Текст книги "Белое дело в России. 1920–122 гг."

Экономические возможности Крыма как отдельного региона отражались в докладной записке уполномоченного отдела торговли и промышленности В. И. Савицкого на имя Кривошеина, представленной им 11 мая 1920 г. В ней отмечалось: «Если допустить, что Крым мог бы добиться от советской власти хотя бы временного мирного положения, то был бы значительный интерес в том, чтобы этот район смог устроиться с точки зрения экономической и дать, таким образом, своему населению благосостояние, которое было бы, бесспорно, хорошим примером для стран-лимитрофов. Это экономическое улучшение может быть приведено в исполнение только при двух условиях: первое условие, стоящее совершенно вне моей компетенции, неоспоримо – учреждение внутренней администрации, разумной, честной и признанной большинством населения; второе условие – восстановление правильных экономических сношений с иностранными рынками».

Однако нельзя не учитывать и того обстоятельства, что стремление к укреплению «осажденной крепости» никоим образом не допускало создание в Крыму некоего самостоятельного государства, отдельного от «будущей России». Напротив. Лозунги борьбы «за освобождение Русского народа от ига коммунистов, бродяг и каторжников (в другой редакции – «разбойников». – В.Ц.), в конец разоривших Святую Русь…, за то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси…, за то, чтобы Русский народ сам выбрал бы себе Хозяина» и при этом «за прекращение междоусобной брани», четко обозначались в воззвании «Слушайте, Русские люди! За что мы боремся?» (от 5 мая 1920 г.), широко распространенном в Крыму. Наконец, накануне наступления, 20 мая 1920 г., Врангелем был издан приказ № 3226, в котором «цели борьбы» определялись также отнюдь не в «крымском масштабе»: «Русская Армия идет освобождать от красной нечести родную землю. Я призываю на помощь мне Русский народ… Призываю к защите Родины и к мирному труду русских людей и обещаю прощение заблудшим, которые вернутся к нам. Народу – земля и воля в устроении Государства. Земле – волею народа поставленный Хозяин. Да благословит нас Бог».

В советской историографии оценка реформ Врангеля проводилась как «режима ничем не ограниченной личной диктатуры», «исторически обреченного». Вместе с тем в настоящее время встречаются утверждения, что этот курс радикально отличался от политического курса Особого Совещания. В качестве основных направлений своей политики Главкомом выдвигались: создание единого антибольшевистского фронта, ради которого следовало отказаться от партийности в политической системе, а также от безоговорочного следования принципам унитарного государства, земельная и земская реформы. В официальном издании «Возрождение Русской Армии» (издано Бюро Русской Печати в Константинополе летом 1920 г.) о начавшемся в конце мая наступлении говорилось не как о стремлении «расширить плацдарм» или «обеспечить Крым хлебными запасами», а как об общероссийском плане действий: «Русские войска своим наступлением стремятся протянуть братскую руку помощи в общей борьбе с большевиками всем противокоммунистическим группировкам, имеющим одну общую задачу – свергнуть коммунизм и всемерно облегчить и помочь русскому народу воссоздать свое Великое Отечество». В результате июньских боев «территория Вооруженных Сил Юга России оказалась увеличенной вдвое, и создана прочная база для восстановления будущей Великой России»[313]313
  Возрождение Русской Армии. Константинополь, 1920, с. 8–9, 14; Русский Сборник, Севастополь, № 1, 1920, с. 53–54.


[Закрыть].

Одно из направлений критики «добровольческой» политической программы относилось к чрезмерно доктринерскому пониманию принципа «непредрешения» основных политических и экономических вопросов до созыва Национального Учредительного Собрания. В официальном сообщении от 19 мая 1920 г. отмечалось, что «основной чертой прежней власти при решении политических вопросов была крайняя неопределенность. Прежнее командование прямо избегало высказать свой взгляд на коренные вопросы внешней и внутренней политической работы. Такая неопределенность, безусловно, явилась одной из серьезных причин той неудовлетворенности, какую питали по отношению к главному командованию самые разнообразные течения русской государственности»[314]314
  Росс Н. Врангель в Крыму. Франкфурт-на-Майне, 1982, с. 47.


[Закрыть].

Сам по себе принцип «непредрешения», провозглашенный всеми без исключения белыми правительствами и санкционированный Верховным Правителем России адмиралом Колчаком, был вызван отсутствием легитимной власти во всероссийском масштабе, необходимостью тщательной юридической разработки основных политико-экономических законопроектов, которые должно утвердить будущее Собрание. К тому же военная победа над Красной армией летом – осенью 1919 г. казалась близкой, и с реализацией законов не торопились. Поэтому утверждение об «оригинальности» врангелевского «нового курса», нового в сравнении с предшествующей политикой южнорусского Белого движения, нельзя понимать как отход от политико-правовых принципов, сформировавшихся еще в 1918 г. Отличительной чертой политики 1920 г. стало ее следование нормам не столько юридической правопреемственности, сколько требованию фактической целесообразности.

Наиболее ясно это проявилось в земельной реформе. По оценке Челищева, в 1919 г. «весь подход к разрешению земельного вопроса был построен на юридическом базисе незыблемости прав собственности, а отсюда вытекало стремление к применению государственной властью своих верховных прав на внесение социального мира без нарушения материальных прав бывших собственников и притом без большого ущерба для всего народного хозяйства. При таком подходе все, что произошло за революционное время, не принималось в счет, почиталось как бы не бывшим, кроме признания необходимости произвести саму реформу. Может быть, такой подход был бы правилен в условиях 1904–1905 гг., а не в разгар революции, в период гражданской войны, притом длительной и далеко еще не определившей, кому из нее предназначено выйти победителем. Да, вообще, Комиссия по земельному вопросу (в 1919 г. – В.Ц.) скорее напоминала собрание специалистов, одушевленных стремлением провести важную и коренную социальную реформу, необходимость которой назрела, чтобы этой реформой предупредить на будущее время опасность государственных потрясений. А ведь задача была иная: надо было прежде всего думать о прекращении уже наступившего потрясения и, как на пожаре, бросив заботы о здании, уже безвозвратно преданном огню, направить все силы на сохранение соседних зданий. Требовался, словом, подход не реформаторский, не юридический, а революционный и политический»[315]315
  ГА РФ. Ф. 6611. Оп.1. Д.1. Л. 395.


[Закрыть].

Именно поэтому Главком считал необходимым отказ от безусловного «не-предрешения», и был принят курс на незамедлительное проведение реформ, из которых земельная и земская признавались важнейшими и первоочередными, провозглашалось, что «армия должна нести крестьянам землю на штыках». Образ «реакционной военщины» должен был смениться образом «твердой власти, обеспечивающей свободу и порядок». Не случайно «Приказ о земле» был обнародован накануне наступления, а самой доступной формой пропаганды стали листовки с кратким изложением основных положений земельного законодательства.

Изложение сути реформы отличалось краткостью, сосредоточенностью на главном земельном вопросе того времени. Вся земля, в том числе и «захваченная» у помещиков в ходе «черного передела» 1917–1918 гг., оставалась «в распоряжении обрабатывающих ее хозяев», независимо от того, на каком праве это распоряжение основано (тем самым фактически признавался законным «захват» частновладельческих земель после 1917 г.). «Захваченные земли» закреплялись в собственность после уплаты государству за них – ежегодно в течение 25 лет (деньгами или натурой) – «пятикратного среднего за последние 10 лет урожая зерновых» данного района. Развитие единоличных крестьянских хозяйств, закрепление за ними земли на правах собственности составляло основу довоенных реформ П. А. Столыпина, но восстановить нарушенные революционными событиями 1917 г. поземельные отношения было невозможно. Врангелевское правительство оказывалось перед единственно возможным путем – направить стихию земельных разделов в русло организованной земельной реформы – попыткой соединения, казалось бы, несоединимого – революции и реформы. Об этом еще осенью 1919 г. говорил будущий глава МИД Струве: «Сейчас земельный вопрос сводится к тому, чтобы утвердить крестьянскую собственность. Русская революция должна осуществить столыпинскую аграрную реформу… нужно лозунг социалистов-революционеров «в борьбе обретешь ты право свое» окончательно превратить в лозунг «в борьбе обретешь ты право собственности». Ссылки на «революцию» (но в ином смысле, чем в 1917–1918 гг.) были характерны для 1920 г. «Я обратил внимание, – писал Врангель в приказе о реорганизации правительственной деятельности, – на необходимость требования от всех учреждений и лиц, в настоящих условиях, самой напряженной работы. Работа должна идти революционным темпом, рутины быть не может»[316]316
  Приказ Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России о земле. От 25 мая 1920 г. (со всеми дополнениями) // Врангель П. Н. Указ. соч., ч. 2, с. 243–250; Великая Россия. Ростов-на-Дону, № 360, 21 ноября 1919 г.


[Закрыть].

Для характеристики идеологических, программных установок белого Крыма 1920 г. показательны статьи, опубликованные в официозных журналах «Русский сборник» и «Военный вестник». Последний останавливался на оценке стратегических и тактических ошибок Деникина и его штаба, в духе критических замечаний Врангеля (недостаточное внимание наступательным операциям на волжском направлении, невозможность соединения с Колчаком, дезорганизация тыла и т. д.). Что касается «Русского сборника», то он представлял собой издание, идеологически близкое к позициям Совета Государственного Объединения России, его учредителями были члены бюро СГОРа Н. Н. Львов и Н. Н. Чебышев. В редакционном предисловии они заявили, что «журнал будет стремиться проводить в жизнь русскую национальную государственную мысль… На южной косе Таврического мыса, среди мавзолеев былой русской славы, мы закладываем небольшой камень возрождающейся сети умственных маяков. Пора собрать мысли, оглянуться на прошлое, подумать о ближайших задачах грядущего трудового дня… Обнаружив наши дефекты, Новороссийская трагедия, в свою очередь, сообщила толчок к той новой творческой работе, которая на маленькой Таврии оживила надорванный организм величайших рыцарей долга и преобразила угасавший дух порыва и подвига».

Львов выступил со статьей «Приказ о земле», в которой (как и Челищев) отметил новаторское существо проводимой земельной реформы: «Когда-то про созданную Бисмарком германскую Имперскую Конституцию говорили, что это искусно налаженный хаос, то же можно сказать и в данном случае. Новые земельные правила – это искусно наложенный аграрный хаос. Законодатель не задавался целью создать нечто вполне совершенное, согласно стройно разработанному плану, а взял и сделал то, что было возможно, применяясь к условиям места, времени и материала». В статье подчеркивалось, что земельные отношения, согласно новому законодательству, будут регулироваться земельными советами, особыми органами, избираемыми самими крестьянами «с представительством от той и другой стороны» (в их работе также принимали участие и землевладельцы). «Это как бы примирительная камера. Решения ее подлежат утверждению уездного комитета под контролем правительства. Дело урегулирования земельных отношений передается на места. Правительство нельзя обвинять в том, что оно защищает исключительно те или другие интересы, нельзя говорить, что оно чего-то не дает крестьянам и как бы оберегает землевладельцев… Благодаря тому, что на местах население привлекается само к проведению закона в жизнь, устраняется вся наличность всегда неизбежно громоздкого и медленно действующего правительственного аппарата… Переход земель из рук землевладельцев в руки нового слоя мелких собственников предписан силой распоряжения правительства. Многие могут увидеть в этом нарушение принципа неприкосновенности частной собственности… Но есть такие положения, когда высший государственный интерес требует жертв ради общей пользы… Так было во времена Великой Реформы 19 февраля 1861 года. Освобождение крестьян было государственной необходимостью». Отличительные положения земельной реформы подчеркивались Львовым, хотя и с определенной идеализацией ее перспектив: «К какому ужасу привел русскую деревню обещанный ими (большевиками. – В.Ц.) социалистический рай, к какому разрушению народных богатств, к варваризации земли, к голоду и вымиранию городского населения. В противоположность социалистическим учениям указ 25 мая говорит: земля не всякому, кто ее захочет захватить, а земля – хозяину, тому, кто умеет ее обрабатывать и добывать из нее наибольшие хозяйственные ценности… Из дикого первобытного состояния средневекового кулачного права земельные отношения переводятся в правовую область. Под хаос, созданный пугачевщиной, подводится фундамент законности… Только при этих условиях земледелец может затрачивать свой труд в землю, уверенный, что результаты его труда не будут у него отобраны… Жертвы, которые должны понести землевладельцы, требуются не ради ненасытной жадности другого класса, не ради демагогии или фантазии социализма, но ради общего блага и высокого государственного интереса».

Общий вывод Львова сводился не столько к важности экономических последствий реформы, сколько к ее социальным перспективам: «Россию называли крестьянским царством, но в России никогда не было организованной крестьянской силы… Сельские массы жили в условиях первобытного хозяйства, в условиях господства кулачного права, приводивших к земельной анархии и дикому самоуправству. Здесь, в деревне, заключается корень сей смуты и крушения государства. Актом 25 мая заложен первый камень для будущего строительства, создается из бесформенной массы новое крестьянство, крепкое на земле, как твердая опора Новой России». Что касается бывших землевладельцев, то, по мнению Львова, «они могут показать тот пример высокой земледельческой культуры, без которой крестьянское хозяйство не может стать на ноги. Только в союзе с землевладельческим классом крестьянство может представить из себя ту общественную силу, которая одна способна вести земское и государственное дело. Забыв вражду и старые счеты, нам нужно приняться за общую работу».

В статье «Крымский исход» Чебышев критиковал «ущербность» доктринерских, узкопартийных, «самостийнических» позиций, способствовавших в немалой степени крушению «деникинской политики». «В екатеринодарский и ростовский периоды мы дышали воздухом революционных пережитков, осевших на мышлении всех, прикасавшихся к делу Добровольческой армии, тягучим илом, остатками всякого наводнения. При разрешении каждого вопроса обсуждались не практические способы его разрешения, а впечатление, которое оно произведет на какого-то фиктивного, не существовавшего русского обывателя, дрожащего за целость всех революционных завоеваний, до новой терминологии включительно (это, в частности, касалось отсутствия четко сформулированных «лозунгов», например, в отношении будущей формы правления. – В.Ц.)». Главное Командование, по оценке бывшего главы управления внутренних дел, «было жертвой политического обмана, своего рода невроза, вызванного революционным шоком. В группах общественных деятелей, собравшихся на Кубани, оно (Главное Командование. – В.Ц.) продолжало видеть выразителей господствующих течений русской общественности, реальной силы, тогда как общественность приказала долго жить, а представлявшие якобы ее деятели – беглецы – были случайно прибитыми в Екатеринодар обломками бесславно рассеянной политической армады». Крайне негативно сказывалось на состоянии управления в 1919 – начале 1920 гг. влияние «местных групп»: «Центробежные силы, обнаружившиеся на некоторых окраинах после падения монархии, создали на местах у местных групп, преимущественно у выскочек местной полуинтеллигенции, особые надежды. Открылось большое политическое поприще, участие в правительственной деятельности, от чего туземцы были отстранены, пока существовала, пока была сильна центробежная власть. Местные деятели эти были, конечно, все демократы, большей частью социалисты, отъявленные федералисты, недоучки, иногда просто малограмотные люди, даже у себя дома не завоевавшие имени. Все, посещавшие заседания Донского Круга или Кубанской Рады, удостоверяют, что эти высокие палаты напоминали не столько парламент, сколько волостной сход… Местные законодатели ненавидели Особое Совещание за его превосходство. Там сидели люди с образованием, именем, государственным прошлым, не считавшие нужным даже о себе заявлять. Круг и Рада шумели, про Особое Совещание никто не слышал, а между тем каждое постановление Особого Совещания, как бы его ни расценивать по существу, являлось актом общероссийского значения».

Другой ошибкой, по мнению Чебышева, стало чрезмерное доверие указаниям из Зарубежья: «Державы-победительницы через прессу, через своих представителей внушали нам необходимость широких демократических реформ, созыва Учредительного Собрания и другие полезные мысли. Над всеми этими внушениями висела угроза отказа в снабжении. Теперь мы несколько более знакомы с ценностью политических предвидений европейского государственного разума. Мы видели, как ни в одном уголке переустроенной ими Европы они не пропустили случая сделать самой крупной для данной местности оплошности, как они разбросали по всему свету чересполосицу и пороховые погреба (оценка решений Парижской мирной конференции и Версальской системы. – В.Ц.). Там вершители судеб человечества приступают к разрешению практических вопросов, имея в запасе два-три общих места, годных для пасторской проповеди, там садятся за стол решать судьбу чужой страны, не зная даже ее географии (актуальное обстоятельство в условиях «пересмотра границ» после окончания военных действий. – В.Ц.) … Там будут вести с ворами и убийцами переговоры, торговать заведомо краденным государственным достоянием (имелись в виду начавшиеся торговые переговоры РСФСР с Великобританией. – В.Ц.) … Мы теперь знаем цену советов наших друзей. Еще недавно они нам советовали войти в соглашение с большевиками (о перемирии. – В.Ц.). Хороши мы были бы, если бы последовали их совету?»

Что же теперь в Крыму? «Мы теперь дома, – полагал Чебышев, – около нас нет больше распоясавшихся хозяйчиков, озлобленных собственным ничтожеством провинциальных политиканов (риторика даже более категоричная, чем в передовицах «Донского Вестника». – В.Ц.) …, около нас нет больше… старающихся жить и строить жизнь по революции, ни тех слепых приверженцев старого порядка, которые приемлют прошлое лишь в целом блоке, без уступок времени, без учета всех пронесшихся над душой народа бурных переживаний… Властью владеет дух, готовый и способный восприять отовсюду все, что необходимо для спасения России, откуда бы оно ни исходило, кто бы его с собой ни принес, будет ли оно революционным или реакционным. Власть доказала широту начинаний и понимания задач времени законом о земле. Она не побоялась поставить во главе гражданского управления самого крупного деятеля дореволюционной эпохи (Кривошеина. – В.Ц.)»[317]317
  Русский Сборник. Севастополь, № 1, 1920, с. 5–8, 9—14.


[Закрыть].

Таковы были основные концепции в идеологии «нового курса». Но при всей их очевидной объективности и целесообразности главным, определяющим фактором оставалось положение на фронте. В силу ряда причин (в переписке с британскими представителями Врангель выделял острый недостаток продовольствия в Крыму) ВСЮР в конце мая 1920 г. перешли от выжидательной и оборонительной тактики к наступательным действиям. В результате удачно проведенных операций, начавшееся наступление в Северной Таврии закончилось не только поражением 13-й советской армии, но и занятием практически всей территории Таврической губернии. К осени 1920 г. фронт уже охватывал уезды Екатеринославской губернии, предпринимались попытки расширения территории за счет Дона и Кубани (десанты в июле – августе). В этой ситуации белая власть снова возвращалась к положению если не «всероссийской», то «южнорусской», но отнюдь не «крымской».

До наступления в Таврии Врангель воздерживался от «общероссийских» заявлений, всячески подчеркивая региональный характер своей власти на ближайшее время. В то время идеи «осажденной крепости» в ряде вопросов уступали место всероссийским лозунгам. В частности, приказом № 3049 от 28 апреля 1920 г. Врангель торжественно заявил о «перестройке Армии на новых началах». Теперь основой армии должны были стать не добровольцы (впрочем, от подобной системы отходили уже в конце 1918 г.), а мобилизованные. «Необходимо теперь же отказаться от старых, неприложимых к новым организационных соединений. Добровольцы и Добровольческий корпус должны иметь наименования – армейские по номерам, а казачьи – по соответствующему Войску». В этой связи Вооруженные Силы Юга России впредь должны были именоваться Русской Армией. Нужно заметить, что предложения о переименовании Добровольческой армии в Русскую были еще летом 1918 г., в рапорте генерала Кутепова Деникину, однако командарм посчитал это «преждевременным» и сохранил не только старое наименование, но и все принципы организации. Теперь, в 1920 г., подобные «предрассудки прошлого» были отвергнуты (правда, формально Врангель продолжал издавать приказы и от имени Правителя и Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России, и одновременно с этим – от имени Главнокомандующего Русской армией).

Наименование «Русская армия» могло применяться в Крыму в 1920 г. и по другой причине. Прежде, в 1919 г., Русской армией назывались все вооруженные силы Белого движения, объединенные под Верховным Главнокомандованием адмирала Колчака (достаточно вспомнить, например, известный приказ-воззвание Колчака (№ 153 от 25 июня 1919 г.) «Офицеры и солдаты Русской армии»). Белые армии Юга России организационно подчинялись Колчаку, и наименование «Вооруженные силы Юга России» вполне соответствовало их региональному значению. После гибели Колчака статус Верховного Главнокомандующего Русской армией переходил к его заместителю, генералу Деникину. Поскольку должность и полномочия Главкома ВСЮР от Деникина, в свою очередь, перешли к Врангелю, то последний мог, очевидно, заявить и о преемственности в отношении командования оставшимися частями белых фронтов во всероссийском масштабе. Во всяком случае, перед Врангелем уже не было формальных препятствий к тому, чтобы официально закрепить наименование «Русская армия» за оказавшимися в Крыму частями ВСЮР. В этом также выражалось явное стремление к утверждению всероссийского, а не регионального значения южнорусского Белого движения в 1920 г.

В белой Таврии полностью сохранялась всероссийская символика Белого дела, хотя и с учетом требований времени (трехцветное государственное знамя сочеталось с Марковским флажком в крыже). Приказом № 3089 от 30 апреля 1920 г. был утвержден новый общероссийский орден Святителя Николая Чудотворца на ленте национальных цветов, со статутом, близким к ордену Святого Георгия. По оценке генерал-майора А.А. фон Лампе, «на всем протяжении и приказа об установлении ордена, и временного о нем положения можно ясно проследить установление тесной связи с орденом Святого Георгия, на кавалеров которого распространялись также и все преимущества, которые предоставлялись кавалерам вновь учреждаемого ордена».

Однако по мнению члена Комитета Ордена Святителя Николая (орденского капитула) генерала от инфантерии В. Е. Флуга, «учреждение ордена Святителя Николая надо признать мерой неудачной, потому, во-первых, что вся обстановка белой борьбы не соответствовала строгим условиям, которыми было обставлено награждение новым орденом; во-вторых, что та же обстановка не могла придать особой привлекательности сопряженным с получением ордена льготам; в-третьих, что орден, учрежденный не Царской властью, не мог приобрести в глазах войска особого престижа».

Наградная система в белом Крыму предусматривала также возврат ко всероссийским традициям вручения наградных знамен полкам (по оформлению «Николаевские знамена» повторяли знамена Императорской армии начала ХХ в.), наградных вымпелов, труб и «знаков на шапки» (наградная лента «За защиту Крыма»). Сохранялся и национальный герб – двуглавый орел, но без «монархических символов»[318]318
  ГА РФ. Ф. 6683. Оп.1. Д.18. Лл. 151–152; А.А. фон Лампе. Орден Святителя Николая Чудотворца // Пути верных. Париж, 1960, с. 126.


[Закрыть].