Текст книги "Ultraгрин: Маленькие повести для мобильных телефонов"

ФЛИРТАНИКА

После успеха со статьей о геях Болтконский нашел новую тему. Товарищ из соседнего издания рассказал, что ходит по клубам знакомств и путает женщин на отношения – так он бесплатно справляет нужду с лицами женского пола, ищущими счастья, личного или семейного.

Болтконский понимал, что тема одиночества в мегаполисе есть, и стал собирать материал.

У девушки из хорошей семьи, москвички с отдельной квартирой бабушки, в нулевые годы вступающей во взрослую жизнь, есть десять шансов выйти замуж.

Если ей в школе не удалось забеременеть от одноклассника, а потом в институте – зацепить кого-нибудь из параллельного курса или преподавателя, то остается еще семь шансов, распределенных в следующем порядке. Две поездки в Египет и Турцию дадут только сексуальный опыт с аниматорами. Потом призрачные шансы числом два после дискотеки в кинотеатре «Ленинград» закончатся пьяным сексом с соседом из десятого дома. Жена его в эти дни будет рожать в больнице на улице Саляма Адиля.

Потом два дня рождения у себя и подруги, один на один в «Кофе-хауз» на Ленинградском проспекте, и один выезд на дачу к сестре, куда приедет ее начальник и весь вечер будет рассказывать, как платит ипотеку и кредит за «форд» и как чудесно плавал с ружьем в Красном море по горящей путевке. Ближе к ночи появится робкая надежда, что он что-то предложит. Но ему жениться не время, он делает карьеру – только скоропалительный секс после чая на террасе, после которого он даже не попросит номер телефона.

Потом любовь в Интернете с испанцем, потом с ирландцем.

А потом все, только флиртаника в клубе «Высоцкий» – последняя надежда в двадцать пять лет найти счастье.

Эта мода – знакомиться за один вечер с полусотней мужчин – пришла к нам, конечно, с Запада. Практичные американцы тоже страдают от одиночества, но распускаться и не решать проблему им не нравится, и вот они придумали игру – после трудовой недели идут в клуб и, передвигаясь по столам, знакомятся. За каждым столом две девушки, и за три минуты ты должен презентовать себя, на груди у тебя бейджик с именем и номер. Если тебе кто-то понравился или ты кому-то приглянулся, то в конце вечера объявляют совпавшие пары. А дальше танцы, где можно конкретно поболтать или поехать вместе по отдельной программе.

В Америке строго соблюдают условия, проверяют паспорта, чтобы не попали семейные люди. В России всегда особый путь: мужчин почти не проверяют, и поэтому они составляют львиную долю соискателей, а девушек это не смущает. Железный принцип – жена не стена – всегда работал и при социализме, и сейчас.

Особенность таких клубов в России в том, что у нас от стола к столу перемещаются девушки. Видимо, им больше хочется, или демография такая.

Теоретически Болтконский подготовился, записался на вечер в четверг. День был выбран не случайно: четверг – рыбный день, диетический, в такой день только знакомятся, а вот пятница – день решительных действий, с пятницей никто рисковать не будет, в этот день только стопудовые варианты или платная любовь, а четверг – день импровизаций.

Болтконский приехал в восемь, в зале томились только девушки, нарядные, ухоженные. Они сидели по парам и натужно веселились, пили надоевший мохито – вода с травой считается модной уже пару лет. «Но у нас не тропики, жажды и обезвоживания бояться не надо, однако против моды не попрешь, вот они и пьют и хвалят, а предложишь водочки или винца сладенького, сразу перестают траву пить» – так думал Болтконский, наблюдая за девушками, ждущими своего часа.

Они все примерно одинаковые: вытянутые щипцами волосы, мохнатые ресницы и губы, слегка надутые для капризности и придуманной надменности. Суть и личность при таком антураже маскируется, а мужчины по-прежнему хотят дойти до самой сути, поэт знал, что говорил…

Возраст с такой маскировкой определить сложно – то ли двадцать пять, то ли сорок, при таком свете, как в стриптиз-баре, вообще хрен поймешь.

Болтконский вспомнил, что однажды он познакомился в ночном клубе с девушкой легкого поведения, но в ту ночь не устроила цена, и он договорился приехать к ней на следующий день по доступной цене дневного тарифа. Девушка вечером ему понравилась, а когда приехал днем, то вместо блондинки на длинных ногах его встретила коротконогая брюнетка, заспанная, в банном халате и шлепанцах, с которых свисали толстые пятки, требующие ухода.

Он ушел через пять минут и чуть не упал, наткнувшись на лестнице на пьяное тело мужика, обитателя этого нехорошего дома.

Женщину надо проверять только утром, без сбруи, навесных копыт-каблуков и ленточек в хвосте и холке.

Два лица выбивались из причесанного и напудренного ряда: девушка-старушка с голубой головой и девушка-подросток без макияжа, в сильных очках и с робким взглядом первоходки по таким местам.

Бабушка была на вид за семьдесят, аккуратно одета, как работающий пенсионер. Она записалась женщиной тридцати девяти лет, оплатила вход, и администратор хоть и поморщилась, но за стол провела.

Девушка-подросток была одета бедно, но чисто, эту тысячу за вход ей подарила тетка на день рождения и настоятельно потребовала пойти в этот клуб.

Двадцать восемь лет до этого девушка сидела за роялем и компьютером, была она в детском саду музыкальным работником.

– Со зрением минус шесть, кроме собственного носа, выступающего за предельно допустимую черту, ни черта не найдешь, пора действовать, – сказала тетка. – Покажи себя, детка, пусть они увидят, что есть другие, натуральные, нестандартные девушки, для которых Тургенев не корабль и даже не самолет, а просто писатель.

Стали подтягиваться кавалеры, допившие к десяти часам свою норму и готовые на десерт получить немного случайной любви.

Все они были одеты в рабочий прикид, никто специально к встрече не готовился – к чему готовиться, если ты уже выпил нормально и весь опыт сзади?

Они расселись за столы, и началось. Мужчины, развалившись в расслабленных позах, изучали товар, девушки пытались за полторы минуты на каждого заинтриговать, отвечали медленно: «Да ладно! Время покажет, ищу настоящую любовь, возможен тест-драйв, но с гарантиями».

Три минуты, гонг, перемещение, и шоу продолжается. Еще три минуты – и в путь, через пять столов-этапов перерыв, передохнуть, смочить горло – и опять в путь за счастьем.

Каждая мечтает выйти из дома на Петровско-Разумовской, сесть в «Газель» и познакомиться с принцем из Австралии, приехавшим на один день на выставку кошек.

Но так не бывает. Люди, конечно, встречаются, но другие – или женатые, или как опора в жизни не подходят, валятся в салоне тебе на плечо, требуют заботы или хотя бы сто рублей поправить здоровье. Крепкие, надежные спины в «газелях» не ездят. Где они ездят – бог его знает. Знает, но не говорит, вот и приходится действовать, грудью прокладывать дорогу, но иногда груди недостаточно, приходится задействовать другие части тела. Отдашь себя всю без остатка, а в результате – ноль, никакого выхлопа.

Но надо пробовать, так рекомендуют журналы, где все сотрудницы, включая руководство, одиноки, как Останкинская башня в чистом поле, – советы дают, да не в коня корм.

Бабушка и девушка сидели одни, их как-то незаметно исключили из круговорота мужского пола, не предупредили, и они сидели за пустым столом и разговаривали друг с другом.

Разговор не клеился. То, что знала про любовь бабушка, девушке никогда не понять, ее в жизни касалась рука только одного мужчины, доктора-ортопеда, – когда ей был год, он надевал ей распорки на ноги для коррекции. В семье были одни женщины.

Бабушка, повидавшая за свои годы многих, еще не забыла, как пахнет мужчина, и желала восстановить прежний режим совокуплений.

Болтконский из соображений гуманности подошел к ним, решил поддержать морально, подкормить и подпоить.

Его приняли на ура, принесли пирожки и овощи, винца и фруктов, начался пир.

Бабушка пыталась выяснить, какая у него степень свободы, но, поняв, что он не интересуется ею как женщиной, стала продюсировать ему девушку, намекая на ее природную девственность и нравственную чистоту.

Ее неуклюжие попытки пролоббировать тургеневскую девушку Болтконского развеселили. Не хотелось никого обижать, он пригласил девушку на танец и понял, что поступил правильно – первый раз девушка-подросток танцевала с мужчиной. Для одной это пустяк, для другой – целая история.

Бабушка тоже подсуетилась, успела схватить с чужого стола очень видного мужчину, которого втемную привели товарищи. Он, молодой и респектабельный, попал в клуб за компанию и даже не хотел разговаривать с девушками. Дома его ждала молодая жена, и он не желал даже пробовать, а тут старушка-крякалка в два раза старше приглашает на танец под музыку «Отель “Калифорния”» (песня длинная и страстная).

Уважение к возрасту у него было природное, он уверенно и трогательно вел в танце прабабушку, ее сухая лапка лежала на его плече. Прабабушке было хорошо, она сразу вспомнила себя лет сорок назад, когда она со своим начальником ездила по обмену опытом на семинар в Ессентуки, и он вел ее в танце уверенно и сильно и привел в свой номер, где она, снимая с него пиджак, больно укололась о значок «50 ЛЕТ В КПСС».

Тогда все было наоборот, тогда ей было тридцать пять.

Танец длился и длился, мужчина был сильным и красивым, и она порхала, как бабочка, забыв о панкреатите и венозном расширении. Правнук бережно топтался рядом, он даже улыбался – какая энергичная старушка, надо будет своей бабушке рассказать, как активно живут люди ее возраста.

Танец закончился, обе женщины в обморочном состоянии вернулись за стол, обе испытали сильные чувства – бабушка, охваченная воспоминаниями, твердо решила искать и не сдаваться, а не совсем юная в первом танце испытала подлинное чувство к первому кавалеру.

Весь остальной цирк Болтконского не интересовал: кто, кого, как и к кому после бала повезет – было ему неинтересно. Он знал, что напишет про бабушку и девушку, он напишет о надежде, которая всегда есть, даже если ничего нет.

РУКА

Болтконский двадцать лет работал журналистом – сначала в многотиражке московского НИИ стекла на улице Радио, где был по совместительству и спичрайтером замдиректора, писал ему речи в предвыборной кампании. Тот баллотировался в депутаты Первого съезда народных депутатов, но не прошел, попался на аморальном поведении.

Сотрудники института прокатили его за связь с секретаршей на рабочем столе, кто-то, используя оптические свойства зеркал, сделал снимки из противоположного его кабинету окна – шикарный репортаж о политическом лице и других частях тела кандидата вышел на загляденье.

Все эти снимки были вывешены в день выдвижения у входа в столовую, каждый желающий рассмотрел родинки секретарши на крестце и седой ежик кандидата внизу живота.

С таким политическим багажом он не прошел в демократическую власть и даже расстался с должностью замдиректора с формулировкой «за потерю бдительности».

Начальник Первого отдела рассмотрел на фото, что голова секретарши лежала на папке с закрытой тематикой по военному ведомству, у девушки не было допуска к таким документам, и ее шеф полетел с работы с волчьим билетом.

Власть на закате застоя еще охраняла государственные интересы и могла пресечь попытку шпионажа. Оказалось, что у секретарши был дядя в министерстве, он скрыл, что она еще в Кишиневе торговала из-под полы левыми лифчиками и цыганской помадой.

Карьера Болтконского тоже закончилась – писать заметки о соцсоревновании и ветеранах не хотелось, и он двинул в первую частную газету, которую открыл его собутыльник по Дому журналистов.

В газете он писал о сексе – брал книгу «Сексопатология», открывал страницу с очередным извращением и придумывал фамилии и адреса героев. Его рубрика имела успех, даже были желающие узнать полные адреса персонажей его публикаций для лучшего освоения на практике новых способов.

Потом он стал сочинять объявления для рубрики «Диверсификация досуга» – таким мудреным словом он продвигал в народ то, что раньше люди попроще называли блядством, а те, кто считал себя интеллектуалом, – адюльтером.

Первый хит, с которым он вышел к людям, звучал так: «Состоятельный бизнесмен познакомится с замужней женщиной для интима». Был он так себе, но последняя строчка в объявлении все меняла: «Возможна материальная помощь».

По объявлению стало приходить до ста писем в день: писали все – от не получающих зарплату бюджетниц до вполне обеспеченных парикмахерш и продавщиц дефицитных деликатесов.

Потом жизнь бросала Болтконского в разные предвыборные кампании, и он неплохо жил на этом хлебе с маслом. Когда власть решила, что выбирать – не русская забава, он стал работать в глянцевых журналах, писать по заказу про путешествия в экзотические страны.

Так он объездил весь мир и теперь сидит дома и больше никуда ни ногой – как увидит рекламу очередного «рая», так начинает потеть и чесаться от воспоминаний.

Жены у него за эти двадцать лет были, но ненастоящие – приходили, уходили, однако он устоял, ни одной не дал сесть себе на шею и на карман.

Кремень, стальной человек в этой сфере оказался Болтконский, жил по своим нравственным законам. Зачем начинать, если финал известен? Он существовал в режиме самообслуживания, за суп и рубашку чистую душу не продавал: было чем заплатить – и было кому убрать и постирать.

Но какой журналист не мечтает стать писателем? Болтконский исключением не был.

Он писал для себя маленькие вещицы, в которых рассказывал о том, что чувствовал, писал не часто, но собралось почти на книжку.

Пока были живы старые мастера литературы, он даже не мечтал печататься рядом с ними, но потом, когда парикмахерши и домработницы известных людей стали издавать свои мемуары, а девочки и мальчики – описывать свою непрожитую жизнь, стало понятно, что можно пробовать выйти в свет из тени, и такой случай представился.

На презентации премии «Большая книга» его товарищ, зубр журналистики, представил его за столом редактору литературного журнала.

Дама протянула Болтконскому руку, и он онемел. Рука была совершенна, как скрипка Страдивари, тонкая, холеная, белая и нежная, как шелковый платок, который скрипачи кладут себе на шею, начиная играть.

Такие руки он раньше не видывал, а тут держал творение Создателя. Руки Мадонны Леонардо, которые он видел в Лувре, – жалкие сардельки Останкинского мясокомбината до ребрендинга.

Он хотел восхититься рукой, но вовремя подумал, что нельзя женщине говорить: это у вас хорошо. А остальное, значит, отвратительно? Нет, надо хвалить все – и даже то, что не видишь.

Такое знание он приобрел в советское время, в период тотального отсутствия услуг.

Каждую неделю он ходил в прачечную в соседнем доме, сдавал белье, шел всегда с трепетом. Там его всегда парафинили почем зря: то пуговицы от кальсон не так отпорют, то бирки не так пришьют. И так каждый раз – публичная порка.

Когда его узел развязывали и считали наволочки, простыни и другие его тряпки, он замирал. Все его пятна разного происхождения сканировались, во весь голос обсуждалась природа их происхождения, изучались дырки на них. Он сжимался, ему хотелось превратиться в комара и улететь от стыда и позора.

Так продолжалось долго, но однажды он преодолел оцепенение, и когда подошла его очередь, он, подав мегере-приемщице квитанцию, шепнул ей:

– У вас очень красивые ноги.

Он никогда не видел ее ноги, их закрывал прилавок, видны были только тапочки, стоящие возле ее стола, размер их внушал уважение, они подошли бы даже Кинг-Конгу.

После сомнительного комплимента мегера расцвела, как ветка сакуры, улыбнулась и, не считая, приняла его горестный узел с бельишком.

Больше он горя не знал – приходил, она вставала на свои столбы и брала или отдавала все постиранное и зашитое со слезой в глазу.

Тогда он понял: надо хвалить все, что видишь и не видишь. Если все плохо, надо выбрать отдельное: руку, ногу, глаз, сосок или ухо и отмечать как изюминку. Если в теле все плохо, можно похвалить походку или ум, если нет совсем ничего, а сказать надо, можно похвалить ауру вокруг нее или характер. Хорошо также срабатывает доброта и сексуальность, даже если этого нет, никто не признается.

А тут рука умной женщины, редактора, которая этой рукой выносит приговоры судьбы. Все остальное в ней было приложением к руке, остальное тело руке даже мешало, огрубляло ее остальными частями тела, которые были обыкновенными.

Конечно, рука не может жить одна, она не сможет сама ходить, есть рука не сможет, но за столом ей не будет равных, такая рука в постели не пропадет, она все сможет, но…

Все это навалилось на Болтконского, он даже забыл, где он, и очнулся, только когда божественная лапка нетерпеливо попыталась освободиться. Он спохватился и отпустил ее.

Хозяйка руки стала говорить о высоком; о композиции, конфликте, катарсисе, о том, как эта рука правила рукописи Первого, Второго и Третьего, как после огранки ее рукой они засверкали на грядке литературы, которую она посадила и получила первоклассный урожай.

Болтконский не слушал – он следил за рукой, сжимающей бокал с вином, и в этом танце руки и бокала видел что-то из иных сфер. Ему казалось, рука живет отдельно от пьющего тела, голос не принадлежал руке, он говорил из тела, довольно уже пьяного.

Все разошлись, тело дало адрес руки, карточка пахла ею, он ее вдыхал и на ночь положил под подушку.

Ночью он не мог заснуть, рука летала над ним, как лебяжье перо, она щекотала его, гладила, ее прикосновения давали прохладу горячей голове, он касался божественной руки, и она не осталась в долгу, успокоила его рано утром, и он заснул, положив ее себе под щеку, как раньше в детстве целлулоидного зайца.

Утром он решительно позвонил руке на правах человека, который провел с ней ночь.

Хозяйка руки ответила сухо, что прошли всего одни сутки и у нее решительно нет времени на разговор: «Подождите пару недель, мы сдаем номер».

Болтконский все понял, рука в разговоре не участвовала, тело говорило по громкой связи.

Рука держала для нее сигарету, и контакта не случилось, тело совсем не знало, что у них было с ее рукой, – так случается в семьях, где супруги не ведают, что творит другая половина или ее часть.

После разговора он расстроился, не ждал такого утра, думал, что полетит на встречу с рукой, увидит и, может быть, даже поцелует ее публично, тайно даст ей знак, что он любит ее.

Но тело не посчиталось с чувствами своей части и страстями молодого автора, не умеющего сдерживать свои творческие амбиции. «Подождет», – сказало себе тело, яростно вдавливая в пепельницу окурок, делая больно указательному пальцу от нервного движения.

Потом хозяйка руки все исправила, положила руку на бархатную подушечку и стала ее поглаживать, после чего угостила ее кремом с альпийскими травами, а потом взяла утомленной и теплой рукой замечательную швейцарскую конфету.

Рука любила эти конфеты, шоколадная пыльца горького шоколада напомнила ей, как на курорте ее вместе с телом окунали в ванну с горячим шоколадом, и ей было превосходно.

Хозяйка любила свою руку, но только одну, вторая, такая же прекрасная, как зеркальное отражение, любовью была обделена. Она однажды подвела хозяйку, оттолкнула и ударила чужое лицо, ударила больно, лицо исчезло навсегда, хозяйка ненавидела руку-хулиганку, руку-убийцу, которая своим ударом расколола ее жизнь на две части: первую – горячую, как гейзер надежды, и вторую – холодную и пустую, как арктический лед.

Внешне обе руки были равны, но рука правая была правее, чем подлая левая, виноватая в том, что совершила.

Ей не досталось ничего – ни колец, ни браслетов, он жила вне времени, даже часы достались правой. Правая держала бокал, она же дирижировала в разговорах, курила, и только она ласкала редких мужчин. Левая висела, как Золушка. Ею делали черную работу – зубы почистить, за ухом почесать – и все.

За две недели Болтконский забыл о своей рукописи. Он знал цену своим текстам, успеха ему, конечно, хотелось, но не любой ценой; если бы ему велели тайком отрубить мысленно возлюбленную руку, он бы отказался; если бы его за успех попросили отрубить свою, он тоже бы не стал.

За день до развязки он нервничал, бродил по дому небритый и нечесаный, после обеда какой-то черт его подбросил, и он ушел, к ночи вернулся пьяный и злой. Он не мог так долго жить с предметом обожания в разлуке, по опыту своей жизни он знал, что чувства на расстоянии гаснут, как огоньки машины, растворяются в темноте.

Потом он заснул, и рука опять прилетела, и все повторилось, и даже больше – рука сама дошла до таких вольностей, что он даже подумал: а не вернуться ли ему к любви, практикующейся среди юношей и людей с тотальным одиночеством?..

Она сделала все так прекрасно, что Болтконский заснул почти счастливым, он упирал про себя на слово «почти» – ведь обладание рукой не было полным, а вот результата ее действий чересчур, пришлось даже на автопилоте переодеть трусы и снова лечь, как истребителю с опустошенными баками после успешного бомбометания на своей территории.

Утром раздался звонок. Он не сразу понял, кто беспокоит человека, влюбленного в руку. Это была хозяйка руки, и он поспешно ответил, что весь во внимании, хотя по-честному он еще был в сладком сне прошедшей ночи.

Она сухо стала говорить с легкими паузами, в которые затягивалась сигаретой. Он обрадовался – значит, рука все слышит и, может быть, оценит его, увидит его с другой стороны, но потом он даже пожалел, что она при этом присутствует.

Болтконский сквозь пьяную пелену своего сна услышал, что он не Толстой и даже не Веллер, что его тексты сработаны умело, но нет конфликта, нет развязки и концовка тороплива и банальна.

Он понял, что листали его левой рукой, лениво, без сердца, как очередную книжку в пустынный, холодный вечер, сидя перед лампой с бокалом в руке и иногда с короткими разговорами по телефону о делах обыденных – словом, искры не случилось.

Он поблагодарил автора рецензии, повернулся на бок и стал ждать, почти не надеясь, что рука прилетит.

Через пару месяцев он встретил руку на каких-то похоронах, ее подали ему равнодушно и буднично, и он понял, что рука его уже не помнит, она лежала в его ладони, торопливо желая выскользнуть в другие руки – очередь была немаленькая.

Болтконский все понял: нельзя отдельно от сердца полюбить руку, она не вольна, она зависима и не она решает, кого любить, а кого ненавидеть. Но даже в чужих руках она по-прежнему была божественна.