг-москвич удивился: «А ты не знаешь? Едем сейчас в Елисейский дворец, на встречу с Путиным и Шираком!» «А я как же?» «Ну… переодевайся!..» Я успел! Правда, не совсем. Сбегая, увидел через стеклянную дверь, что автобус отъезжает. Я прыгнул. Стеклянная дверь гостиницы должна была, по идее, разъехаться, но не разъехалась. Не сработал фотоэлемент? Видимо, я превысил скорость света. Со страшной силой я ударился лбом в толстое стекло и был отброшен назад, на спину. Рядом был бар. Бармен кинулся ко мне, приложил ко лбу мешочек со льдом. Москвичи, хохоча, уехали. Полный провал! Вдруг рядом с моей головой оказались лакированные ботинки. Надо мной стоял красавец во фраке. Он с изумлением смотрел на меня. Потом обратился к бармену медленно-французски, но я понял! Спрашивал: «А где русские писатели?» Бармен показал на меня, лежащего на полу: «Вот, только этот». Я мужественно встал. Красавец, уже на русском, сказал мне, что он из Елисейского дворца, за русскими писателями. В итоге я, один-единственный представитель великой литературы, в огромном автобусе, по осевой линии мчался в Елисейский дворец. Передо мной торжественным клином ехали мотоциклисты в белых шлемах. Главы государств уже ждали, в роскошном зале с бархатными креслами. Мы подошли. Путин несколько удивленно посмотрел на меня. Видимо, хотел понять: где же остальные. С присущей мне находчивостью я сказал: «Я из Петербурга!» Путин кивнул, мол, тогда все ясно. Я поздоровался с ним, потом с Шираком, и тут в зал вошли остальные мои коллеги, глядя на меня с изумлением и завистью. Да, как-то вот так. Одни спешат занять места в автобусе, забывают друзей, но в результате почему-то опаздывают. Другие попадают в истории, переживают неприятности, падают – но в итоге почему-то побеждают. Имею я в виду не столько себя, сколько моих знаменитых коллег, о которых я рассказал в начале… Да, были в жизни встречи! Чего еще и желать? Осталась только встреча «на самом высоком уровне»» – но с ней, я думаю, лучше повременить.

Париж навсегда

Париж всегда был в нашем сознании городом счастья – и при встрече эту репутацию подтверждал. Роскошью, сиянием улиц, элегантностью и приветливостью прохожих он поразил меня в первый раз в восьмидесятые годы – особенно потому, что у нас тогда было неприветливо и хмуро. Советских туристов возили на красивых автобусах, Париж был городом уютных отелей, великолепной кухни и гениальной живописи. А каким же еще ему быть?!

Он все больше становился любимым городом, особенно когда приютил многих наших подпольных художников, бывших изгоев, с которыми мы у нас пили портвейн в мрачных подвалах, – Париж поселил их в красивых мастерских, оборудованных на месте прежнего рынка, «чрева Парижа», накормил их, напоил, прославил – теперь мы, приезжая к ним в гости, отмечали в престижнейших галереях открытие их выставок, чокаясь шампанским «Клико» и закусывая устрицами. Победа! Мы стали гражданами вольного мира! И он признал нас – читал наши книги, покупал картины, и любимей всех был первый город вольного мира – Париж! Помню, как я, счастливый, пьяный и молодой, шел по Елисейским полям!

Была у меня и своя история, связанная с Парижем, – завязавшаяся давно, еще в Ленинграде. Однажды я спешил по улице Маяковского, мимо знаменитого родильного дома имени профессора Снегирева. И у самого входа в приемный покой мы столкнулись вдруг, животом к животу, с прелестной молодой женщиной. Почему у нее был живот, понятно, а я просто был тогда слишком толст. Но не это главное! Главное – почему мы столкнулись! Я – потому что был в своих мыслях и ничего не замечал. А она – потому что (бывает ведь в жизни счастье!) читала на ходу мою книгу и тоже ничего не видела вокруг. Вот момент! Как мы оба обрадовались! «Какая встреча! Значит, все будет хорошо!» – сказала она.

И так и вышло. Через тридцать семь лет я с волнением рассматривал незнакомую публику, рассевшуюся на стульях передо мной на парижской книжной ярмарке. Есть ли хоть одна родственная душа? Кажется, есть! Женщина в первом ряду, по виду, по одежде типичная парижанка, реагировала на мои байки живо и, главное, быстро, еще до перевода. Своя? После выступления она неуверенно подошла. «Вы меня, наверное, не помните?» – «Почему же? Я все помню!» – «Да нет. Наша встреча была слишком мимолетной. Буквально на минуту – у родильного дома…» – «Так это вы? Как я мог вас забыть! Вы мой любимый читатель! Кто еще так читал меня, как вы!» – «И у меня все прекрасно – отличный сын, любит вас!»

Именно там и тогда окончательно убедился я, что жизнь прекрасна. Париж – город, где сбываются мечты. Мы стали радостно переписываться, договорились о встрече у нее. Если отбрасывать лучшее – что же останется? Собрался прилететь к ней – с новой страстной читательницей. Где еще праздновать любовь, как не здесь? Уверен, они подружатся. Париж – город легкий.

…Правда, многие уютнейшие парижские кафе зачем-то превратились в мрачные забегаловки с рядами скамеек, где плохо одетые эмигранты смотрят футбол, а на нас поглядывают косо… И вот в ноябре 2015 года – вспышка открытой ненависти, кровь!

Погиб Париж? Нет! Наш Париж – навсегда. Он пережил гильотину, фашизм и расцветал снова и снова – символ вечного счастья. Не бросим его – и он не бросит нас. Билеты куплены заранее, и мы не собираемся их сдавать.

«Два рейса в Париж из-за террористической угрозы перенесены…» Ну что? Сломали нас?

Можно, конечно, сдрейфить, спасовать, пожертвовать мечтой, и благоразумно выжить, и потом таскаться с баночками по поликлиникам, вчитываться в анализы… Обменять нашу «красивую жизнь» на вкрадчивую, осторожно-хмурую? Но мы не от Парижа откажемся. От себя!

…Ну что? Летим?