Текст книги "Ultraгрин: Маленькие повести для мобильных телефонов"

ВЫСОКАЯ МОДА

В начале лихих 90-х народ стал понемногу менять цветовую гамму – в бурное время перемен многим захотелось после серого и черного видеть себя хотя бы трехцветными.

На улицах появились люди в красном, голубом и даже розовом, стало как-то светлее.

Тогда же начались показы мод, и начала свой путь Неделя высокой моды.

Болтконский моде был чужд, в молодости он ходил в чем попало, хотя один раз в пятом классе попросил маму сшить ему пиджак без воротника и бортов, как у «Битлз», целый год щеголял, а потом плотно сел в джинсы и до сих пор другой одежды не знает. Его тогда позвали руководить пресс-центром фестиваля, он пошел и не пожалел.

Целую неделю он был в круговороте показов, вечеринок модельеров и приемов.

Каждый день ближе к ночи в одном хитром особнячке на Таганке проходило афтер-пати (пьянка после всех пьянок) для узкого круга руководства и спонсоров.

Випы тусовались в большом зале, а обслуга в лице прикормленных журналистов и переводчиков сидела в отдельном зале и ужинала.

Атмосфера была умиротворяющая, всем нравилось, работа давала неплохой заработок и возможность поесть и попить, что в реальной жизни им было недоступно.

Люди за столом собирались грамотные, старающиеся найти себя в новой жизни, которая будоражила и манила, но, оказалось, не всех.

Ближе к финалу встала, чтобы сказать тост, девушка-переводчица, азиатка с большим русским компонентом, создающим взрывоопасную и чарующую смесь двух этносов, красавица, комсомолка и т. д.

Она встала и стала вспоминать свое счастливое детство в доме первого секретаря обкома КПСС одной южной союзной республики, с «Артеком» и Болгарией, учебой в МГУ, квартирой на Ленинском проспекте, отдыхом на дачах Крымского полуострова и еще со многим – остальные не только ничего подобного не имели, но и не знали, что такое бывает.

В конце она решила пошутить и завершила тост такими словами: «За Родину! За Сталина!»

Все засмеялись и выпили, только одна девушка-переводчица пить не стала, встала и сказала:

– Я за Сталина пить не буду. Я не буду пить за человека, который для меня такой же убийца, как Гитлер. У меня в семье все сидели, и я не останусь за столом с теми, кто их охранял и убивал. – При этом она посмотрела на ту, у которой было счастливое детство от дедушки Сталина. – Я не завидую тем, кто был в «Артеке» и купался в Алупкинской бухте, мне хорошо было на речке-вонючке во Владимирской области, и я не буду ностальгировать по времени, когда ради чьих-то высоких целей убивали моих соотечественников. Приколите себе на грудь портрет вашего вождя и ходите с ним, я не буду молчать об этом. – Она поставила рюмку на стол, накрыла его куском черного хлеба, потом взяла сумку и вышла из зала.

Воцарилась мучительная пауза, когда кто-то должен разрядить обстановку. Болтконский всегда чувствовал такие моменты, он тоже был антисталинистом, но рубашку на груди не рвал, потому что давно понял – жертвы и палачи никогда не помирятся. Он произнес:

– Каждый имеет право на свою точку зрения, мы не найдем сейчас правого и виноватого. Давайте просто выпьем за то, что просто живы, и за тех, кого нет и никогда не будет с нами.

После сказанного стало ясно, что праздник окончен, все стали собираться и разошлись.

Болтконский ехал домой и размышлял о произошедшем за столом. Девушка, вставшая и высказавшая вслух свою позицию, его явно удивила – за всю неделю он ни разу не обратил на нее внимания.

Она была незаметна, хотя имела вес выше крупного и в двадцать пять выглядела на сорок. Однако при всей своей грузности она грациозно двигалась, стараясь быть невидимой. Она знала свои недостатки и не боролась с ними – просто приняла себя в таком объеме и жила в нем отдельно от остального мира. Она вела себя естественно, не кокетничала, зная, что у нее не много шансов на личную жизнь.

Зато она прекрасно делала свою работу, легко и органично общалась на двух языках, и многие модельеры хотели взять ее в свою команду.

С иностранцами ей было легче, они ценили ее способности и не осматривали ее, как диковинное животное, не жалели: бедная, молодая, а такая толстая и неповоротливая. Она совсем не такая и совсем не бедная, у нее все есть, и мама, и бабушка, и кошка – шикарный британец, гордый и красивый.

Болтконский на следующий день на завтраке в «Метрополе» подсел к ней и сказал, что одобряет ее поступок, разделяет ее позицию, но посоветовал: «Не стоит метать бисер перед сама знаешь кем». Она разволновалась, и они полчаса проговорили, перебивая друг друга.

Так бывает с людьми, случайно встретившимися на перекрестке своей единственной жизни, – ведь многие живут в пустыне одиночества.

Иногда кажется, что никого вокруг нет, твои мысли пугают тебя: неужели я один такой урод? А оказывается, рядом, в единообразной толпе чужих людей, находится такой же заблудившийся в пустыне, и он не мираж, а живой и теплый человек, с такими же тараканами в голове.

За эти полчаса Болтконский многое о ней узнал – что-то она рассказала, что-то он сам понял, прочитал на невидимом мониторе закрытые файлы, которые открываются исключительно тем, кто взаправду хочет понять другого, а не только изобразить интерес лицом.

Он не замечал в тот момент ни веса, ни полных рук, он видел только ее глаза – большие, пронзительные и страстные. Раньше он видел другие – свиноподобные щелки, опущенные в пол, но они открылись, и он не мог отвести от них взгляда.

Их общение напоминало половой акт в той стадии, когда безразличны поза, место, время и обстоятельства, соединившие двоих, – глаза в глаза, лицом к лицу, два сообщающихся сосуда. Потом, когда они остынут, станут одеваться, опять проступят какие-то несоответствия, но в момент экстаза существуют лишь гармония и радость.

В тот день она еще не раз подходила к нему, случайно оказывалась на его пути. Он заметил в ней чудесную перемену: она подкрасила губы и надела каблуки. Они еще пару раз перекинулись шутками, и Болтконский отметил, что ирония и юмор ей очень идут – они идут всем, кроме тех, кто их не имеет.

Вечером был заключительный банкет, и он даже подвез ее. Они разделись в его номере, который ему дали для удобства и неформальных контактов.

Весь вечер она была рядом. Болтконский не то чтобы ухаживал за ней, но знаки внимания оказывал – то вина вовремя нальет, то рыбки подложит на тарелку.

Ближе к ночи все закончилось, они вместе пошли в номер забирать вещи, там возникла неловкость, он хотел в туалет, но стеснялся пойти туда при постороннем человеке. Это был его пунктик с детства – он мог часами гулять с девушкой и терпеть до появления звезд в глазах. Разум в такой ситуации дает сбой, видимо, потоки, стремящиеся наружу, меняют направление и бьют в голову. Он принимался нести такую чепуху, что девушки не понимали, почему он такой красный и глупый.

Его от этого излечила одна особа, имеющая опыт общения с иностранцами – людьми, понимающими, что естественные потребности надо исполнять, а не держать в себе, отравляя организм.

Она сказала ему тогда: «Ты хочешь? Иди в кусты, я тебя посторожу». Для тех, кто не жил при застое, надо пояснить, что мест для этого тотально не было, зайти, как сегодня, в кафе по нужде было нельзя.

Болтконский начал наливаться кровью, и тут девушка спокойно и без пафоса сказала:

– Иди пописай, ты же хочешь. – И ткнула в пульт телевизора, чтобы создать ему дополнительный комфорт.

Болтконский ринулся в туалет и долго шумел водопадом. Ему стало так хорошо, как бывает только с любимой. Он аж взлетел, освобожденный от опасного груза.

Надо было ехать домой. Девушка сидела в кресле с ногами. Он посмотрел на нее пристально и заметил, что она слегка расстегнула две пуговицы на блузке – не специально, а так, просто устала за день.

Он твердо знал, что может добиться всего, но чувства к ней, при котором не раздумывают, не было. Он представил, что потом ему будет неловко, делать это просто как животное он не хотел, понимал, что ей это будет больно. Он взял ее руку и сказал:

– Уже поздно, я тебя отвезу.

В ее взгляде он прочитал обиду, глаза ее потухли, но она не подала виду.

Они ехали долго в далекие Вешняки, в машине играла музыка без слов, что-то инструментальное. Она положила ему голову на плечо. Они не разговаривали – слишком многое произошло за эти часы.

Подъехав к дому, Болтконский вышел из машины, открыл ей дверь и поцеловал неловко куда-то между губами и ухом – он хотел в губы, но из-за неопределенности желания промахнулся. Она на мгновение прильнула к нему осторожно и отпрянула.

Болтконский ехал домой. Ни сожаления, ни грусти он не испытывал, даже немножко гордился собой, гордился, что сумел сдержать инстинкт. А раньше, бывало, не сдерживал.

У каждого есть заповедная зона стыдного, о чем не хочется вспоминать. Поступки и мысли лежат на дне сундука, ключ давно уже выброшен на дно реки забвения.

Выброшен и сам сундук, но, даже закрытый на дне, он дает течь, и тогда в кошмарах утреннего сна появляются лица тех, с кем обошелся подло, гадко и жестоко.

Их лица стоят шеренгами и рядами и ничего не говорят – просто стоят в голове и взглядами зажигают костры, на которых ты горишь неясным пламенем.

Болтконский даже поежился от таких мыслей. У него не так много таких костров, и он обрадовался, что сегодня не зажег новый.

Через неделю он пил в компании собратьев по перу, много орали, говорили о профессии – свободы до хера, а писать не о чем.

За пять копеек надо изощриться – этого не тронь, того не надо, потому что он спонсор, не надо обобщать и выпячивать. Двадцать лет прошло, а слова эти опять вылезли из старого сундука, брошенного в реку перемен. Новые люди пришли в профессию, их никто не учил таким словам, а они живут в головах новых, как спящая инфекция. Только вирус стабильности и порядка загуляет на просторах Родины, тут они, как тараканы, вылезают из щелей и шпарят с комсомольским задором.

Такие мысли и слова витали за столом и очень ранили. Только водка усмиряет, дает горизонт, за которым новый, недостижимый мир.

Болтконский выпил и наорался с братьями по цеху, а потом вспомнил, что в Вешняках живет чистая душа, к которой он точно прильнет, как к Кастальскому ключу.

Он позвонил, несмотря на поздний час. Она ответила радостно, Болтконский сказал, что будет через час, и поехал, не дослушав ответа.

Девушка оторопела – она и желать не могла, что когда-нибудь его услышит, а тут он едет сам, по своей воле, решительный и пьяный.

Она стала метаться по дому, подняла бабушку и маму, они стали лихорадочно убирать квартиру. Сама она побежала в ванную, потом делать все остальное, долго выбирала белье, у нее почти не было ничего кружевного и атласного, но один комплект она нашла – остался от неудачной попытки на выпускном в институте. Один парень, которому никто не достался, решил приударить за ней с пьяных глаз, но когда он привел ее в общежитие и положил в койку, ему стало плохо, он метнул харч банкета из своей пьяной утробы и заснул, сраженный Бахусом.

Она, оплеванная во всех смыслах, вылезла из-под него и ушла, дурнопахнущая, домой.

С тех пор кружевное и воздушное не использовалось, и вот час настал.

Через час он позвонил, она пригласила его в дом, где все сияло, бабушка уже поставила в печь пироги, мама снимала бигуди и достала уже из шкатулки нитку жемчуга для торжественного случая. Но он не хотел ни бабушку, ни маму, попросил спуститься к нему во двор, где курил у подъезда.

Она с мокрой головой выскочила во двор, он взял ее за руку и повел в подъезд, в подвал вели ступеньки. Там, внизу, пахло затхло, и струилась какая-то слизь от мокрых труб и гадящих кошек.

Все тут и случилось. Еще один костер зажег Болтконский, сундук открылся…

МАЙСКИЕ ПРАЗДНИКИ

Хариков скучал – эти длинные майские праздники уже достали. Он не любил праздники – жить в объятиях семьи приятно, но для этого хватает выходных. На неделе у него много дел – встречи с девушками на конвейере любви. Он давно ведет счет своим победам на ниве спортивного секса – у него довольно неплохой результат, к сорока пяти годам у него десять тысяч половых контактов с небольшим хвостиком. Раньше он обманывал себя и других, говорил, что двадцать тысяч, а однажды сел за стол и аккуратненько, без приписок, подсчитал.

Только с женой не сразу определился – как считать выполнение супружеского долга? Победа ли это, если сам не хочешь, а надо? Идет ли в зачет вымученный половой акт, исполненный исключительно на технике и нервах?

Ответ дал старший товарищ, покончивший с этим делом и в поле, и дома, – считать домашние акты только за пол-очка, типа боевой ничьей. Так и порешили: на выезде очко, а дома ничья.

Были еще недоразумения с девушками, которые повторно попадали в его сети. Считать ли их в общем зачете? Старший товарищ, абсолютно незаинтересованное лицо, сказал: «Работа сделана, надо считать». Ведь, как правило, они признавались только после того, значит, полноценное очко.

По мировым меркам Хариков был середнячок. Король Ибн-Сауд за всю свою жизнь имел двадцать тысяч ударов, по три в день, порноактер Джонни До поставил рекорд – пятьдесят соитий в день. Хариков стабильно давал три. Король начал в одиннадцать лет и уже умер, а Хариков еще жив и стабильно в день делает три удара. Начал он позже, и климат у нас не тот.

Он даже один раз хотел поехать в Варшаву на чемпионат мира, но выступил вне конкурса, и вполне неплохо, за три дня с прохладцей сделал десять ударов.

По российским меркам он твердо был в тройке, на втором месте числился певец Крис Кельми, известный мастер этого жанра, а на первом месте, люди говорили, был один джигит – инструктор по горным лыжам в Домбае. У него в каждой группе было по пять каждый день, но с развалом Союза результаты поползли вниз, как сель с горы во время схода лавин. Никто не хочет ебаться в прифронтовой полосе.

Все это Хариков вспомнил, лежа в шезлонге на даче, лениво наблюдая, как рабочие стригут его газон. Еще триста лет – и он будет как на Уэмбли в городе Лондоне, где он был на матче Англия – Хорватия. Хорваты тогда подарили путевку нам на ЧЕ-2008, чем спасли прошлое лето от скуки.

Он лежал уже второй час. Успел съездить на рынок за мясом, выпить бутылку вина, замариновать мясо и запить все это двумя бутылками пива.

На часах было всего два, до вечера еще надо было дожить, а потом пережить воскресенье, а потом еще три дня до окончания этих пустых, никому не нужных праздников – и только потом заняться любимым делом и пополнить свой список.

Король Ибн-Сауд маячил далеко со своими двадцатью тысячами. Криса он в расчет не брал, тот уже сходил с пробега в связи с возрастом и падением популярности.

Хариков включил ноутбук и вяло стал тыкать в Яндексе разные слова.

Первым он набрал слово из трех букв. Оказалось, что по этой теме есть тринадцать миллионов страниц.

Потом следом набрал слово из пяти букв. На эту тему выпало восемь миллионов страниц.

Почему женский орган проиграл мужскому, было понятно. Демография – наука точная. Женщин это интересовало больше, тут против науки не попрешь. Даже замужние интересовались, как у других, но чисто из научного интереса.

Потом он набрал имя первого президента в нулевые года. Оказалось, что его описывают восемьдесят семь миллионов страниц.

Второй президент проиграл – всего пятьдесят семь миллионов страниц. Но какие его годы, все еще впереди.

Закончил Хариков вечными ценностями. На клик слова «добро» вывалилось сто сорок шесть миллионов страниц, злу повезло меньше – жалкие семьдесят шесть миллионов.

Все встало на свои места. Добро, как всегда, победило, на втором месте первый президент. Потом зло. Далее с небольшим отрывом ноздря в ноздрю пришел второй президент.

Член встал на почетное пятое место, его антипод маялась на почетном шестом – зачетное место по олимпийской системе, наше второе, по версии Евровидения, всегда первое. Для нас любое первое – и второе, и третье, если оно у Украины, и одиннадцатое – победа, даже если победила Норвегия.

Интересное исследование получилось, по-хорошему тянет на докторскую. Но потом Хариков раскинул мозгами и понял, что тянет оно на срок, и по тяжелой статье, поэтому решил результаты не публиковать, положил в стол – может, когда-нибудь пригодится.

Позвонили с охраны – гости съезжались на дачу.

В тот день приехали важные люди – продюсер сериала с актрисой, которая нашла рисунок роли в его штанах и теперь не вынимала оттуда рук, играя его шарами в покер кинематографической судьбы, – у нее на руках уже было каре, а хотелось флеш-ройял. Она хотела раствориться в нем, но жена не выпускала его из загона, знала о его подвигах, но делала вид, что на время ослепла. Время это длилось и длилось, но из дома он не уходил, понимал, что будет хуже без присмотра.

С ними был еще народный артист, его еще помнили специалисты. Он снимался мало, но Хариков его ценил, тот ежедневно рассказывал в буфете Дома кино, что есть один коммерсант, играет, как Марлон Брандо во времена «Крестного отца», и к тому же милейший человек, после чего шепотом добавлял: «Авторитетный товарищ».

Пили много, ели тоже, народный рассказывал анекдоты, много вспоминал об актерах прошлых лет, намекал, что знал немало звезд женского пола, открыто называл Удовиченко и Фатееву, но многих имел в виду намеками. Имел или не имел – знает только ветер, шевелящий ошметки былой шевелюры, но многим нравились его легенды и предания его глубокой старины.

Был еще молодой писатель в годах с женой. Ничего чеховского в нем не было, как и достоевского, и толстовского. Он, отрыгнув по-народному бараньей ногой, сообщил, что недавно перечитывал Бунина и разочарован – вяло как-то, темпоритм потерян, нобелевский лауреат, а не вставляет. Жена его подумала, что Бунин, тот с двумя жил, а этот ей одной вставить не может, организм уже устал ждать гормонов, надо что-то делать.

Подошел сосед с телевидения, финансами там занимается, но веское слово всегда сказать может. Его уважали даже академики, старые монстры всегда с ним первыми здоровались, понимали: может дать, а может не дать, и чем тогда вдохновение питать и семью кормить?

Хариков мясо жарил два раза, потом рыбу один раз залудил на второе горячее. Продюсер живот распустил и даже один раз зашел в дом с дамой своей и на хозяйской кровати дал волю чувствам. Актриса не подвела, в очередной раз подтвердила профессионализм, приобретенный еще на порностудии в Ростове, где она была звездой сериала «Ростовские сучки».

Жена Харикова поджала губы, противно стало из-за осквернения своей опочивальни, но Хариков посмотрел на нее так, что она поджала хвост – знала свое место и крепко за него держалась.

Хариков изо всех сил старался понравиться продюсеру. У него уже были в фильмографии шестьдесят две роли в эпизодах сериалов, он обошел Леонова и Евстигнеева, и даже Марлон Брандо сыграл меньше.

Хариков всех устраивал – актер по призванию, он играл в своей одежде, на своей машине и даже без гонорара, его любовь к кинематографу была бескорыстной.

Он был потомственным актером. Его бабушка, заслуженная артистка, первой в советском кино разделась, было это еще в 34-м году. Ее заметил даже Чаплин, но она ему отказала, как член партии и патриотка, дала дедушке, комсомольскому активисту.

Во время чая приступили к главному. Хариков хотел роль в фильме продюсера, там снимался Балуев, но в середине сериала закапризничал, стал просить вдвое увеличить гонорар, правда, причина лежала глубже – ему предложили в Европе главную роль у известного мастера, и он должен был уехать на три месяца. Встала проблема, кем заменить звезду.

У Харикова был план: он предложил изменения в сценарии – Балуев попадает в катастрофу и парализованный, немой, полуослепший сидит в кресле, ничего не помнит и никого не узнает.

С портретным сходством тоже все решалось – автокатастрофа изменила облик, пара шрамов и грим превращали Харикова в главного героя.

Он еще добавил в финале себе сцену, как, увидев, что охранники больного олигарха издеваются над его молодой женой, он встает и мстит насильникам за свою любовь.

Все это он рассказал за пять минут разомлевшему от еды и свежего воздуха продюсеру.

Продюсер прикинул экономию и подумал: в этом что-то есть, пусть этот Балуев не ставит его раком. «Тоже мне звезда, да я любого сделаю звездой!» – это он сказал громко, оба актера за столом заволновались, только народный дремал – ему уже не хотелось ролей, за свои семьдесят лет он много надурковал, теперь хотел спать, но ему не дали.

Решили провести кинопробу. Хариков был готов. Он выкатил из гаража коляску, которая лежала со времен, когда теща упала с террасы, потянувшись за диким виноградом. Ей захотелось ягодку, и она рухнула со второго этажа, сломав обе ноги, зато с тех пор она не приезжает на дачу, что, несомненно, Харикову приятно.

Он сел в коляску в золотом бухарском халате, подаренном ему коллегой по бизнесу, наклеил на лицо два страшных шрама из игры «Терминатор» и замер с горестным взглядом, подсмотренным у Балуева и Клина Иствуда.

Народный зааплодировал, продюсер посмотрел с интересом: если поставить свет, то вполне может быть.

Стали репетировать финал.

На футбольном поле поставили лежак, положили даму продюсера и велели рабочим насиловать ее. Те испугались, хотя дамочка была аппетитной, – они не понимали, что все это кино. Чтобы насиловать понарошку, надо быть или импотентом, или большим артистом.

Пять раз они робко пытались, но ничего не вышло. Тогда хозяин приказал положить свою жену и строго наказал ей помочь рабочим. Жене нравился только бригадир, интеллигентный доцент из Душанбе. Ему она и так бы дала, но боялась. Он тем более не хотел потерять работу из-за такой ерунды, но с удовольствием подыграл хозяину в этой сцене, очень органично навалился на хозяйку в купальнике, театральный опыт КВН не подвел.

Хариков яростно сыграл финал. Он встал медленно и зарычал, как индеец, отрывающий унитаз, из фильма «Пролетая над гнездом кукушки».

Потом он побежал, как в фильме «Юрский парк», динозавром подскочил к группе насильников из Душанбе и разметал их, как Крепкий орешек.

Продюсер захлопал, как ребенок, ему тоже было скучно в выходной.

Гости уехали, Хариков лег спать в тени, потом уже, ночью, в спальне он сказал жене:

– Все-таки ты блядь. Ты помнишь, что я взял тебя не девушкой?

Он это уже говорил двадцать лет подряд: «Блядью была, блядью и осталась».

Включил себе кино, полную версию фильма «Ленин в октябре» с еще не вырезанным Сталиным и заснул. Жена опять плакала до утра.