Текст книги "Белое дело в России. 1920–122 гг."

В знак поддержки «Славянского единения» съезду было отправлено послание от кадетской партии, в составлении которого участвовал бывший член Уфимской Директории В. А. Виноградов. Приветствие подчеркивало идею единства восточноевропейского славянства, его противостояние «германизму» вместе с Единой Россией: «Пять лет тому назад во имя защиты попранных прав маленькой Сербии подняла меч Великая Россия… В тяжком испытании войны дрогнул русский народ, но его правое дело все-таки восторжествовало… На развалинах ниспровергнутой Австрии, исконного недруга славянства, создаются молодые государства Чехословацкое и Югославянское, малые своими размерами, но крепкие национальным своим воодушевлением, великим порывом независимости и свободы. К новой жизни воскресает и многострадальная Польша, сумевшая через всю долгую ночь своего тройного порабощения пронести священный огонь патриотизма и национального самосознания. Бьет час пробуждения всего западного славянства. Но и великий русский народ может ныне радостно и достойно приобщиться к этому всеславянскому празднику… Стихийно воссоздается Русское Государство, и никакие силы в мире не воспрепятствуют возрождению его былого величия… И неразрывными узами будет связано все славянство… Опасности внешние должны еще теснее сплотить воедино новые славянские государства с Россией. Угроза германизма еще не устранена окончательно. Германия разбита, ее силы надломлены, но она еще может оправиться, и в союзе с немецкой и мадьярской Австрией она не перестает оставаться врагом славянства… Освобождением наших западных братьев начинается новая глава всемирной истории. Дорога широкая и ясная открывается перед нами. Союз славян на мировом череду».

Ярким свидетельством готовности сражаться за «Единую, Неделимую Русь» стало обращение ко «Всем уроженцам Прикарпатской Руси», составленное А. Копыстянским (опубликовано 11 августа 1919 г.) и призывавшее к «само-мобилизации» уроженцев Прикарпатья (от 18 до 40 лет) в ряды армии. С приветствием к «Братьям Карпаторуссам» обратился 5-й Чрезвычайный Войсковой Круг Сибирского Казачьего Войска. Как «верных и самоотверженных сынов Единой, Великой России» приветствовал их Омский блок политических и общественных организаций. 22 августа Совет министров принял постановление «о призыве карпаторуссов» на военную службу («как военнопленных, так и беженцев и лиц, свободно проживающих в пределах России, освобожденной от Советской власти»).

Важную поддержку карпаторусскому движению оказала Русская православная церковь. Глава Временного Высшего Церковного Управления, архиепископ Омский Сильвестр (Ольшевский), лично служил панихиды по погибшим в боях галичанам. 12 октября 1919 г. владыка освятил стяг отправлявшегося на фронт 1-го Карпаторусского полка (на нем был вышит образ Почаевской Божией Матери, особо почитаемый в Галицкой Руси, и древний галицкий герб), принял присягу, благословил солдат и офицеров.

Показательно, что одновременно с омским съездом деятельность защитников Русского Прикарпатья активизировалась и на белом Юге. 30 мая 1919 г. с докладом на имя Деникина в Екатеринодаре выступил член Русского Народного Совета Прикарпатской Руси поручик Г. С. Малец, организатор Добровольческого Карпаторусского отряда. Напомнив предысторию создания отряда в январе 1918 г. при безусловной поддержке генерала Алексеева, его участие в «Ледяном походе», Малец заявлял о важности широкой мобилизации уроженцев «Червонной Руси» в ряды специальных формирований в составе ВСЮР (Чехословацкий батальон, в рядах которого начинали свой боевой путь карпаторуссы, наравне со всеми подразделениями Чехокорпуса в России перешел под французское командование). Русский Народный Совет Прикарпатской Руси, действовавший на белом Юге, подчеркивал те же самые условия взаимодействия Белого движения и прикарпатских русинов, что и высказанные в декларациях омского съезда: «Воссоздать Русскую армию и восстановив единое Русское государство, помочь также Прикарпатской Руси освободиться от иноземного ига и воссоединиться со всеми Русским миром в единое целое». Призывы к единству с Россией ради сохранения национальной самобытности, противодействия полякам и Петлюре, «предавшему Украину» ради союза с Польшей, содержались в ряде воззваний («Братья Галичане!»), изданных в декабре 1919 г. В рядах ВСЮР, в боях против армии Н. Махно сражался Славянский стрелковый полк, состоявший из чинов бывшего Чехословацкого батальона и карпаторуссов[8]8
  Карпаторусское Слово. Екатеринбург, № 3 (4); Омск, № 9, 27 апреля 1919 г.; Омск, № 15, 6 июля 1919 г.; Правительственный вестник, Омск, № 221, 28 августа 1919 г.; № 22, 1 октября 1919 г.; № 25, 23 октября 1919 г.; Русское Дело. Омск, № 8, 14 октября 1919 г.; Доклад Члена Р. Н.С. Прикарпатской Руси Г. С. Малец // Белый архив, Париж, кн.1, 1926, с. 163–174.


[Закрыть].

Однако предполагаемого «славянского единства» не получилось. Вместо ожидавшейся поддержки Российского правительства руководство чешских легионов поддержало оппозицию Колчаку. В середине ноября 1919 г. члены Чехословацкого Национального Комитета в Сибири Б. Павлу и Гирса разослали «представителям союзных держав» Меморандум, гласивший: «Войско наше согласно было охранять магистраль (Транссиб, по условиям международного т. н. «железнодорожного соглашения», подписанного в марте 1919 г. – В.Ц.) и пути сообщения в определенном ему районе», однако, «охраняя железную дорогу и поддерживая в стране порядок, войско наше вынуждено сохранять то состояние полного произвола и беззакония, которое здесь воцарилось. Под защитой чехословацких штыков местные русские военные организации позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир» (хотя имелись в виду действия колчаковского правительства, подавлявшего партизанские отряды и революционное подполье, подобные упреки вполне могли относиться и к чешским легионерам, охранявшим Транссиб и вынужденным отражать нападения партизан на железную дорогу. – В.Ц.). «Пассивность» объяснялась «прямым следствием принципа невмешательства в русские внутренние дела», при котором легионеры, «соблюдая безусловную лояльность, становятся, против своей воли, соучастниками преступлений». Единственным выходом авторы Меморандума считали «немедленное возвращение домой из этой страны» и «предоставление свободы к воспрепятствованию бесправия и преступлений, с какой бы стороны они ни исходили».

Верховный Правитель, безусловно, не мог расценить подобный демарш иначе как нарушение суверенитета России, тем более ощутимое в момент, когда с представителями Чехословацкого корпуса велись переговоры о возвращении на фронт в обмен на повышенное денежное довольствие и предоставление земельных участков в Сибири всем желающим легионерам. Государственное Экономическое Совещание единогласно одобрило законопроект Министерства земледелия о предоставлении земель переселенцам из Прикарпатья и рассматривало аналогичный проект в отношении льгот переселенцам из Чехословакии. 5-й казачий круг Сибирского Войска в особой декларации постановил присвоить одному из полков имя Яна Гуса и приветствовал «братьев чехословаков», «братьев сербов», «сражавшихся вместе с нами, славянами, за освобождение России». Ожидалось прибытие в Россию сербских воинских контингентов (учитывая, что Королевство СХС было единственным государством, «де-юре» признавшим Колчака). 13 октября на «защиту Омска» выступил объединенный «Славянский Добровольческий отряд», включавший в свой состав добровольцев – сербов и чехов.

Напрасные надежды вызвали у Верховного Правителя резкую реакцию. 25 ноября Колчак, через Сазонова, потребовал немедленного отзыва из России Павлу и Гирсы, как лиц, «вступивших на путь политического интриганства и шантажа». Широкую известность получила фраза Правителя о неумении чешских политиков «вести себя более прилично» и об их отзыве из России в случае необходимости. Правда, многим в окружении адмирала была очевидна справедливость «критики», содержавшейся в чешском Меморандуме[9]9
  Последние дни колчаковщины. ГИЗ. М.-Л., 1926, с. 112–113; Карпаторусское Слово, Омск. № 18, 25 августа 1919 г.; № 24, 13 октября 1919 г.; Болдырев В. Г. Указ. соч., с. 550–551; Серебренников И. И. Мои воспоминания, т. 1. В революции (1917–1919), Тяньцзин, 1937, с. 261–262.


[Закрыть].

Стремление многих сибирских политиков и военных к переменам объяснялось не столько ухудшением положения на фронте (напротив, Грамота о созыве ГЗС была принята во время успешной для Русской армии Тобольской операции (16 сентября), а проекты государственного реформирования, предложенные казачьей конференцией, сопровождались заявлениями о поддержке Колчака и Вологодского), сколько стремлением сделать систему управления более работоспособной. Расширение полномочий Государственного Экономического Совещания и последующее его преобразование в Земское Совещание представлялись в этом отношении вполне закономерными. Конечно, поражения Белого фронта осенью 1919 года, сдача Омска ускорили кадровые перестановки, способствовали переменам в политическом курсе. И все же вряд ли правомерно говорить о тотальном кризисе власти. Лозунги оппозиции власть вполне могла бы сделать «своими». Возникавшие проблемы можно было преодолеть, опираясь как на военные успехи (в случае развития Тобольской операции или удачной «обороны Омска»), так и на административные перемены. Примечательна в данном отношении оценка событий в дневнике управляющего военным министерством Российского правительства барона А. П. Будберга. В беседе с прибывшим из Парижа в Омск генерал-лейтенантом Н. Н. Головиным (запись от 10 сентября) он отмечал необходимость «смены всего состава Совета министров (кроме Устругова и Краснова (Министра путей сообщения и Государственного контролера. – В.Ц.)) и удаления… Вологодского… К государственной работе должны быть привлечены все деловые и честные люди, без различия партий, но с обязательством временно забыть партийные шоры и исполнять общую государственную программу». Помимо персональных перемен, Головин и Будберг соглашались с важностью введения представительной власти, причем в довольно оригинальной форме: «Нужен открытый и честный разрыв со всем, что желает идти путем черной реакции и повторения смертельных ошибок прошлого; надо, чтобы правые разумно полевели, а левые отказались от своих утопий и подкопов и встали на деловую почву; тогда станет возможной средняя дорожка совместной работы по воссозданию опрокинутых и разрушенных оснований государственной и общественной жизни на новых, здоровых, приемлемых для народа и выгодных народу началах. Тут нечего бояться даже чисто народной Совдепии, ибо она совершенно не схожа с комиссарской Совдепией и не выходит за границу широкого местного хозяйственно-административного самоуправления». Но именно этот распад «центристских позиций» стал очевидным осенью 1919 г.

Эти же мотивы роковых кадровых ошибок, характерные для части военно-политической «элиты» белой Сибири, звучали и в заключительных страницах дневника Будберга, написанных уже после его отставки и переезда в середине ноября во Владивосток (где он вместе с Розановым подавлял «гайдовцев»). По его мнению, правительство отличалось «дряблостью, отсутствием определенной деловой программы», не соответствовало «насущным нуждам» «кондового населения Сибири». Нужны были «продолжительные и широкие реформы», работа «революционного времени». Вместо этого власть занималась бесполезным законотворчеством всероссийского, «имперского» масштаба. «Мы восстановили все министерства, со всеми их деталями и закоулками, но не восстановили власти, не восстановили ее деятельности и ее морального и физического воздействия на население; хотели создать орган высшего, да еще всероссийского масштаба, а получили второстепенные омские магистратуры, забывшие в своем дутом величии о черной земле и ее серых нуждах». Абсолютно не соответствовал должности премьера Вологодский. На его месте гораздо эффективнее работал бы И. А. Михайлов («подпольный руководитель правительственной деятельности»), сумевший в нужный момент поддержать Верховного Правителя. «Исключительная обстановка требовала исключительных людей, а не добросовестных делопроизводителей и усердных просиживателей министерских кресел; нужны были кипучие люди, энергичные, нешаблонные реформаторы и организаторы, способные на настоящее творчество, на создание новых и разумных форм и новых здоровых порядков; нужны были таланты, способные понять, что произошло на русской земле и как нужно строить новую жизнь, отвергнув старые и новые скверны и сохранив все здоровое и разумное, что было в старом и чему научило новое».

Тем не менее, даже после столь пессимистичного прогноза, Будберг полагал возможным добиться перемен к лучшему. Нужно было бы «всеми мерами спасать армию; министерствам бросить Омск, откатиться подальше в тыл и на новом месте отрешиться от омских ошибок и омского размаха и начать настоящую работу по мелкому ремонту и воссозданию разрушенных жизненных частей государственного управления, с минимумом работы в министерствах и максимумом на местах, в самой стране. Исполнение безумно тяжело, быть может, едва ли осуществимо, ибо пожар восстаний, охвативший почти всю населенную Сибирь, почти уничтожает возможность работы среди населения; все восстания сопровождаются истреблением чиновников, священников, учителей и мелкой интеллигенции»[10]10
  Будберг А. Дневник, 1919 год // Архив русской революции. Берлин, 1924, т. XV, с. 307, 329–341.


[Закрыть]. Осуществились, однако, худшие предположения…

Перемены в Российском правительстве после «омской эвакуации». «Смена курса» в условиях развития военно-политического кризиса белой Сибири (ноябрь – декабрь 1919 г.).

14 ноября 1919 г. – роковая дата в истории всего Белого движения. Падение Омска – столицы белой Сибири и фактически столицы всей Белой России, не могло не вызвать перемен. Сразу после «эвакуации» правительство стремилось объяснить, что неудачи носят временный характер и связаны исключительно с военным превосходством большевиков, а не с ошибками собственной политики. Так, в телеграмме-декларации, отправленной по каналам МИДа иностранным послам еще накануне отступления (11 ноября), говорилось о «временном», «вынужденном оставлении Омска» (проводились параллели с эвакуацией французского правительства из Парижа в 1914 году, когда правительство покинуло столицу, но войска и население ее отстояли). Подчеркивались «высокий моральный дух» войск и «крепнущая в народе ненависть» к «грубым узурпаторам власти – большевикам-интернационалистам». Все это считалось залогом грядущего «пробуждения национального чувства» и «победы над большевизмом». В официальных документах Российское правительство «спокойно взирало на будущее с полной верой в конечный успех» и «твердой уверенностью», что «оно доведет эту борьбу (с большевизмом. – В.Ц.) до победного конца».

Сохранялась еще и внешняя лояльность к покинувшему Омск правительству. За период с 15 по 20 ноября в поезд Верховного Правителя поступали телеграммы, письма, оптимистично оценивавшие перспективы Белого дела в Сибири и Приморье. Так, например, в полученном от Хабаровской городской думы сообщении говорилось, что «отход армии и даже оставление Омска не поколеблет власть… Страшен не большевизм, а общественное уныние, разброс сил». Дума, к обращению которой присоединились местные отделения Союза возрождения, кадетской партии и Славянского братства, призывала к «тесному объединению власти, героической удвоенной борьбе за Великую, Неделимую Россию, олицетворяемую Верховным Правителем России». «Весь Дальний Восток, являющийся ныне тылом армии, проявит величайшую выдержку и спокойствие, даст бойцов для спасения Отчизны»[11]11
  ГА РФ. Ф. 341. Оп.1. Д. 52. Лл. 23–24; Ф. 193. Оп.1. Д. 49. Л. 2.


[Закрыть].

«Оптимальный» путь решения политических проблем в условиях единоличной власти, опирающейся на бюрократический аппарат, – это перемены в звеньях управленческой модели, персональные, кадровые перестановки в правительственных структурах. Данная тенденция отразилась в указе Верховного Правителя от 24 ноября 1919 г., принятом в г. Новониколаевске, где оказался поезд Колчака. Согласно ему Совет Верховного Правителя, так и не получивший четкого статуса, распускался. Взамен него создавалось Верховное Совещание в целях «преподания тех общих указаний по вопросам удовлетворения многообразных потребностей армии и управлению страной, которые должны внести строгую согласованность в действия представителей правительственной власти на местах и сосредоточить всю работу прежде всего на служении фронту». При утверждении указа Колчак ссылался на часть 2 ст. 3 «Положения об устройстве государственной власти в России», предоставлявшую ему право «принятия чрезвычайных мер для… водворения гражданского порядка и законности», и данный указ вводился в действие по телеграфу, до его опубликования Правительствующим Сенатом. «Чрезвычайная» обстановка требовала концентрации власти. Верховное Совещание создавалось на паритетных началах из представителей «фронта» и «тыла» – военной и гражданской власти. В него входили Главнокомандующий Восточным фронтом и его помощники, а также генерал-квартирмейстер при штабе Главковерха, председатель Совета министров и «основные» министры: военный, внутренних дел, иностранных дел, путей сообщения, финансов, снабжения и продовольствия. Полномочия новой структуры определялись одним пунктом: «разработка общих указаний по управлению страной, объединение деятельности отдельных ведомств и согласование ее с работой армии». Требовалось «сосредоточить всю работу прежде всего на служении фронту».

Указ о создании Верховного Совещания завершался требованием «полной законности в деятельности всех органов, как военной, так и гражданской власти… ограждения общественной безопасности, защиты личной собственности». В части форм взаимодействия военной и гражданской властей функция Верховного Совещания, в сущности, мало отличалась от прежнего Совета при Верховном правителе: по признанию Колчака, «этот орган никоим образом не может конкурировать с Советом министров, так как не располагает аппаратом и является лишь совещательным органом при мне»[12]12
  ГА РФ. Ф. 195. Оп.1. Д. 15а. Лл. 2—13; Последние дни колчаковщины. ГИЗ. М.-Л., 1926, с. 134–135.


[Закрыть].

Одновременно были опубликованы два обращения Колчака: «К населению Сибири» и, достаточно необычное, «К крестьянам». В первом подводился итог годичному правлению («год тому назад, приняв на себя тяжкий крест верховной власти»), отмечались успехи: «Наша армия… нанесла тяжкие удары большевикам, облегчив победное движение армий Юга и Севера России, ведущих свою боевую работу для одних и тех же целей, во имя этих же целей объединившихся под одним Верховным Главнокомандованием». Несмотря на это, признавались ошибки: «Теперь мы переживаем время отхода армий наших в глубь Сибири и вторжение красных банд, несущих беспредельную анархию, разорение и кровавую гражданскую войну». Заканчивалось обращение призывом «защищать себя, свои семьи, свое достояние с оружием в руках» и «немедленно вступать в ряды Русской Армии». Аналогичный призыв содержался и в обращении «К крестьянам». Поскольку острота земельных противоречий не была характерна для Сибири и Дальнего Востока, крестьянство привлекалось к защите белой власти перспективой «преимущественного представительства» в ГЗС.

Основной мотив обоих воззваний был патетически-эмоционален. «Я объявляю Родину нашу и все Российское Национальное дело в опасности, – провозглашал Колчак, – и во имя спасения ее призываю всех свободных граждан Сибири к оружию и немедленной помощи армии всем своим достоянием»[13]13
  Правительственный вестник. Иркутск, № 279, 25 ноября 1919 г.; № 280, 26 ноября 1919 г.; Голос тайги. Мариинск, № 1, 29 ноября 1919 г.


[Закрыть]. Данные документы стали фактически последними официальными актами, подготовленными по инициативе и при непосредственном участии самого Верховного Правителя (хотя проект Верховного Совещания приписывался Иванову-Ринову). В них четко проводилась идея: «Тыл должен помогать фронту». Создание Совещания было принципиально верным политическим решением, направленным на «укрепление власти» в условиях, требующих большей оперативности руководства, однако оно не дало ожидаемых результатов. Структура оказалась неработоспособной по сугубо техническим причинам: министры заседали в Иркутске, штаб командующего фронтом был в Новониколаевске (город был взят РККА 13 декабря 1919 г.), а поезд с Верховным Правителем двигался по железной дороге к Красноярску. Видя происходящее «ослабление режима» оппозиция очень скоро стала требовать уже не структурных и персональных перемен, а смены всего политического курса. Дальнейшие распоряжения и указы принимались Правителем после их согласования с Иркутском и выражали, в значительной степени, требования сторонних политических групп и «деятелей общественности».

Новой столицей белой Сибири и белой России стал Иркутск. В отличие от Омска это был более крупный, более приспособленный к административным функциям город (губернский центр), хотя и удаленный от Европы, но близкий к государствам Азиатско-Тихоокеанского региона (прежде всего к Японии, США и Китаю). В довольно предвзятой оценке омского журналиста, активного деятеля Русского Бюро печати В. Н. Иванова (будущего советского писателя), в 1919 г. «все государственно-мыслящее осаживалось в Омске… вот почему бразды правления и в правительстве, и в общественности приняли по преимуществу Казань, Самара, чуть Пермь. Все… торгово-мыслящее предпочитало Новониколаевск. Солидные, тихие люди тянули на Томск, в тайгу, а все будирующее, протестующее и семитически-страстное скапливалось или в Иркутске с оттенком политическим, либо в Харбине – с нюансом спекулятивным». Правительство выехало в Иркутск 10 ноября 1919 г. и сравнительно быстро прибыло туда 18 ноября (в годовщину «омского переворота»). Однако не все структуры аппарата должны были переехать в Прибайкалье. В Иркутск переезжали Правительствующий Сенат, Министерства просвещения, финансов, путей сообщения, МВД и Союз городов. В Томск (центр сибирской высшей школы и Томской епархии) – соответствующий отдел минпроса и Управление по делам вероисповеданий. Во Владивосток (ближе «к морю» и «загранице») – кредитный отдел минфина и Комитет заграничной торговли. Наконец, в Читу, к атаману Семенову, – Главное управление казачьих войск, «конференция и все другие казачьи учреждения». Подобная рассредоточенность, очевидно, диктовалась не только ограниченными возможностями размещения правительственного аппарата, но и стремлением к децентрализации, «приближением» власти к непосредственным интересам и запросам тех или иных хозяйственных, социальных, религиозных структур. Роковая для Белого дела эвакуация Омска еще не признавалась таковой. Политический курс Российского правительства не прерывался, но продолжался бы в новых условиях. В действительности все оказалось иначе.

Эвакуационные мероприятия должны были контролироваться специально созванным Совещанием представителей ведомств по эвакуации и устройству служащих правительственных учреждений во главе с Главноуполномоченным МВД по эвакуации В. Ф. Рыбаковым. Первый опыт вывоза гражданских учреждений из прифронтовой полосы появился еще в июле – августе 1919 г., во время отступления Восточного фронта на Урале и в Предуралье. Очевидно, в расчете на стабилизацию фронта правительственные структуры (в частности, уездные и губернские отделы МВД, Министерства земледелия, Министерства финансов) эвакуировались из Пермской, Екатеринбургской, Тобольской губерний в последнюю очередь. Одними из первых в эшелонах, отправлявшихся на Восток, выезжали служащие земского и городского самоуправления, народного просвещения и даже кооперативных контор, хотя им, в силу специфики деятельности, не грозили репрессии со стороны наступавшей Красной армии, а их помощь местному населению, при перемене власти, могла быть существенной. Они вывозились в Прибайкалье, Забайкалье и даже еще далее – на Дальний Восток. Показательно, что ко времени прибытия в Иркутск Совета министров Российского правительства из намеченных для его размещения 12 зданий в центре города несколько из них оказались заняты Обществом потребителей Забайкальской железной дороги, Правлением Пермского потребительного общества, Комиссией по расследованию деятельности Монгольской экспедиции по заготовке мяса и шерсти, эвакуированными учреждениями из Пермской, Уфимской, Оренбургской губерний.

Пропускная способность Транссиба (двухпутной магистрали) оказалась недостаточной для эвакуации всех органов управления. Правительственные структуры как местного, так и центрального (омского) аппарата, отправлялись с нарушениями графика движения, задерживались на крупных станциях. Вне очереди, по второму пути (предполагалось, что по нему должны продвигаться только ремонтные и санитарные поезда-летучки) были отправлены литерные составы с Верховным Правителем и золотым запасом. Недостаток перевозочных средств приводил нередко к составлению смешанных поездов, в которых «повагонно» размещались чиновники тех или иных ведомств, их семьи, делопроизводственная и бухгалтерская документация, беженцы, торговые и банковские работники, воспитанники учебных заведений и т. д. (по принятым Главноуполномоченным МВД нормам в вагоне размещалось, «по возможности», 25 человек, но на практике это постоянно нарушалось). В одном из таких составов находилось, например, Оренбургское войсковое правительство. Решение об эвакуации Омска было принято слишком поздно, и наладить должную связь между отдельными структурами оказалось технически невозможно. Хаотичность проводимых мероприятий усугублялась т. н. «деэвакуацией» (возвращением правительственных учреждений из-за якобы улучшения на фронте). Так, в начале октября 1919 г. из Петропавловска в Верхнеудинск выехали уездная земская и городская управы и съезд мировых судей, в Красноярск – отделение Государственного банка, в Читу – служащие Управления государственных имуществ, в Новониколаевск – уездная милиция, а в Сретенск – все петропавловские учебные заведения. Но уже 26 октября, накануне вступления в Петропавловск частей РККА, в него вернулись земская и городская управы, почтовые и банковские чиновники и, что оказалось роковым решением, семьи местных милиционеров.

Несмотря на намерения сохранить максимально возможный темп правительственной работы даже «на колесах» (в частности, Русское бюро печати собиралось издавать «походную» газету и информационный листок, для чего был подготовлен специальный вагон-типография), значительная часть правительственного аппарата оказалась неработоспособной в первые же дни после эвакуации Омска. Многодневные простаивания в «ленте» железнодорожных эшелонов, в условиях острого недостатка воды, топлива и продовольствия, приводили к гибели сотен людей. Страшные, трагические страницы истории эвакуации Омска, Великого сибирского «Ледяного похода» еще недостаточно изучены в истории гражданской войны и заслуживают, несомненно, отдельной книги…

Для самого же Колчака наступал своеобразный военно-походный, или «эшелонный», период управления. Его специфика заключалась в том, что, покинув Омск накануне его падения (12 ноября), Верховный Правитель на пути до Красноярска еще сохранял определенную связь с «фронтом», с войсками, отступавшими на Восток, но фактически потерял контакт с «тылом», с правительством. После «Красноярской катастрофы», в результате которой большинство частей Восточного фронта погибло в окружении Красной армии и местных партизан, Колчак утратил связь и с армией. По мнению генерал-лейтенанта Д. В. Филатьева (начальника отдела снабжения при Главковерхе), именно указ о создании «мертворожденного» Верховного Совещания «устанавливал управление страной из поездов», «при помощи совещаний по телеграфу». Не обладая достаточным политическим опытом, Колчак оказался под воздействием различных групп и «деятелей», предъявлявших ему требования, подчас взаимоисключающие. Трагедия власти, по оценке Гинса, заключалась в «невозможности согласовать управление страной, так как правительство, состоявшее из Верховного Правителя и Совета министров, оказалось в это время разорванным на части» и «ни первый, ни второй не могли ничего решить окончательно»[14]14
  ГА РФ. Ф. 4669. Оп.1. Д. 4. Лл. 34–36 об.; 66–67 об.; 75; Д. 23. Лл. 1–4; Гинс Г. К. Указ. соч., с. 458; Филатьев Д. В. Катастрофа Белого движения в Сибири. 1918–1922. Впечатления очевидца. Париж, 1985, с. 96; Иванов В. Н. В гражданской войне. Харбин, 1921, с. 17–18.


[Закрыть]. Драматизм положения Правителя и правительства усугубляла постоянно меняющаяся политическая конъюнктура и ухудшавшееся положение на фронте. В решающие для судьбы Белого движения дни Великого сибирского «Ледяного похода» от власти требовалась скорее не «гибкость», а решительность и твердость, чем она не обладала.

Будучи в Иркутске, Российское правительство оказалось в сфере влияния социал-демократических настроений и группировок. В той или иной мере все они находились в оппозиции существующей власти. Сам управляющий губернией П. Д. Яковлев был бывшим политическим заключенным. По воспоминаниям близкого соратника Колчака, главы Морского ведомства контр-адмирала М. И. Смирнова, «губернская земская управа и городская дума, состоящая исключительно из социалистов, настроены оппозиционно…, но… в составе социалистов нет крупных людей, все они политиканы и только ссорятся между собой». В своих рапортах Вологодскому иркутский губернатор Яковлев постоянно подчеркивал, что «для спасения от новых потрясений» важно тесное сотрудничество с «общественностью»[15]15
  ГА РФ. Ф. 5881. Оп.1. Д. 473. Лл. 1–2; Ф. 195. Оп.1. Д. 30. Лл. 1–5.


[Закрыть]. Именно Яковлев одним из первых озвучил на заседании Совета министров программу необходимости «отречения Верховного Правителя, смены его правительства и высшего военного командования; переход от военного к гражданскому управлению страной в рамках не всероссийских, а только сибирских, и, наконец, созыв Земского Собора». В своих заявлениях он был не одинок. Управляющего губернией поддержало губернское земство, утвердив на своем собрании 7 июля 1919 г. резолюцию, в которой фактически осуждался «переворот 18 ноября», говорилось о падении авторитета Российского правительства среди ведущих мировых держав и о восстановлении доверия к власти только путем «созыва Земского Собора как представительного органа на территории, освобожденной от большевиков, и как переходной ступени к Учредительному Собранию». Оппозиционность Иркутска усиливалась и за счет многочисленных, эвакуированных сюда с Урала и из Западной Сибири земских, городских служащих, работников кооперации. Многие из них выражали явное недовольство «провалами политики Колчака»[16]16
  Мельгунов С. П. Трагедия адмирала Колчака. Катастрофа. Белград, 1931, с. 62–63; ГА РФ. Ф. 4669. Оп.1. Д. 4. Лл. 66–67 об.


[Закрыть].

Переезд в Иркутск для правительства стал «поворотным событием». В опубликованной сразу же после прибытия декларации Совета министров говорилось: «Предстоящая работа правительства немыслима вне самой тесной связи с широкими прогрессивными кругами общества, хотя бы их взгляды и не всегда совпадали с взглядами власти… В сотрудничестве правительства и общественности будут познаны обоюдные ошибки… Осуществление того, что не может быть претворено в действительность силами одной власти, будет проведено в жизнь при активном содействии общества»[17]17
  ГА РФ. Ф. 176. Оп.5. Д. 245. Л. 236; Правительственный вестник. Иркутск, № 279, 25 ноября 1919 г.


[Закрыть]. Развернутую программу преобразований предлагал Гинс, давший интервью «о задачах власти» после приезда Совета министров в Иркутск. В нем говорилось как о текущих проблемах (разрешение неотложных задач в области обеспечения денежными знаками, продовольственного снабжения, реорганизации транспортных перевозок, борьбы с эпидемиями), так и о «проблеме укрепления власти», решение которой представлялось Управляющему делами Совмина в «объединении в кабинете всех активных сил и созыве народного представительства». Из предполагаемых перемен Гинс выделял следующие: «В Совет министров должны войти люди земства, казачества, промышленности и других групп населения»; «Совет министров – не парламентский кабинет, он составлен исключительно по деловым основаниям, а не на партийной коалиции…, но сейчас более пригоден принцип смешанный…, за счет сокращения числа министров может быть введено в Совет министров несколько членов Совета без портфеля из числа влиятельных общественных деятелей»; «остается приблизить власть к населению, увеличив число ее представителей на местах и созвав крестьянские съезды»; «сферы действия военных и гражданских властей должны быть точно разграничены: гражданская власть должна приспособиться к выполнению более широких функций»[18]18
  Правительственный вестник. Иркутск, № 280, 26 ноября 1919 г.; Гинс Г. К. Указ. соч., с. 447–449.


[Закрыть]. Так, с первых дней «иркутского периода» Российское правительство декларировало готовность не только к персонально-структурным переменам, но и к изменению основных направлений внутренней и внешней политики, и, возможно, радикальным уступкам ради усиления взаимодействия власти и общества. Но поскольку «общественность» была в большинстве своем оппозиционной, то «сотрудничество» с ней вскоре привело к критическим последствиям.