Текст книги "Ultraгрин: Маленькие повести для мобильных телефонов"

МОЙ БРАТ САША

Я свого брата знаю дольше, чем мама. Он сидел на моей шее все девять месяцев и гадил мне на голову, а потом выскочил на свет божий раньше меня на двадцать минут, и я чуть не задохнулся от родовой асфиксии в ожидании своей очереди.

До четырнадцати лет мы спали с ним на одном диване-кровати, и главное было – прийти чуть позже его, чтобы не стелить постель. Иногда он сидел в подъезде и ждал меня, чтобы не делать этого.

Он любил двор, а я нет, он играл в футбол, а я не любил подвижные игры.

Я пытался убегать от него, мне хотелось отдельности. Мама ругала меня и заставляла брать его с собой, но я уклонялся. Потом он обрел свою компанию, и мы разошлись по интересам.

Мы всегда были вместе – в саду, в школе, в пионерском лагере, мама нас одевала одинаково, хотя мы были разнояйцевые (слава Б-гу). У нас были разные яйца, и мы были непохожи.

В седьмом классе он окончательно перестал учиться в школе, и родители решили отдать его в ремесленное училище на токаря. Выбор профессии был для меня странным – он не мог забить гвоздь и на уроке труда сделал табуретку, больше похожую на подставку для маляров, но в ремесленном училище (лучшем в городе) металлообработка считалась базовой, его взяли по блату – желающих оказалось много.

В личную жизнь брата я вмешался только один раз, в пятом классе.

Ему нравилась девочка из нашего класса – Аня Миронова. Я видел, что она ему нравится, но разрушил его первую любовь. Учились мы во вторую смену и перед физкультурой переодевались в классе все вместе, мальчики и девочки – в спортзале не было раздевалки.

В классе выключали свет, и все надевали сатиновые шаровары. В темное время отдельные смельчаки хватали девочек за разные места, я тоже входил в их число и зажимал Миронову. Когда включался свет, я отбегал на свое место, а потрепанная Миронова смотрела на моего Сашу с омерзением. Он моргал и отвечал ей чистым взглядом ангела, не понимая, за что страдает. Миронова была членом совета отряда и отличницей, и ей было отвратительно такое поведение товарища по парте.

Я не жалею об этом. Саша долго потом опасался девочек, но зато сберег силы для зрелости, где взял свое и немножко чужого.

Может быть, он поэтому не хотел ходить в школу и решил пойти другой дорогой, стать на время пролетарием. Ему выдали форму: шинель черного цвета, гимнастерку, брюки, ремень с бляхой, ботинки фасона говнодавы и, что его особенно расстроило, постригли под ноль.

Форму он носить стеснялся, есть казенное после маминой еды не мог, дисциплина там была как в суворовском училище. Страдал он там все два года.

С его золотыми руками его на работу никуда не брали, но мама сумела устроить его в автобусный парк, где он точил болты и спал по разным темным углам, а потом приходил домой чумазый и голодный.

Потом брат увлекся туризмом, ходил в какие-то походы, снимал кино и закончил школу экскурсоводов, возил по выходным какие-то группы членов профсоюза в Питер, Ригу и так далее.

Мы встречались с ним только на нашем диване и на обедах в воскресенье, которые считались священными.

Я уже учился в институте, и он меня однажды спас от отчисления.

На какой-то праздничный вечер я взял его посмотреть, как отдыхает продвинутая молодежь, – до этого он посещал только вечера в техникуме связи, где девушки были попроще и играла музыка советских композиторов.

В тот год нам исполнилось по восемнадцать лет. Мама нам купила в кредит два финских костюма из нейлона: мне синий, а ему терракотовый. Сказать, что это был высокий стиль, – не сказать ничего. Это были наши первые костюмы из магазина, до того мы ходили в перелицованных костюмах папы и старшего брата.

До начала вечера я успел зайти в общежитие и принял на грудь два стакана вина в группе товарищей, а пить тогда мне не очень удавалось, и я поплыл в прямом смысле: бледное лицо и походка в семибалльную качку – вот картина, которую увидел мой брат, встречавший меня у входа.

На втором этаже, где ожидалась дискотека с местным ансамблем, очень известным в пределах нашего заведения, народу было мало. Мы встретили ректора – профессора, тоже пьющего, но не до такой степени. Он сразу понял, что его студент, то есть я, совсем плох, и потребовал установить мою личность для последующего исключения.

Александр резво убрал меня с паркета и увел, а точнее сказать – унес на своих плечах. Я блевал ему на новый костюм, но он вынес меня с поля боя и ни разу не упрекнул в оставшейся жизни, даже маме не сказал, кто ему наблевал на спину.

Осенью его забирали в армию. Мама дала денег на проводы в ресторане, и он пришел с девушкой, да еще с какой! Это была Соня, могучего телосложения дама, продавец магазина хозтоваров на Полоцком рынке, вокруг которого жили удивительные люди.

Все они были евреи, но не такие, как мы – дети служащих, врачей и инженеров, – это была могучая рать: маляры и специалисты по всяким ремеслам, молодые, здоровые жлобы, пахавшие по двенадцать часов от понедельника по пятницу в разъездах по колхозам и домам культуры, где по договорам делали ремонт и заколачивали приличные деньги.

В субботу они не работали по традиции, а в воскресенье весь день стояли на рынке в новой одежде и лузгали семечки, оглядываясь на баб и на всех, кто покупал и продавал.

В их домах вокруг рынка были склады фруктов и овощей, привезенных братьями из разных республик, и они, видимо, имели от этого товара свой интерес.

Они стояли в расстегнутых рубашках, на груди у них сияли звезды Давида, и они могли разбить морду любому, кто на них косо посмотрел.

Они громко говорили и даже орали, что наши берут Бейрут. Они носили имена Зяма, Исаак, Вулф и Калман, а мы, Саши, Бори и Валеры, ежились в своих школьных классах, где в журналах в колонке национальность стояли три буквы «евр.», как клеймо неполноценности.

Наши пути редко пересекались – они учились только до восьмого класса, после шли работать, а потом женились на своих и чужих и рано рожали детей.

В их частных домах было все: горячая вода и ванны, много комнат, дубовые буфеты с хрусталем и вазы с шоколадными конфетами и мандаринами каждый день.

Их бабушки разговаривали на идише во весь голос, а мы боялись ходить в кинотеатр «Мир» в центре города, где наши бабушки и дедушки прогуливались в скверике и тоже говорили на своем языке, только вполголоса. Нам было неудобно перед нашими друзьями за этот непонятный язык и принадлежность к чужому народу.

Наши старшие братья – выпускники местных вузов иногда попадали в качестве женихов в те дома за Полоцким рынком. Их покупали для своих дочерей домовитые и богатые соплеменники, и они вскоре тоже брали в руки кисти и гаечные ключи, забыв о скальпеле или указке. «Мужчина должен зарабатывать», – говорили им, и они вставали в строй этой когорты, разгибали свои спины и начинали смотреть прямо в глаза, не скрывая своей фамилии. Может, физика и химия была для них темной ночью, но в бриллиантах и золоте они понимали совсем неплохо.

Так вот, Соня как раз была сестрой одного из таких парней. Как ее нашел мой Саша, одному Б-гу известно, но она пришла и вела себя за столом как невеста.

Я в очередной раз поразился в тот день. Я сам расстелил наш диван, но он домой не пришел. С тех пор я стал спать один и до сих пор люблю спать без посторонних.

Что с Сашей было в армии, не знает никто. Наш папа был проездом в командировке на Украину и заехал к нему в часть.

На вопрос «Как мой сын?» капитан ответил:

– Вы что, не знаете своего Сашу?

Подробностей не было, но Саша вернулся домой без лычек и дембельского альбома и никогда об армии не вспоминал – у нас в семье не принято раскрывать военные тайны. Наш старший брат только через пятьдесят лет рассказал мне, как он исполнял интернациональный долг за двумя океанами, на острове Свободы.

Если когда-нибудь окажется, что Саша в армии совершал диверсии, я не удивлюсь.

После армии он сразу женился на русской девушке и стал работать на большой машине, которая чистила ковры. Она работала на каком-то растворителе, и он через три месяца стал харкать кровью. На семейном совете было решено поступить его в техникум.

За дело взялись все. Папа выписал на своей фабрике дефицитные сапоги и босоножки, старший брат написал за него письменную работу, я сдал диктант, мама по телефону устроила на станцию канализационных отходов механиком по будущей специальности.

Там он научился пить водку и играть в преферанс.

Баня с тех времен стала для него школой жизни и досуга. В той же бане он переходил из должности в должность. Сменились партнеры по преферансу и бильярду, и теперь он парится с мэром и губернатором в ранге министра.

Я с ним существую параллельно, живем мы в разных странах, встречаемся редко, но до сих пор он меня удивляет. То приедет за год до пенсии защищать диплом по теме «Опыт использования установки биогаза», то позвонит ночью и попросит связаться с Абрамовичем, чтобы замутить с тем какой-нибудь бизнес или предложить для «Челси» хорошего пацанчика из местной команды.

Однажды он повел меня в белорусское посольство, где работала его подруга, на обед по мифически низким ценам. Обед за сто рублей на двоих с водкой, пивом и флагом Белоруссии на столе я запомнил на всю жизнь. Я бывал в мишленовских ресторанах, но салат из капусты, суп под названием «Серопеня» и драники я не забуду никогда.

Я приехал к нему на юбилей, который отмечался на полугосударственном уровне – приветственные адреса от разных регионов, напольные вазы и коврики с изображением юбиляра, выступления трио баянов (одного мужчины и двух девушек-баянисток в кожаных шортах) и квартета скрипачей местной филармонии культурно обрамляли застолье. Брат блистал красноречием и внешним видом. Рядом сидели умный сынок-компьютерщик с невесткой, живущие в Германии, верная жена-соратница, сказавшая со слезой, что он свет ее очей и ночей, и я, единоутробный брат, проживший рядом с ним целую жизнь.

Наутро все разъехались, мы съездили на кладбище к родителям, пошутили там, что пора и себе определить места, и поехали к нему обедать.

После обеда, как всегда в нашей семье, всем захотелось спать, и мы легли с ним опять на диван-кровать и заснули, как много лет назад в розовощекой юности.

Все вернулось на свои места. Он так же храпел, как пятьдесят лет назад, так же складывал руки на груди. Только голова у него уже седая, и впереди дней меньше, чем сзади.

Мы лежали оба со сцепленными на груди руками, поджав ноги к своим немаленьким животам, как когда-то в маме. Он и на этот раз встал раньше меня и занял туалет.

МОТЯ

У моей мамы умерли двое детей – так она считала. Не дожил до года мальчик, и младший ее брат, восемнадцатилетний Мотя, погиб в первую неделю войны.

Я один раз слышал мамин рассказ об этом, она всю жизнь плакала о них, считая себя виноватой.

Мальчик родился слабеньким. Было это сразу после войны, когда она вернулась из Ферганы, где жила в эвакуации. Не было лекарств, и от воспаления легких мальчик сгорел за неделю. Она бегала по городу в поисках пенициллина, в доме от рака умирала моя бабушка, а в больнице – мальчик, мой брат. Он умер рано утром, не дожив до своего первого дня рождения. Его похоронили на кладбище, а место мама забыла. Она много раз пыталась найти его, но так и не нашла.

Я один раз ходил с ней на поиски могилы, мне было восемь лет. Мы пришли. В конторе никого не было. Когда хоронили моего брата, никакого порядка на кладбище не было – только закончилась война, – ни ограды, ни знака.

Гробик зарыли папа с дядей Мишей, и папа написал на дереве химическим карандашом имя и день похорон.

Потом, зимой, деревья спилили на дрова, чтобы греться живым.

Мама до смерти своей винила себя за то, что потеряла могилку, от младенца не осталось ничего. Теперь его имя носит мой брат, родившийся вместе со мной через четыре года после его смерти.

Мама очень хотела еще родить, и ей Бог дал вместо одного двойню, а моя тетя в Риге в тот же день тоже родила сына.

Двое членов нашей семьи ушли, и в мир явились три мальчика. Так мы и живем с братьями – за того мальчика, сгоревшего от воспаления легких, и дяди, сгинувшего в огне войны.

Мотя, ее младший брат и мой дядя, погиб в первый день своих боевых действий под Смоленском – их бросили на передовую без винтовок. Ему обязана жизнью вся моя родня. За день до прихода немцев в город он дал взятку на станции, и мою маму с моим папой, ее сестру и их маму втолкнули в последний вагон – там ехала столярная мастерская, где Мотя работал учеником столяра.

Мотя был маленький, худющий, после семи классов пошел работать на фабрику. Бабушка-передовик похлопотала, и его взяли на склад, где он на тачке возил ткань.

Потом она выплакала ему место в столярной мастерской, там было полегче и посвежее.

Потом он уехал на фронт, ничего не успев, его перемолола война, не оставив даже места на земле, где остался его след.

Через шесть месяцев пришла похоронка – и всего одно письмо, которое он написал в поезде: все хорошо, он надеется, что мы разобьем немца и Победа будет за нами!

Только в конце мелкими буквами пожаловался, что все время хочет есть. Это было зачеркнуто наспех, но можно было догадаться…

Я видел этот треугольник в маминой жестяной коробке из-под печенья с веселой девушкой на крышке. Коробка с девушкой хранила мамину печаль.

Там еще лежала его фотография на толстом картоне с обломанными краями – черно-белая, с пузырями от проявителя.

На фотографии стоял испуганный мальчик в мешковатой форме не по размеру, пытающийся выглядеть бравым.

Единственная фотография и письмо с фронта – вот и все, что осталось от моего дяди.

Где его похоронили, никто не знает – ни Министерство обороны, ни поисковики-патриоты, ни черные копатели.

Никто не забыт – это не про него, безвестную жертву большой войны.

Он был младший в их семье и, по словам мамы, не очень удалой, учился плохо. Но сестры – мама и моя тетя – любили его. Разница в возрасте была больше десяти лет, и они воспитывали брата, пока бабушка пахала в три смены на фабрике в красильном цеху – ворочала в чанах с растворителем пряжу, таскала пятидесятикилограммовые рулоны сырой, отравленной химикатами ткани.

Бабушка умерла после войны, в июне 45-го, вернувшись из эвакуации. Она дождалась, когда вернулись с фронта мой папа и моя тетя – младшая мамина сестра. Больше сил у нее не осталось, она дотерпела до Победы и ушла туда, где был ее младшенький. Надеюсь, что они встретились.

ФРИДМАНПЛАЦ

В Вене всегда вкусно, чисто и безмятежно.

Валерий Мориц вот уже битый час слонялся на крохотной площади Фридманплац, привлекая внимание двух щеголеватых шуцманов, охраняющих улицу, ведущую к синагоге. Они делают это с 1982 года, после кровавой атаки террористов под командованием Абу-Нидаля.

С тех пор двадцать четыре часа в сутки шуцманы в брюках с лампасами и белых рубашках хранят покой немногочисленных обитателей венской еврейской общины, лениво переговариваясь по рации о всякой ерунде.

Но у ВМ была цель, даже две.

Во-первых, он должен был сделать цдаку (пожертвование) на дела общины. Жена строго наказала помолиться за сына, сдающего проклятый ЕГЭ – дьявольское изобретение педагогов-безбожников.

Во-вторых, он собирался пообедать в кошерном ресторане «Алеф» и заодно приобщиться к историческим корням – его собственные уже начинали сохнуть от возраста и неправедной жизни.

Целый час он бродил по пустынным улицам вокруг синагоги.

Удивительно было отметить, что напротив дверей храма, через узкую улочку, не более чем в трех метрах, была дверь в клуб «Кактус», где совершенно определенно вечером курили дурь и занимались сомнительными делами. В соседней лавочке продавали куклы вуду и ритуальные маски черт знает кого.

Плюрализм в действии – так можно описать городской пейзаж, вставший перед глазами очевидца.

Наконец евреи открыли свои двери, и ВМ после тщательной проверки документов и рамки металлоискателя прошел и сделал то, что просила жена; он просунул в металлический ящик купюру и вышел с ощущением, что свой супружеский долг он выполнил.

Теперь его ждал обед, заслуженный и желанный.

В пустынном зале ресторана царила атмосфера покоя и полного отсутствия какого-либо движения.

Кельнер, здоровенный жлоб в белой рубашке и черном переднике, лениво подошел и спросил, на каком языке подавать меню.

ВМ было без разницы, никакого языка он не знал, кроме русского, ну если не брать пары еврейских словечек, которые он слышал от родителей в детстве – они говорили на языке предков, только если хотели поругаться или скрыть что-то от детей.

Меню ВМ мог не брать, он знал, что будет есть, а пить он твердо собирался водку, поминальный напиток международного класса.

Он решил помянуть здесь, в еврейском ресторане, своих родителей и родственников по отцу, погибших в Польше в 43-м году, и дядю Мотю, маминого брата, в неполные восемнадцать погибшего в конце июня 41-го под Смоленском.

В углу, возле кухни, за отдельным столом сидел глубокий старик в кипе, и казалось, что он дремлет, но это был мираж.

Когда главное блюдо вынесли из кухни, старик встал на нетвердых ногах и понес тарелку за стол ВМ.

Он приближался. Когда он добрел до стола, его очертания проступили ярче.

Перед ВМ стоял человек лет около девяноста – маленький сухой старичок с прозрачно-зелеными глазами.

Черные брюки, белая рубашка с закатанными рукавами, пружинные металлические зажимы для рукавов обхватывали дряблые, покрытые старческой «гречкой» руки.

Он поздоровался, спросил, откуда клиент, и, услышав ответ, сказал по-русски «пожялуста».

Он знал много слов на разных языках, выучил их в Треблинке – лагере, где убили много людей с разными языками и одной на всех судьбой.

Он выжил там и в награду получил номер, который на его руке не изменился – немецкое качество было во всем, от авто до газовых печей и опер Вагнера.

Старик вернулся к своему столу и закурил – ничего не изменилось, все идет своим путем, время для него остановилось.

ВМ выпил первую за убитых, потом сразу за родителей, после третьей немедленно стали проступать картинки из чужого прошлого.

Ему вдруг показалось, что старик родной, может быть, это его дядя из белостокской родни отца, погибшей в гетто и газовых печах Треблинки.

Отец, уехавший в 39-м году в Белоруссию, спасся, а вся его родня, сорок человек, от годовалой малышки до девяностолетней бабушки, осталась в Польше и растаяла в печах Треблинки навсегда.

Может, этот старик уцелел?

Может, он и есть ветвь утерянная?

Подошел кельнер с новой едой. Выяснилось, что он словак. На ломаном русском он сказал, что старик – его хозяин и что он из Белостока.

ВМ заказал еще водки и принялся думать о старике.

Того убивали четыре раза – первый раз польские полицейские в 30-м году, когда он, рабочий текстильной фабрики, бастовал, потом, после прихода Советов в 39-м году, его, солдата польской армии, арестовали и повезли убивать в Катынь русские чекисты.

На станции под Смоленском он выпрыгнул на остановке и спрятался в угольном ящике.

Потом пришли немцы, и в гетто его пытались убивать украинские полицаи под руководством СС.

После войны он осел в Вене, работал, купил ресторан и с тех пор сидит на своем посту у кухни и следит, чтобы никто не воровал и был порядок – не «орднунг», а просто порядок, без воровства и плохого обслуживания.

Иногда он ходит в синагогу, молится за всех, кого нет. У него нет семьи, он пережил всех – и жену, и сына.

Последний раз его убивали в 82-м году, тут же, на Фридманплац.

Террористы Абу-Нидаля забросали гранатами синагогу, но он за две минуты до того вышел и пошел к себе в ресторан. Погибли люди, но он и тогда выжил.

Все это открылось ВМ, как файл, закрытый, как «особая папка», до особого времени.

Он выпил еще, мучительно пытаясь придумать, как спросить у старика, кто он.

Пришел кельнер, принес счет. ВМ спросил его: «Как фамилия старика?»

Оказалось, что у него другая фамилия.

ВМ сидел и смотрел на него. Он видел, как тот придирчиво смотрит в экран кассового аппарата, пытаясь проследить движение своего финансового ручейка.

Ему уже не помогут никакие деньги – ресторан завещан общине, и его проводят в последний путь по первому разряду. Но он сидит на своем троне возле кухни, блюдет традицию, чтобы гои не нарушили кошер.

ВМ что-то кричал ему через весь зал, пытался спросить про своих – может, тот видел их, может, знает, как они уходили в бездну. Он кричал в голос и беззвучно, пытаясь пробиться через стену непонимания, разделившую их на всю жизнь.

Старик видел его, но не слышал. Он давно не носил слуховой аппарат – все, что ему надо, он уже услышал.

Что кричит этот пьяный русский, что он хочет ему сказать? Что трудно жить, что жена его не понимает, а дети неблагодарные? Сколько раз он видел эти пьяные слезы, ничего нового, все одно и то же, все проходит…

Он сидит, а вокруг идет жизнь. Его всю жизнь убивали, а теперь австрийские бравые шуцманы охраняют его и иногда отдают ему честь.

Он их немного побаивается. Да и как не бояться людей в форме! Они всегда его убивали, а теперь охраняют его жизнь, которая уже осточертела.

ВМ встал из-за стола совсем пьяный. Он уже кому-то звонил, выплевывая из себя свою тоску.

Он хотел попрощаться со стариком, пожелать ему здоровья и счастья, а потом передумал – что сказать человеку, который все знает?

Он столько раз был на грани. Он и так проживает бонус за тех, кого уже давно нет, он на посту, и это его вечная вахта, вахта памяти – так говорили в советских газетах.