Текст книги "Ultraгрин: Маленькие повести для мобильных телефонов"

ПРИКОЛЬНО, ИЛИ БОЛЬШОЕ И МАЛОЕ

Ишимбаева уехала в свои Электроугли, предварительно доведя логово Болтконского до казарменного блеска, все отмыла и оттерла, постирала даже занавески, которые не стирались со времен бабушки, которая пять лет назад умерла и осчастливила Болтконского жилплощадью на Покровке.

Болтконский проводил свою новую музу и стал собираться на похороны писателя Аксенова, которого любил еще с повести «Звездный билет».

Всю жизнь он читал Аксенова, слегка завидовал ему, ему нравилось в нем все: внешний вид, и душа, и мысли.

Он решил сходить в ЦДЛ на панихиду, похорон он не любил за фальшивую многозначительность и крокодиловы слезы разных людей, которые ходят на похороны только затем, чтобы показать, что они еще живы и все были душеприказчиками покойного.

У ЦДЛ стояла группка стариков, поклонников писателя, милиционеров и прессы было в два раза больше, камеры зорко рыскали по очереди, высматривая известных людей для интервью, простые читатели их не интересовали, им было все равно, кого хоронят.

Надо сделать материал и ехать дальше по информационным поводам, более веселым, в этот день было еще две премьеры и один вернисаж, где художники матом писали свои полотна, и крупное событие в «Крокусе», там открывали бутик часов, где будут все, там часы еще тикают, а тут время для большого писателя и его читателей остановилось.

Простояв двадцать минут, он вошел в зал, где на сцене лежало тело, он на сцену не пошел, постоял в зале, где звучали любимые Аксеновым джазовые композиции.

Зал уже наполнился людьми, в основном это были старики бедноватого вида и бывшие девушки-старушки, бегавшие в Политехнический и Лужники на вечера, те, кто сидел у гроба своего вожака.

Известные люди были, старая гвардия шестидесятников, от власти никого, национальный лидер провожал байкеров в Севастополь, а первое лицо был на саммите, где гулял по развалинам древней Аквилы под ручку с Берлускони, с лицом козлоногого сатира, замороженного ботоксом и ежегодными подтяжками.

Конечно, они оба прислали соболезнования, но совершенно безучастно, не понимая, что умер писатель, которым будет гордиться страна, когда их уже не будет.

Болтконский вышел на улицу и курил у входа, наблюдая, как тонкий ручеек почитателей мастера с цветами и без идет прощаться.

Малочисленность публики даже порадовала Болтконского: много раз он наблюдал толпы народа на похоронах каких-то народных или поп-звезд, разбившихся под кайфом, телеведущих, увеличенных телеэкраном до гигантских размеров, собиравших сотни тысяч обывателей на свои панихиды, привлеченных стоном средств информации о том, какого великана потеряли, а здесь были те, кому это было надо, те, кто хотел проститься со своим писателем, мало, но только те, кто знал, к кому идет.

Читателей у Аксенова было в тысячи раз больше, но многих нет, многие на других берегах, да и любой писатель против писателя Сергея Зверева – просто пигмей, вот такие сегодня властители дум.

На улице стояла пресса, желая ухватить что-то жареное, но никто никого не бил, не пытался сжечь себя.

Курсистки, которые стрелялись на могилах поэтов в начале прошлого века, уже умерли, а молодые люди гимназического возраста стихов не пишут, юноши с горящими глазами курят траву и желают найти спонсора на свою жопу и приключений на нее, милую.

Он отогнал от себя такой приговор молодому поколению, сбросив наваждение вчерашнего дня, где он был в другой реальности…

Стали выносить гроб, и тут глаз Болтконского упал на двух девочек, они даже не остановились, даже из любопытства не спросили, кого хоронят, только одна сказала подружке: «Прикольно!»

Болтконский посмотрел им вслед, через десять шагов они свернули в Борисоглебский переулок.

Катафалк увез тело под аплодисменты живых: аплодисменты как-то покоробили Болтконского, писатель не артист, не клоун, эта новая мода аплодировать на похоронах не нравилась Болтконскому, так же как почетный караул и залпы по случаю ухода не военных, а людей штатских. Аплодисменты для писателя – это чушь; писание и чтение – дело тихое, трудно себе представить после прочитанной книги аплодисменты в честь автора и его выходы на бис с поклонами.

Он зашел в небольшое кафе рядом с ЦДЛ – писатели, оскорбленные ценами в их старом ресторане, стали ходить в соседний подвальчик, где раньше был гараж Союза писателей, – и выпил там один на помин души писателя.

Выпил от души, но в голове сверлило слово «прикольно» из уст девочек по поводу похорон.

Девочки явно были москвички, они щебетали о ЕГЭ, об университете, куда они обязательно поступят, но прошли мимо, отметив происходящее таким образом.

Болтконский все понял, для них взрыв машины с семьей на трассе – прикольно, приезд Бритни Спирс тоже прикольно. Сева из параллельного купил кабриолет, и собака, которая съела ребенка, – очень прикольно.

Зло и добро стало с одним знаком. Болтконский понимал, что жалеть весь мир и плакать по каждой ушедшей жизни в мире невозможно, нельзя сопереживать всему, но снимать на видеокамеру в телефоне, как горит соседний дом, и радоваться, что ты рядом и завтра выложишь в Интернете падающий подъезд и станешь героем в Сети, забыв, что телефон запишет не только видео, но и ваш с Севой смех и восхищение экшеном на соседней улице…

Откуда это пришло в наш быт?!

Болтконский еще застал то, нестерильное, время, когда умерших выносили из дома, а соседи и просто прохожие останавливались, снимали шапки и ждали, когда пройдет процессия.

Это не было полным сочувствием, было и любопытство, но ритуал соблюдался.

Он представил сейчас, что проезжая часть будет перегорожена выезжающей из двора процессией и какой-нибудь джип, торопящийся по делу, затормозит. «Я не завидую ни покойнику, ни родственникам», – подумал Болтконский, переходя улицу; он еще живой чуть увернулся от материализовавшегося на «зебре» джипа, погруженный в свои мрачные мысли.

Из джипа выглянул человек, которому жизнь Болтконского и других граждан была неинтересна, крикнул: «Ну что, говно?! Жить надоело?!»

Болтконский понял, что человек умеет читать его мысли и совсем недалек от истины.

Пьяные ноги занесли его на бульвар, он закурил и стал смотреть на людей, сидящих у памятника Гоголю.

На одной лавочке сидели интеллигентные дети из домов в переулках Арбата, они были чисто одеты, смеялись не очень громко и пили из железных банок что-то слабоалкогольное.

Они чирикали что-то о своем, о девичьем и мальчиковом, немножко обнимались напоказ, просто сидели, радуясь, что в их стайке им хорошо вместе, один класс, одни проблемы. Только одна девочка, толстая от природы и кока-колы, сидела на бордюре и не была членом этой стаи, ее не брали, она не вписывалась, хотя все пили из жестяных банок, которые она принесла, запыхавшись от веса полного рюкзака.

Она смотрела на них с жалким лицом, они не смотрели на нее, она нарушала их стройность и элитность, ей не поможет ни шейпинг, ни диета, подумал Болтконский, ей надо домой, ее удел – жить вне стаи, писать стихи или играть в КВН, где над ней будут смеяться и она принесет победные очки.

Раньше такие девочки завоевывали внимание свободной квартирой, умолив родителей уехать на все выходные на дачу, и тогда вся компашка гуляла, в квартире устраивали бедлам, все съедали и ломали телефон.

Ее никто не уводил в родительскую спальню, она всегда оставалась одна за столом или работала диджеем, но зато со всеми вместе справляла праздники ценой разгрома своего жилища.

Теперь, когда жилищная проблема в их кругу отсутствовала, ей осталось, сгорая со стыда, просить папу купить ей мальчика из бедной семьи и тиранить его до смерти за свою судьбу и лишний вес.

Генетическое заболевание отбрасывает вас за пределы круга, и вот ваша судьба не у вас в руках, а в дебрях ДНК, которые вам дарят предки, совершенно не считаясь с вашими желаниями; это малое не переступить, это даже не амбразура, которую можно закрыть своим телом, оступившись пьяным на сучке.

Для кого-то один шажок в темную комнату, препятствие с гору высотой, темный подъезд после кошмаров, кругом рассказываемых об уродах, педофилах и насильниках, – подвиг, равный по силе страха человека, бросающегося под танк.

Кому-то Эверест – прогулка на бульвар, и он сам ищет новые Гималаи в своей жизни.

Хочет испытать свой страх на прочность, это тоже страх, но большой, он и маленького боится, но терзает себя до изнеможения, поставив целью жизни этот страх извести.

Иногда изводит смертью своей, иногда чужой; перейдя черту, чужой страх лечит свой, нагни чужого, он задрожит, а ты герой, и вот ты уже на вершине, и другие боятся и ежатся, а ты король, стоишь на подиуме чужих страхов, и тебе хорошо.

Кто-то бросил пустую банку в нетакую девочку, она сжалась, униженно засмеялась, а потом заплакала, ее никто не утешал, «чмо» жалеть нельзя, если ты впрягаешься за «чмо», значит, ты законтачен, значит, ты тоже «чмо».

Вот такая философия пришла к нам в новом веке, все по понятиям. Везде: во власти, в школе, в университете – «не быть лохом»: слоган поколения, которому из выбора оставили только пепси.

Болтконский встал, перестал наблюдать и анализировать увиденное, он подошел к девочке и сказал ей шепотом: «Пойдем, я тебя провожу, не надо ждать, здесь тебе быть не надо».

Девочка встала, и они пошли с Болтконским по бульвару, парой слов он ее успокоил, взял под руку, вид его, вполне модный и взрослый, нравился девочке, в 17 лет многое нравится и многого не видно.

Она шла уже гордо, ведь никто в мире не знал, что этот мужик, еще пять минут чужой ей, идет с ней, как с любовницей, люди на них смотрели.

Их взгляды заставили девочку подобрать живот, она изменилась, походка стала более легкой, плечи сами развернулись, улыбка доминировала на лице, толстые щеки спрятались в тень, маленькие свиные глазки расширились, как после кокаина.

От быстрой ходьбы она раскраснелась, появился румянец, она выглядела чудесно, а чувствовала себя ну если не на седьмом, то на третьем небе точно.

Болтконский завел ее в ресторан Дома журналистов, они сели в пивбаре, взяли пива и креветок. Болтконский здоровался с коллегами, познакомил девочку с Доренко и Колесниковым, они пили пиво и разговаривали, девочка оттаяла, оказалась умненькой, много знала и собиралась на журфаке стать акулой пера, как Яна Чурикова, тоже не худенькая девушка.

В этом баре было много девушек совсем не худых, они смеялись, кокетничали и не стеснялись своих вторых подбородков и слоновых ножищ.

Через пару часов сеанс психотерапии закончился, они вышли опять на бульвар и попрощались. Болтконский пошел в метро, девушка, ошеломленная впечатлениями, пошла по бульвару.

Возле памятника на том же месте сидели они, в тех же позах, с теми же банками и разговорами типа «а она что, а он что, да ладно…».

Они подняли лениво на нее глаза, увиденное явление сверхнового впечатлило, их многолетняя жертва прошла летящей походкой, даже не заметив их, как летних муравьев.

Вечером девочке пришло эсэмэс от мальчика из стаи, он написал ей: «А ты прикольная…»

ТРИ ПОПЫТКИ ПОМЕНЯТЬ ОРИЕНТАЦИЮ С БЛАГОВИДНЫМИ ЦЕЛЯМИ

Журналист глянцевого журнала Болтконский мучился похмельем и творческим бессилием.

Журнал менял тренд, редакция требовала остросюжетных материалов, нужно расширять целевую аудиторию, взрывать рутину, обозначать новые тропы современного сознания. Так говорили на всех совещаниях, намекая, что того, кто не найдет дорогу, отцепят от поезда перемен и оставят на полустанке смотреть в хвост улетающему вдаль экспрессу.

Болтконский все эти слова воспринял как знак и стал искать новую тему.

Тема не приходила, зато вчера вечером пришла надоевшая женщина, с которой он жил в гостевом браке, пришла не одна, привела фотокорреспондента желтой газеты для совместной оргии – хотела разбудить в Болтконском ревность, но не вышло. Он выпил много чужого вина, но с ними не лег, побрезговал их плотью, потому как был человек чистый, несмотря на алкоголизм и профессию, считающуюся второй древнейшей после первой.

Проснулся он рано, лежал, беззащитный, на диванчике, удивляясь, что на нем нет трусов, – видимо, пьяные собутыльники издевались над ним, как сыновья над пьяным Ноем.

Он прошел мимо спальни, где лежали его гостевая жена и ее хахаль с желтыми ногтями на ногах и вялым пестиком средних размеров.

Болтконский даже удивился – он со своим выше среднего, по версии Всемирной организации здравоохранения, чувствовал себя неуверенно, а этот лежал с чувством очень большого достоинства.

Он зашел на кухню испить водицы и увидел в пепельнице свои обгоревшие трусы: видимо, эта пьянь совершила аутодафе – акт, оскорбляющий его человеческое и мужское достоинство.

Такое он видел только в Челябинской консерватории в период застоя, тогда его друг, пианист Гаврилов, совершал такое с первокурсницами, давая им этим жестом знак, что они сегодня падут на его ложе под музыку Вивальди, под старый клавесин. Сраженные рислингом и тонкими пальцами Гаврилова, играющего музыку из «Крестного отца», они действительно падали – вот такой декаданс выдавал Гаврилов, между прочим, член ВЛКСМ.

Болтконский когда-то рассказал своей сучке про шоу Гаврилова в качестве поэтического примера, а она сделала это с ним, да еще в компании с мерзким папарацци.

Отомстила, сука, за исход любви. Ни благородства, ни сердца. Тварью оказалась гостевая жена, да и первая тоже недалеко ушла – в соседний подъезд к старому педофилу из торговой системы. Бросила, когда денег не стало, а говорила еще на журфаке: «Умрем в один день». «Хуй тебе, я еще поживу, вот пива выпью – и оживу. Выгоню, на хер, эту сучку, никаких контактов с интеллигенцией, только официантки и продавщицы, светлые души без креатива и корысти», – твердо решил Болтконский.

Сразу вспомнилась Афонина из клуба «Парижская жизнь», с которой он провел лето. Она заканчивала в пять утра, и три раза в неделю пьяный от водки и ожидания Болтконский лежал с ней за сценой в саду «Эрмитаж» в гримерке, ключ от которой дал ему барабанщик оркестра Лундстрема.

Так они пролежали в саду «Эрмитаж» все лето, а потом расстались без слез и упреков.

Трусы он не нашел и пошел восстановить гардероб на улицы города-героя Москвы.

Он дошел до «Белорусской», выпил пива и отправился искать трусы.

Как в сказке, на Лесной улице Болтконский увидел на витрине трусы и зашел. В магазине было пустынно, то есть, кроме продавца с крашеной головой и серьгой, никого не было.

Болтконский походил, посмотрел на вешалки с трусами и почувствовал, что ему ничего не подходит.

Одни были в сеточку, и он не смог себе представить свою жопу в сеточку и клеточку, вторые – из мягкой кожи с замком сзади, сначала ему даже показалось, что так даже удобно, но потом он понял, что это очень экстремально, да и запариться можно в таких трусах.

Что-то с серьгой прошелестело шепотком:

– Вы, видимо, новенький, давайте я вам помогу. Вам на выход или на каждый день?

– На какой выход? – Болтконский не представлял себя в сетке на пляже или дома. – На каждый день, – нетвердо сказал он.

– Тогда я порекомендую эти. – Крашеный грациозно, как снежный барс в период течки, метнулся к вешалке и развернул ошеломленному его артистизмом Болтконскому нечто.

Сзади трусы были вполне, а вот перёд смутил, но не весь перёд, а только кружевные вставки по бедрам и на самом интересном месте.

– Это бельгийские кружева, – с гордостью сказал Крашеный. – Ручная работа. Шитье из натуральных волокон при ходьбе дает эффект обхватывания и ритмичного бережного касания, ну вы меня понимаете, – с нажимом проговорил Крашеный.

Пиво отлило от головы и прилило куда надо, Болтконский понял, что попал не туда, и без трусов пробкой вылетел из магазина, сразу протрезвев.

Позвонили из редакции, сказали, что он должен заменить на презентации оскароносного фильма «Горбатая гора» заболевшего сотрудника.

До сеанса остался час, и Болтконский с голой жопой пошел пешком в «Пушкинский». Ходить по улице без трусов – дело неприятное, грубые джинсы натирают где не надо, он на секунду пожалел, что не купил с бельгийским кружевом, но сразу остановил себя, решил терпеть, как положено мужчине-натуралу. Приплелся он в кинотеатр рано, выпил еще пива и, даже не посмотрев пресс-релиз, пошел в туалет справить нужду. Встал у писсуара, расстегнул брюки, его слегка повело от новой порции пива, он оперся двумя руками на стену, штаны съехали и обнажили его ягодицы, не встретив сопротивления отсутствующих трусов.

В туалет кто-то вошел, хлопнул по-свойски Болтконского по голой жопе и сказал, противно сюсюкая:

– Журчишь, сладенький?!

Болтконский, подхватив штаны, убежал, такого с ним никогда еще не было.

Когда началось кино и он увидел первые кадры, где два ковбоя пасут скот, то подумал: «Опять арт-хаус, заколебали зашифрованной пустотой». Он захрапел и проснулся, когда два мужика, взяв друг друга за руки, вошли в палатку. Скоро один закричал, как простреленная корова, и выл так минут пять. Все первые ряды тонких и возвышенных захлопали и так же зарычали; один, по его мнению, даже кончил. Болтконский свалил, боялся попасть под замес возбужденных киноэротоманов.

Жизнь без трусов стала складываться в определенном направлении, и это привело его в кафе «Публика», прислонившееся в торце кинотеатра. Он бывал там иногда, народ там сидел простой, из мещан и разночинцев – так Болтконский называл трудяг на хозяина и людей без постоянного заработка.

Народу набилось много, было место только за одним столом, там сидела пара – мужик в возрасте, видимо, с сыном, похожим на студента платного отделения.

Знакомый администратор с извинениями попросил парочку разрешения посадить к ним Болтконского.

Старый мужик обнимал молодого, но как-то не по-отцовски. «Сынок» тупо ел, он научился терпеть мелкие неудобства в районе таза за крупные подачки старого сластолюбца.

За все надо платить – за учебу, квартиру, тачку. За все надо платить в этой жизни – это он вычитал в одной книге без обложки в своей избе на далеком берегу речки-вонючки районного центра, где из культуры был кружок тхэквондо, возглавляемый участковым на общественных началах, но с бонусом – боец против преступности ненавидел бандитов, однако очень любил детей. Там «сынок» и приобрел первые навыки борьбы и терпения, теперь он живет этой мудростью и платит чем может.

Болтконский сканировал его мысли, как доктор Лайтман из сериала «Обмани меня», по напряженным плечам и рту, молотящему еду. Молодой готовился, уже выпил графин водки, старик, наоборот, не пил, готовился насухую повалить свою березку.

Они говорили несколько нервно. Старик хотел сразу ехать в люлю, а юноша хотел оттянуть удовольствие на попозже и поехать в клуб «Шанс», потусить и допить.

Старый не хотел тусить, но молодой уперся, и тот, скрипя всеми своими членами, согласился, они уехали.

Болтконскому позвонил товарищ, и он позвал его попить водки и рассказать свою «одиссею».

Товарищ приехал пьяный, они выпили, Болтконский поведал ему обо всем, что произошло, с пьяными слезами и соплями. Тот в ответ рассказал о своей любви на рабочем месте, в редакции, где он многолетне сотрудничал с журналисткой из отдела нравов – сначала они договорились только трахаться в архиве, а потом его проняло и он хотел большего, но она не хотела, ей нужно было делать карьеру, а не ходить беременной уткой на даче товарища. Она его бросила, и он теперь плачет. Пробовал вешаться на ее глазах, но не сумел, упал со стула и оборвал потолочный светильник. Ей не было жалко, она смеялась.

Болтконский подумал: «А может, вот она, тема? Любовь на рабочем месте – чем не тема, борьба полов, движение женщин за свои права, смена ролей в паре». Но потом решил, что это не тема, тема служебного романа закрыта давно в фильме «Осенний марафон», тут много не насосешь, надо искать, и он, накатив еще стакан, поехал домой.

Он сел в такси и забылся пьяным сном. Через вечность он услышал голос – это таксист сообщил, что они приехали.

– Где мы? – спросил Болтконский.

Водитель ответил:

– Это клуб «Шанс». – И добавил: – Вы сами велели сюда ехать.

Он протянул водителю деньги, но тот не взял, видимо, не хотел законтачить с голубым.

Болтконский понял, что есть тема: «Один день по чужой дороге».

Он вышел и побрел к неприметному входу.

Там его не ждали, путь преградил здоровенный охранник, по виду он в прошлом неплохо воевал и никого не боялся. Рядом с ним стоял молодой, весь на нервах. Он уже два часа мечтал дать кому-нибудь в репу, но все были вежливые и ласковые, однако он надеялся и дождался.

– Вам сюда нельзя, – твердо сказал он Болтконскому. – Вы пьяны!

Болтконский аж захлебнулся от ярости.

– Я журналист, не мешайте мне исполнять свое право на профессию, – промычал он довольно громко.

– Вам нельзя, вы пьяный, засуньте свое право на работу себе в жопу, пока она не занята членами этого клуба, – скучным голосом сказал охранник.

– Да я вас всех порву! – С этим криком Болтконский кинулся к дверям с удостоверением наперевес.

Он упал, не прошел краш-тест, грудь охранника остановила его железобетоном.

Младший горячо говорил старшему:

– Командир, дай его мне, я его съем.

– Не тронь его, мужик пьяный, перепутал двери, завтра проснется, спасибо скажет, что не попал в блудняк.

Болтконский все слышал. Грудь офицера спасла его честь, но он напишет, он теперь знает тему. Так бывает: идешь-идешь и – бах, озарение, и тема раскрыта без погружения в предмет.

Он встал, отряхнулся и побрел к себе на «Сокол». По дороге он упал, зацепился за ограду цветника, кто-то поднял его, оказалось, что официантка Ишимбаева, закончив рабочий день в кафе «У Левана», шла в метро. Перед ней упал мужчина, симпатичный и чистый, она его подняла, посадила на лавочку и решила перекурить перед долгой дорогой в город Электроугли, где снимала угол.

Мужчина слегка выл от боли, а потом перестал и стал расспрашивать ее о жизни.

За последние два года ее о жизни спрашивали только менты, проверяя регистрацию, и пьяная хозяйка, раз в месяц приходя за деньгами.

Что такого этот мужчина нашел в ней, она не поняла, но стала медленно рассказывать ему про все – про детство, родителей, мужа, с которым прожила два дня и сбежала в Москву, про многое другое, что никому не рассказывала.

Он выслушал ее, а потом сказал:

– Пойдем ко мне, тут рядом, поспим спокойно, а завтра поедешь.

Он сказал это так буднично и спокойно, что она пошла, к тому же ехать ей было долго и никто ее не ждал.

Мужик оказался хороший, только почему-то без трусов, но потом она об этом забыла. Дело не в трусах, дело совсем в другом, трусы – только оболочка, главное, чтоб человек был хороший.

Утром, бодрый и опустошенный Ишимбаевой, Болтконский написал статью, отправил ее в редакцию, потом вернулся в свою постель и опять утонул в степных просторах официантки, после обеда пришло письмо от редактора. Тот скупо похвалил автора, в постскриптуме золотом отливала фраза «Так держать».

Болтконский даже удивился прозорливости руководства – он в это время держал в руках обе грудки Ишимбаевой и огорчался, что он не многорукий, как Шива.

Созрела новая тема.