Текст книги "Ultraгрин: Маленькие повести для мобильных телефонов"

СТАРИК ИЗ МУКАЧЕВО, ИЛИ ПЕРВЫЕ ОПЫТЫ ЭВТАНАЗИИ

Вчера ночью Сергеев чуть не сдох. Приличнее было бы сказать «чуть не умер», но он реально чуть не сдох.

Вечером он встречался со своим врачом, милейшей женщиной, которая уже два года наблюдала его. Они ужинали вместе на уличной веранде кавказского ресторанчика, все было превосходно: погода, давление и разговор.

Незаметно под наблюдением врача Сергеев нажрался водки с пивом, не смущаясь укоризненного взгляда доктора, робко замечающей ему, что уже хватит.

Сергеев никак не мог привыкнуть к самоограничению, не хотелось переходить в разряд больных, исполнять предписания и жить от одного приема таблеток до другого.

Вечер закончился, Сергеев отправил доктора домой, и сам побрел в пустой дом – семья его отдыхала в очередной раз в Турции. Он не ездил: не переносил жару, аниматоров и пенные дискотеки, на второй день хотелось повеситься или удавить кого-нибудь.

Он пришел домой и завалился спать, провалился в пьяный сон – свидетельство, что посидели хорошо. Если спать не хотелось, возникали другие желания: позвонить кому-нибудь или выкинуть еще какой-то фортель, но доза была нормальная, и сон на десерт – неплохое продолжение банкета.

Часа через три он проснулся, в голове стучали черти, воздуха почему-то не хватало, он померил давление, и цифры оказались очень большие. Легкая паника овладела Сергеевым. Он набрал телефон доктора, но сразу дал отбой – на часах было три. Стал рыться в аптечке, где было немыслимое количество всяких таблеток, но, как всегда, нужные оказались в самом дальнем углу. Приняв необходимое, он лег и стал ждать, когда оно подействует. Минуты ожидания открыли бездну, он падал куда-то глубоко, но контролировал падение. Мысли в голове пульсировали невеселые, он представил, как его найдут голого, с раздутым лицом, а потом будут звонить друг другу и говорить: «А Сергеев-то крякнул!» Все удивятся ненадолго – и все, а останутся только близкие, единственные, которым не наплевать на него.

Постепенно начало отпускать, туман стал проходить, воздуху как будто сделалось больше, спазм прошел. Сергеев лежал и думал. Картинки в голове обрели смысл и очертания.

Почему-то появился старик из Мукачево. В 75-м году Сергеев приехал в командировку на местный завод чего-то подписать.

Закарпатский городок, видевший в своей истории римских легионеров, монгольские орды и разные другие морды, был очень симпатичным. В далекие советские годы на его улицах можно было встретить деревенских женщин, идущих с рынка и заходящих в кафе на чашку эспрессо. Крохотные пирожные в их красных руках выглядели элегантно.

Вавилонское столпотворение венгерского, словацкого и других наречий Карпатских гор смущало слух – вроде не заграница, а все признаки налицо: Дом колхозника назывался «хотель», и официанты были набриолинены, как на площади Сан-Марко в Венеции.

На завод можно было доехать на автобусе за десять минут, но ждать автобус приходилось полчаса, пешком выходило двадцать, и Сергеев ходил пешком, оглядывая местные прелести: дома все отличались, у каждого было свое, местные жители славились своими строительными талантами и гордились своими домами, как сейчас иномарками.

На фасаде всегда изображали кольца и треугольники – по количеству детей: кольца – девочки, треугольники – мальчики. Некоторые дома сияли кольцами и треугольниками во всю ширину фронтона.

Двигаясь по улицам чудо-города, Сергеев наткнулся на старика, сидящего на стуле у ворот. Старик был одет в хорошее драповое пальто, в синие треники и галоши. На вид он был упитанным и жалости не вызывал.

Удивило лишь то, что за хлястик пальто он был привязан к стулу. Когда Сергеев, проходя мимо, попал в поле его досягаемости, тот схватил его за руку и начал громко говорить, что дети его бьют и не кормят, стал клянчить деньги на хлеб. Копеек было не жалко, но что-то смутило Сергеева. Тут дверь дома открылась, вышла приличная молодая женщина и начала извиняться перед Сергеевым: «Это наш папа, он сошел с ума, и мы вынуждены привязывать его, он уходит, и мы не можем его найти. Папа, как тебе не стыдно, что ты пристаешь к людям?»

Старик испуганно замолчал и прикрыл глаза.

Дочь коротко рассказала Сергееву, что папа сошел с ума; когда умерла мама, он растерялся. До этого он был успешный врач, любимец города, лечил детей, своих поставил на ноги, а сам без жены потерял опору и вот теперь сидит на цепи. Сдать его в клинику не позволяет традиция, но жить с ним невыносимо.

Сергееву тогда было тридцать, его родители были, слава Богу, живы, и он не понимал всей глубины потери пережившего свою жену старика.

Проболтавшись на заводе, он через несколько часов возвращался в город и опять проходил возле дома отчаявшегося старика. Тот заметил его и обрадовался, как своему, стал жаловаться, что дети злые, не ходят к нему на кладбище, забросили его и не навещают.

В дверях дома появился сын, и все повторилось: сын ругал папу и извинялся перед Сергеевым. Он услышал и про кладбище и пояснил: когда жена старика умерла, он поставил памятник на двоих, выбил свое имя и стал стыдить детей, почему те к нему не ходят. Все возражения, что он жив, он не принимал – знал, что уже умер, и считал нахождение на этом свете недоразумением.

Сын с горечью сказал Сергееву, что старик просил не раз убить его, сделать укол сильнодействующего препарата, который хранился у старика с пятидесятых, когда гремело дело врачей. Он его тогда припрятал на случай прихода людей из органов. «Тогда не понадобилось, а теперь в самый раз, – сказал папа. – Мне здесь делать нечего».

Сын выбросил лекарство на помойку и стал привязывать старика к стулу.

В доме зазвонил телефон, и сын ушел. Старик стал жарко рассказывать Сергееву про свою жизнь, и Сергеев понял, что старик не сумасшедший, ему просто не с кем поговорить, его просто никто не хочет слушать, он всем надоел.

Все это вспомнилось ему после своего приступа, и он понял старика из далекого города Мукачево – человек устал жить на этом свете, он хочет уйти, ему говорят: «Живи!» – а он не хочет, мечтает соединиться с той единственной, лучшей из людей, по-настоящему близкой. Дети, внуки проживут без него, у них еще много всего впереди, а ей там холодно, и она зовет и сердится, что он так долго не идет.

Через три месяца Сергеев оказался в Мукачево на том же заводе. Он шел и ждал встречи со стариком. Возле дома никого не было, он спросил на заводе у местных, куда тот подевался.

В один из дней он встал и вместе со стулом пошел к реке. Его никто не остановил, он бросился в речку Латорица (местный Стикс), и его не успели спасти. Он плыл на троне канцелярского стула, пересекая реку. Он сам, как Харон, переправил себя в Царство мертвых, на лице его застыла торжествующая улыбка.

ДЯДЯ МИША ЛЕВИН

Сергеев стоял у прилавка модного гастрономического бутика и смотрел на голубцы.

Голубцы манили, как раньше девушки. Купить продукт он мог, но не знал, как его довести до употребления. Жена была на даче, он никогда не готовил – мама не пускала своих мужчин на кухню, не терпела их на своей заветной территории, только за накрытый стол можно было сесть. Жена тоже исповедовала эту философию, считала мужчину в фартуке и с руками в муке или с шумовкой, пробующего кипящий суп, просто педерастом.

Очень хотелось голубцов, и Сергеев решился, купил упаковку маленьких и хорошо завернутых в капусту параллелепипедов. Через капустный лист просвечивал розовый фарш. Он зажмурился от предполагаемого удовольствия и понес полуфабрикат домой.

Звонить жене и спрашивать, как тушить их, он не мог, она бы сразу вызвала карету из института Сербского или приехала бы и нарушила священную трапезу.

Он сразу вспомнил дядю Мишу, соседа по дому в далеком детстве. Дядя Миша дружил с папой, но дружбу потерял из-за варенья из райских яблочек.

До своего падения дядя Миша был борцом классического стиля и тренировал секцию в школе Сергеева. Коротконогий мужик с бычьей шеей, он ходил по школе в спортивных штанах и в майке, на шее висел свисток.

Годам к пятидесяти он перенес инфаркт и ушел из школы на инвалидность, сел дома и стал сходить с ума от безделья.

Его жена работала, и потихоньку он стал заниматься домашним хозяйством: сначала просто ходил в магазин, потом начал стирать, дальше – больше.

Когда он позвонил маме Сергеева, чтобы уточнить рецепт творожного торта, папа на неделю перестал с ним разговаривать – он презирал таких мужиков.

Потом дядя Миша начал мыть окна и стирать шторы, его жопа красовалась на подоконнике, и мужики во дворе показывали на него пальцем и крутили головами с вопросом, а не сошел ли он с ума.

Вечерами он торчал в окне в бабском переднике на голое тело, во рту виднелся единственный зуб, он поджидал папу, чтобы перекинуться словами о футболе, который оба любили.

В тот день дядя Миша варил в огромном медном тазу варенье из райских яблочек, которые все называли китайскими. Редкая дрянь и на вкус, и на вид, вспомнил Сергеев.

Папа шел через двор, дядя Миша торчал в окне, облизывая ложку, которой снимал пенку с бурлящего варенья.

Дядя Миша окликнул его и что-то спросил. Папа Сергеева, серьезный мужчина, начал излагать, и тут дядя Миша увидел, что варенье выкипает. Он сказал папе: «Подожди, я сделаю огонь поменьше» – и убежал на кухню. Папа был оскорблен: его друг, борец, стоит в бабском переднике, без зубов, которые он перестал надевать, и варит варенье.

Он вошел в дом и больше с дядей Мишей не разговаривал.

Сергееву участь дяди Миши не грозила – папа давно уже с ним не разговаривал, он лежал на кладбище, раздавленный гранитной плитой с цифрами начала и конца. С женой Сергеев тоже давно не разговаривал – они прожили достаточно, чтобы понимать друг друга без слов, все уже давно было сказано, а то, что хотелось сказать вслух, не произносят.

Он вспомнил, как мама это делала: почистил морковку и лук и поставил тушить свои голубчики.

Через пару часов на медленном огне они поспели.

Он взял чистую тарелку и выложил их, полил сметаной, достал бутылку водки и припасенное с вечера пиво и начал, обливаясь слюной.

За этот стол, накрытый своим руками, никаких денег не хватит. В одних трусах он восседал на своей кухне, где не было рядом смотрящих в рот официантов и людей за соседними столами. Пошло, как в песне: рюмочка за рюмочкой, кусочек за кусочком. Медленно, не торопясь он выпил за папу, за дядю Мишу и еще штук пять ни за кого, просто так, под голубцы, оказавшиеся замечательными.

Он наелся, как удав, и пошел спать, пьяный и умиротворенный.

Во сне он увидел лавочку в парке, где мирно сидели молодые папа и дядя Миша. У папы опять была шевелюра, которую он потерял молодым, а дядя Миша сиял белыми зубами. Они болтали и смеялись. Сергееву от этой картинки и во сне стало хорошо.

БОЛЬШОЙ МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК МИША С.

Есть люди, которые влетают в вашу жизнь, как ракета. Таким был Миша С. – инопланетянин с улицы Ленина.

В какой-то застойный год я заметил на улице Ленина нового персонажа.

Маленький мальчик-мужчина, около тридцати лет, в глубокой задумчивости ходил по городу, заложив руки за спину.

Мы пару раз встречались взглядами, но проходили мимо. Я знал всех в этом городе, а если не знал сам, то мог узнать через брата, тетю или просто спросить кого-то из знакомых, а потом восстановить по цепочке биографию почти любого, если он не сирота и не инопланетянин.

МС сиротой не был, он жил с мамой-почтальоном в коммуналке на Советской улице, но с малых лет в режиме полного погружения в себя.

Семья его была бедной даже в период расцвета социализма. В школе он носил до десятого класса спортивный костюм, а обувь ему всегда выписывал школьный совет. И еще он не только обедал, но и ужинал в школе на продленке.

От него всегда пахло рыбьим жиром – его давали всем от рахита, но все пытались вывернуться и не принимать, а он пил его осознанно, как витамин, потому что других витаминов (яблочек и т. д.) у них в доме не водилось.

Он всегда сидел дома, редко выходил – только в библиотеку или читальный зал, где читал черт знает что по истории, географии и философии.

Закончив школу без медали, он поступил в мединститут без связей, денег и без костюма.

Он сдал экзамены так, что ни у кого не поднялась рука остановить его.

Вся коммуналка в складчину купила костюм и сандалии, и он начал учиться на доктора.

Медицину он не любил, но знал, что с такой профессией не пропадет: и себя прокормит и мамочку, которую безумно любил, продержит на этом свете, сколько сможет.

Мы познакомились в читальном зале, а точнее, в курилке под лестницей областной библиотеки, куда одни выходили покурить и посмотреть на девушек, а МС, некурящий и девушек презирающий, стоял у окна, чтобы остудить голову от переизбытка информации.

Я, заинтригованный занятным человеком, просто подошел и спросил:

– Что вы здесь читаете?

МС посмотрел на меня, как на имбецила, и ответил с легким презрением:

– «Географию» Страбона и «Историю» Фукидида. Надеюсь, я вас удовлетворил. – И, повернувшись на каблуках в восемь сантиметров, набитых на старые, но начищенные ботинки, вернулся в зал, где перед ним лежала гора из книг, которую я даже не поднял бы за один раз.

Он сам в это время читал журналы с модной прозой, писателей, о которых говорили: Трифонов, Айтматов, Шукшин…

Мы иногда встречались на улице, я пытался остановить задумчивого МС. Тот, когда желал, мог снисходительно остановиться и послушать чириканье оппонента, но чаще проходил мимо, не замечая, шел в своей величественной позе – руки за спину, витая в мыслях о тайнах Пунических войн и второго падения Иерусалима.

Полосатые и залоснившиеся от долгой стирки и глажки брюки с цепочкой карманных часов мелькали в подворотне его коммунального дома на улице Суворова, и он исчезал до следующего случайного возникновения.

Я начал собирать информацию о нем. Источников была мало, но кое-что стало известно.

Детские годы МС не открылись мне, однако я узнал, что он до школы был на пятидневке в саду и яслях – мама приводила, а в ясли с трехмесячного возраста приносила МС в понедельник и забирала в пятницу.

Там он и провел свои детские годы, там научился биться за место за столом и на горшке, там научился читать, сам, не по кубикам, а по отрывному календарю, висевшему в группе. Он отрывал очередное число, прятался на складе у кастелянши и читал все подряд – лозунги к праздникам, биографии известных людей, афоризмы и рецепты.

Школьные годы МС тоже покрыты туманом. Учился он хорошо, в пионерах ничем себя не проявил, в тимуровцах не состоял, но маме помогал всячески, на труд не ходил, посещал с девочками домоводство, лучше всех штопал на лампочке носок, передник для мамы с аппликацией сшил лучше всех, а торт «Наполеон» ел даже физрук, ненавидящий МС за неспособность сдать канат и опорный прыжок через козла, а еще за взгляд сквозь физрука, как будто того не было в природе.

В институте МС запомнился лишь потерей сознания в анатомическом театре: когда группу завели в зал с чанами, в которых плавали коричневые трупы, МС грохнулся на пол и потерял сознание.

Его откачали, он сам еще пришел туда три раза, один раз специально ночью, съел на краю чана бутерброд и яблоко, победил в себе брезгливость к мертвым телам и сдал «кости» вслепую – их вынимал из мешка ассистент кафедры, а МС на ощупь определял их и называл по-латыни.

Он не был замечен в КВН, не ездил в стройотряды, не ходил в общежитие на дискотеку, переходящую в тантрические оргии раскованных медиков, – только учеба, прогулки по городу и книги.

Он забирался все глубже в изучение истории своего народа, сам выучил иврит и арабский, на выходные ездил в общем вагоне в Питер, где были книги и рукописи по иудаике, гебраистике и истории евреев в России.

Жил на повышенную стипендию – мог бы получить Ленинскую, но неучастие в общественной работе не позволяло на нее рассчитывать.

Закончив институт в тех же брюках, в которых начал, он поехал в самую дальнюю деревню по распределению, хотя по списку стоял вторым. Его предупредили, что в городе на работу не примут, и он поехал туда, где не было даже больницы. ФАП – так называлось место, где он должен был лечить местных жителей и жить на съемной хате без воды, с нужником во дворе.

На прием к нему первый месяц никто не ходил, боялись местные его чернявого вида, пугал он их своей чужеродностью – не пил, не курил, сидел на приеме в белоснежном халате и читал книги на непонятном языке.

Баба, у которой он жил, тоже боялась его – он ел мало, сам себе готовил, сам стирал свои подштанники и клетчатые фланелевые рубашки, почти не спал и не ходил в клуб на «Великолепную семерку».

Но однажды у старшей медсестры ребенок заболел крупозным воспалением легких, и МС три ночи сидел возле ребенка и спас его. С того дня все изменилось.

Без кухарки, кухонного мужика и брички, без морфия и медсестры, греющей постель, он стал врачом, спасителем.

Старшая медсестра целовала ему руки, переселила к себе и стала жить с ним на правах рабыни. Она ухаживала за ним, мыла его в бане, отдавала ему свою непервую любовь.

МС брал от нее все это спокойно, но с легким презрением к себе: он считал, что ее любовь – плата за спасение ребенка, но с девочкой играл с удовольствием и даже учил ее читать.

Народ к нему повалил со всеми болячками. Он резал грыжи и аппендицит, принимал сложные роды и даже вылечил от заикания главного агронома.

Прошло два года. Начальник райздрава предлагал должность главврача в районе, квартиру и корову, но Миша уехал домой, смахнув с плеча ревущую медсестру, как муху.

На работу его не брали, и он пошел старшим медбратом в буйное отделение местной психушки, где взглядом останавливал самых бешеных.

Опять его стали наблюдать шагающим по улице Ленина и в библиотеке, где он корпел над книгами.

В какой-то момент он решил изменить свою бытовую жизнь, встал на путь частного маклера и, изучив рынок, начал по шагам менять свою коммуналку на другое жилье.

Его часто можно было видеть на почте рядом с домом, где он звонил в разные города, выстраивая цепочки, по сложности напоминающие формулы ракетного топлива.

В течение года он переехал в двухкомнатную, потом в трешку, в финале третьего года у него образовалась четырехкомнатная в доме обкома партии, с ванной метр восемьдесят и балконом, где он поставил теннисный стол и играл с мамой по вечерам.

Он ничего не доплачивал, схема, придуманная им, обеспечивала доплату другими членами обмена.

Он пытался защититься по психиатрии, но его методы посчитали антинаучными и продолжали помешанных бить и колоть до слюней и слабоумия тяжелыми препаратами.

Мама умерла, но успела отогреться в отдельной квартире. Смысл жить в стране, которой он никогда не был нужен, отпал. Он собрался уехать на Запад, да и время на дворе стояло несладкое, лихие 90-е маячили у ворот.

Он провел еще несколько обменных операций с квартирами в Тбилиси, Дербенте и Риге, где люди продавали жилье перед отъездом на исторические родины.

Он поехал на вокзал с одним докторским чемоданчиком, в котором лежали пара белья и домашний фотоальбом. В городе Вене, куда прилетели бедолаги, к трапу подъехал автобус «Сохнута» (иммиграционной службы Израиля).

Все, обгоняя друг друга, по старой советской привычке побежали занимать места.

Только один пассажир прошел мимо – он направлялся к лимузину, у которого стоял водитель в котелке и белых перчатках. Он отдавал честь маленькому большому человеку Мише С. Водитель открыл ему дверь и повез его в квартиру в 15-м районе, по дороге они заехали в банк.

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕНСИЯ

У наших соседей был уже холодильник, когда мы еще держали продукты в авоське за окном зимой и в ведре с холодной водой, которую нужно было менять каждые два часа, летом.

Когда мы купили холодильник, они уже смотрели телевизор.

Так мы шли ноздря в ноздрю – они всегда были на шаг впереди. Первый инфаркт тоже достался Якову Соломоновичу, он и умер первым в 63-м году, тогда и случилась эта история.

Мой папа и дядя Яша были из Польши, оба воевали, но недолюбливали друг друга, корни их антипатии лежали в идеологии – Яша был коммунист. Еще в Польше он вступил в компартию и надеялся, что в Союзе получит должность за заслуги перед Коминтерном (была такая организация коммунистов всего мира, которой руководили из Москвы), но получил десять лет и уехал на Колыму, как многие его польские товарищи по партии.

Потом часть их освободили, и они воевали в составе польской армии, созданной СССР в противовес армии, созданной польским правительством в изгнании, сидевшим в Лондоне.

После войны оба выжили, и мы поселились на одной площадке сталинского дома, который строил стройтрест, где Яша работал в отделе комплектации. Нашу квартиру получила на своей фабрике мама – она работала начальником цеха и была парторгом, трое детей и заслуги перед социализмом позволили занять новую квартиру в новом доме.

Мой папа коммунистов не любил, но признавал, что выжил только в результате пакта Молотова – Риббентропа. Если бы мама не увезла его в СССР в 39-м году, он бы погиб и я бы не родился.

Яша, ко всем грехам политическим, совсем не пил, а мой папа в те годы осушал каждый день не один стакан, я не раз видел, как он в своем кабинете открывал сейф, где стояла чекушка водки и лежали головка лука и черный хлеб. Он наливал стакан, отворачивался от портрета вождя (не мог смотреть) и залпировал стакан за здоровье семьи, потом отрезал кусок луковицы, макал ее в чернильницу, где была соль, и заедал все куском черного хлеба.

Жили наши соседи хорошо – Яша был практичным человеком, он держал в сарае кабана и каждый день носил ему целые ведра еды, а поздней осенью приходил мужик и убивал кабана острым шилом. Это шоу наблюдал весь двор, кроме старого Каплуна.

В этот день его сыновья не выносили отца во двор на табуретке – тот не хотел видеть это жертвоприношение чужим богам.

В обычные дни Каплун восседал во дворе, пока его дети не приходили на обед, в обед они его заносили в дом, а потом опять сажали во двор, а вечером забирали в квартиру, где он царил, как Мафусаил или царь Соломон, если кому-то так приятнее.

Так вот, старый Каплун Яшу не переносил – за кабана в первую очередь, во вторую за запах от кабана, который мешал старику сидеть во дворе с комфортом.

Каплун был человеком набожным и не понимал, почему еврей должен держать кабана, старый Каплун знал, что нужда заставляет выживать, но почему кабан – есть кролики, куры… А тут кабан, которого держит еврей.

Никто, кроме Яши, в нашем дворе не держал свиней. Каплун всегда, когда Яша нес кабану корм, посылал на него проклятия на языке, который мало кто понимал, но Яша понимал точно, хотя делал вид, что не слышит.

Каплун до глубокой старости работал в молочном магазине. Магазин, конечно, был государственный, но его все называли «молочный Каплуна» У старика там был железный порядок, он сам утром в половине седьмого разливал по бидончикам свежее молоко, для этих целей имелся серебряный черпак, который он ловко опрокидывал в бидон, у него были еще крахмальные нарукавники. Две Маши, его продавщицы, тоже были накрахмалены, как официантки в ресторане железнодорожного вокзала.

Они в этот утренний час готовили витрины с сыром и творогом – маленькие баночки со сладким кефиром и ряженкой стояли на прилавке, творог с изюмом в серебряных пачечках ждал детей, которые уже в семь шли в школу. Они заходили к Каплуну, брали баночку сладкого кефира с коровкой на бумажной крышечке и сладкого творога в серебре и брели в объятия директора школы Бетти Давыдовны.

В дверях школы их встречала мама директора, старая, добрая старушка, которая гладила по голове хороших учеников и строго следила за хулиганами – их в школе было немало.

Директор и ее мать жили в квартире при школе, круглосуточно наблюдая за педагогическим процессом и территорией.

Каплун работал в молочном, пока у него не случился инсульт и он не упал на мраморный пол. Потом он отошел, но больше работать не мог, его дети, благодарные старику, каждый день, кроме пятницы, выносили его на улицу. Я тогда не понимал, почему по пятницам старый Каплун не дышит свежим воздухом, но папа мне объяснил, что такое шаббат. В этот день Каплун сидел дома, свет в их окне не горел, только мерцали свечи.

Я тоже вместе с Каплуном не любил кабана, наш сарай был рядом, и я каждую пятницу после школы должен был идти в сарай за дровами для титана. Я брал мешок, потом тупой топор и ключ от сарая и шел добывать полезные ископаемые.

Открыть замок зимой в сарае было непросто, он замерзал, я его отогревал свечкой. За дверью бился Яшин стопудовый кабан, и я замирал от страха. Кабан ходил по загону и бил своим весом во все стороны, так что стены хлипкого сарая трещали. Перед зимними холодами его уже сажали на цепь, он, видимо, чувствовал, что его скоро убьют и не находил себе места.

Открыв замок, я начинал поиски обрезков каких-то бревен, они все были в снегу, завалены каким-то домашним мусором, потом я рубил их на снегу перед сараем под аккомпанемент хряка, потом грузил эти «дрова» в мешок и нес домой, топил титан, разжигая огонь газетой «Правда», которую выписывала мама. «Известиями» которые она читала, как интеллигентная женщина, разжигать было нельзя – там было много полезного, она вырезала оттуда заметки на тему воспитания и читала нам с братом для нашей же пользы.

Когда титан начинал гудеть, как паровозный котел, приходила мама, и папа вел нас в парикмахерскую стричь. Он садился в кресло бриться, а в соседнем нас по очереди с братом стригли под полубокс, потом обливали «Шипром» из бутылки с грушей, и мы шли домой по очереди мыться в ванной под гудящим жаром титаном, красным от жара вокруг дверцы.

Яша болел. После первого инфаркта он лежал дома несколько месяцев (тогда инфаркт считался очень опасной болезнью), потом был второй инфаркт, и он ушел с работы на инвалидность.

Тетя Лида, его жена, стала совсем несчастной, а до этого всегда смеялась. Она работала в какой-то лаборатории по проверке продуктов, и часто в их доме я видел образцы колбасы, сыра и даже икры, которые она проверяла на доброкачественность.

Убедившись, что продукт хорош, она несла образцы домой, и они ели их. Иногда, когда образцов было много, она приносила их нам, и мы тоже пробовали то, что другие даже не знали, как называется.

В их комнатах всегда пахло камфарой и лекарствами. Яша лежал на диване, и его лысый череп пугал меня, я редко заходил к нему, даже соблазн посмотреть телевизор, которого у нас тогда не было, я преодолевал – очень страшно было находиться с ним в комнате, телевизор тогда смотрели без света для лучшей яркости, но я все равно не мог, боялся его, сам не зная почему.

Однажды в пятницу, когда я шел за дровами в сарай, меня подозвал к себе крючковатым пальцем старый Каплун. Я подошел к нему, и он прошептал мне на ухо, что Яша умер. Я сразу поверил – он знал все.

– Ты не бойся мертвецов, бойся живых, – сказал мне старик.

Я побежал домой. За дверью у Яши было тихо, часы с боем молчали. Я пришел домой, мама сидела на кухне, сложив руки, и плакала. Я сказал ей про Яшу, она кивнула мне и приказала сидеть дома. В ту пятницу мы не мылись.

Потом она ушла помочь Лиде и долго не приходила, в Яшиной квартире до ночи хлопали двери и постоянно звонил телефон, потом вернулся из командировки наш папа, сходил ненадолго в квартиру Яши и допоздна куда-то звонил по поводу машины и места на кладбище.

Утром все было готово, мама одела нас с Сашей поприличнее, и мы пошли попрощаться с Яшей.

Я боялся мертвеца, несмотря на слова старого Каплуна, но, как только мы вошли, к нам подбежала тетя Лида вся в черном и стала нас целовать и плакать, потом она подвела нас к Яшиному гробу, и я зажмурился.

Он лежал в гробу в костюме, совсем желтый и незнакомый. Все это я увидел сквозь ресницы, Саша заплакал, а я нет, потом нас увели домой, на площадке стояли незнакомые мужики из Яшиного стройтреста – они должны были нести гроб. Мужики курили, и никто, даже профессор из квартиры 54, не ругал их. На самом деле сосед из квартиры 54 был кандидатом медицинских наук, но его в нашем доме звали профессором, он ездил на «Москвиче», на заднем сиденье которого лежал ковер. Он ни с кем не разговаривал, иногда кивал при встрече моему папе, но в близкие отношения ни с кем не вступал.

Однажды во дворе он разрешил мне сесть на заднее сиденье своей машины, и до сих пор я помню мягкость ковра – у нас такого не было даже на стене.

В двенадцать, за час до похорон, к нам на третий этаж забежала Райка-проститутка с первого этажа и сказала, что Дуня разносит пенсию.

В те времена, если человек умер до дня выдачи пенсии, семья пенсии не получала, но деньги всегда были нужны.

Моя мудрая мама, быстро скомандовала мужикам занести крышку и венки к нам в квартиру, немедленно сорвала с трюмо простыню, которой завесили зеркало, и закрыла дверь в комнату, где лежал Яша, и дверь в кухню, где готовили поминки.

Когда постучала Дуня-почтальонка, все было готово.

Лида открыла ей дверь. Дуня слышала, что в доме кто-то умер, но она была из другого района и точно не знала.

Она достала из сумки ведомость и дала Лиде подписать. Пока Лида не видящими от слез глазами искала Яшину строчку, Дуня спросила:

– А где Яков Соломонович?

– Он ушел, – тихо сказала Лида.

Дуня отдала стопочку купюр Лиде и сказала уже у двери:

– Ну дай Бог ему здоровья!

Дверь за Дуней закрылась, и Лида упала в коридоре без сознания.

На кладбище нас с Сашей не взяли, я лежал на нашем диване, закрыв голову подушкой, оркестр своей музыкой разрывал голову.

Мы с папой не пошли на поминки – я от страха, а папа по традиции. Он не принимал поминки – интуитивный иудей был мой папа, у него дома в Белостоке поминки не признавали.

Он, правда, выпил на кладбище с мужиками, но в квартиру не пошел, а мама с Сашей пошли, потом она долго с другими женщинами мыла посуду и убирала. Сашка пришел сытый, как вол, и рассказывал мне, как было вкусно, особенно ему понравилась кутья – он любил изюм.