Текст книги "Белое дело в России. 1920–122 гг."

Существенно усилились политические позиции Совета, когда во главе его стал приехавший из Парижа 20 мая А. В. Кривошеин. Его, пользовавшегося заметным авторитетом в консервативных кругах, считали (как и Врангеля) сторонником возрождения монархической формы правления. Тем не менее, по оценке самого Главкома, «принадлежа всей своей предыдущей службой к государственным людям старой школы, он, конечно, не мог быть в числе тех, кто готов был принять революцию, но он ясно сознавал необходимость ее учесть. Он умел примениться к новым условиям работы, требующей необыкновенного импульса и не терпящей шаблона». 5 июня 1920 г. «статский» Кривошеин сменил «военного» Шатилова в должности Помощника Главнокомандующего, и генерал вернулся к знакомой ему работе начальника штаба (генерал Махров получил назначение на должность военного представителя Главкома в Польше). Приказом № 3315 от 5 июня 1920 г. Кривошеину были предоставлены полномочия распоряжаться от имени Главкома по всем вопросам Совета, получившим принципиальное одобрение Врангеля, и возглавлять Совет в отсутствие генерала. Таким образом, властные полномочия диктатора в гражданском управлении разделялись лишь на персональном уровне, а существо модели управления сближалось с уже апробированной в рамках Особого Совещания 1918–1919 гг. схемой: «Диктатор и Совет при нем»[294]294
  Врангель П. Н. Указ. соч., ч. 2, с. 27–29, 42, 75–76, 102, 219; Русский Сборник. Севастополь, № 1, 1920, с. 52–53.


[Закрыть].

Немаловажным аспектом определения статуса врангелевского правительства следовало считать официальное обращение Струве о признании всех российских финансовых обязательств. 3 августа 1920 г. «в ответ на заявление Мильерана (Президента Франции. – В.Ц.) о предполагаемом нашем фактическим признании» глава ведомства иностранных дел заявлял: «Мы, в качестве носителей русской государственной и национальной идеи, принимаем на себя все обязательства предшествующих российских правительств». Аналогичное заявление сделал и сам Главком: «Принимая, как носители национальной идеи и традиций Русского государства все предыдущие русские обязательства, мы ждем, что наши права будут тоже признаны»[295]295
  Врангелевщина // Красный архив, т. 2 (39), 1930. М.,-Л., с. 39; Ковалевский Н. Последнее Русское правительство // Часовой. Брюссель, № 658 (1), – 01. —02. 1986, с. 8.


[Закрыть].

В целом врангелевское правительство отличалось достаточным единством и вполне могло считаться «единой командой». Профессионализм правительства не многим уступал предыдущим белым правительствам и даже превосходил их по части способности к эволюции взглядов под влиянием изменившейся обстановки. И хотя Врангель (так же как в свое время Колчак и Деникин) сетовал на «нехватку людей», опытных профессионалов, серьезных кадровых перемен в течение апреля – октября 1920 г. не произошло. Единственной крупной отставкой могла стать замена Бернацкого бывшим министром финансов Российской Империи П. Л. Барком, с которым об этом велись переговоры в сентябре – октябре 1920 г. В этом случае возросла бы доля чиновников «старой школы» в правительстве. Но начавшаяся эвакуация Крыма не дала осуществиться этому плану.

Интересную характеристику военно-политическому руководству белого Юга дал в своем письме Бахметеву Маклаков, посетивший Крым в начале сентября 1920 г. По его оценке, Врангель «совершенно искренне готов был использовать всякого – буквально всякого, кто ему покажется полезным, и на том месте, которое он считает для него подходящим». «Меня невольно поражает та легкость, с которой Врангель был бы готов, если нужно, признать сейчас независимость любой национальности, войти в соглашение с Петлюрой и Махно, прислать своим представителем в Варшаву Савинкова и, как я сам был свидетелем, предложить на место управляющего прессой еврея Пасманика. Все это он делает без малейшего усилия над собой, с той простотой, с которой действуют убежденные люди. А у него это не столько убеждение, сколько военная привычка использовать сразу все возможности. Но, будучи сам вне предрассудков и предвзятых точек зрения, готовый когда угодно их изменить, если обстоятельства это подскажут, не стесняющийся встать в противоречия с самим собой, отлично усвоивший свое новое положение как революционного вождя, Врангель отдает себе ясный отчет в настроении той среды, среди которой ему приходится действовать и в Крыму, и за границей; та основная политическая трудность, которой идет деятельность Врангеля, необходимость совмещать требования Запада и требования самой России или, по крайней мере, той ее части, на которую он опирается, – войско, для него совершенно ясна».

«Вторым лицом в Крыму является Кривошеин… Как и Врангель, он хорошо понял необходимость иной политики и иного курса, но если Врангель разорвал с прошлым без сожаления, то Кривошеин, в сущности, с ним даже не разорвал. Он принес с собой много разочарований, но зато и много принципиального недоверия; он просто понял, что то, что ему хотелось видеть в России, сейчас неприменимо; этот Кривошеин – прекрасный представитель новой формулы:

хорошая техническая подготовка, административный опыт, но зато и некоторая сдержанность в осуществлении новых программ. Как когда-то говорил Столыпин – вперед на легком тормозе. В этом отношении очень характерна его позиция в аграрном вопросе. Врангель с увлечением проводит аграрную реформу… Кривошеин проводит эту реформу без всякого увлечения и этого не скрывает. Он говорил мне: я всегда считал подобную реформу вредной для России; она понизит производительность сельского хозяйства, главного источника нашего богатства… У Врангеля несокрушимая вера в то, что, как только большевизм будет сломлен, Россия немедленно воссоединится, а что русскому национальному самолюбию нисколько не обидно стать на позицию самоуправления национальностей. У Кривошеина иная идеология. Он и в вопросе о национальностях готов уступить так же, как он уступает в вопросе аграрном, уступить поневоле, без радости и воодушевления, но потому, что нет иного выхода, и он не виноват в том, что случилось. Потому-то Кривошеин сейчас не политическая программа, а исполнитель, техник, ремонтер. Идеологии нет у него, как ее вообще нет у Врангеля, и если скептики, подкапываясь под Врангеля, упрекают его в реставрационных замыслах, то они, глубоко ошибаясь по существу, правы в одном: что если бы это было нужно, если бы Врангель на минуту мог поверить в силу реставрационных элементов, то он бы не поколебался это сделать»[296]296
  «Совершенно лично и доверительно!» Б. А. Бахметев – В.А. Маклаков, переписка 1919–1951, т. 1. М., 2001, с. 241–243.


[Закрыть].

Еще более откровенную, хотя и несколько предвзятую, оценку давали курсу «левой политики правыми руками» Михайловский и Нератов. По мнению последнего, врангелевское правительство занимало «непримиримую позицию» в отношении вероятной «коалиции правых и левых общественных течений». «Считалось возможным осуществлять «левое дело» именно потому, что оно делалось «правыми руками». В отношении «левых рук» действовала прежняя столыпинская формула «Руки прочь!». Не только социалисты и «жиды» исключались из правительства, но и левые буржуазные деятели радикального толка, вроде П. Н. Милюкова и прежних левых кадетов, решительно не допускались к кормилу правления. Были и персональные антипатии к деятелям Временного правительства, и некоторые лица, например князь Г. Е. Львов, не говоря уже о социалистах вроде А. Ф. Керенского, подвергались остракизму… Во врангелевском окружении были твердо убеждены, что Львов и Милюков, равно как и Керенский, никогда не вернутся к власти. Сами слова «общественный деятель» произносились не иначе как в ироническом тоне. Для победы над большевиками нужны прежде всего военные силы, левые деятели их дать не могут, а что касается левой политики, то почему она не может проводиться государственными людьми правого толка, которые… всегда смогут ее изменить и вернуться к правому курсу»[297]297
  Михайловский Г. Н. Указ. соч., ч. 2, с. 534–535.


[Закрыть]. Нельзя не отметить, однако, что подобные настроения, если и присутствовали у части военно-политического руководства в Крыму, ни в чем конкретно себя в 1920 г. не проявили.

Военно-политическое положение южнорусского казачества весной 1920 г. Соглашение Главкома ВСЮР с казачьими атаманами 2 апреля 1920 г. Капитуляция Кубанской армии. Возможности перемирия с РСФСР.

В новых условиях уже по-иному следовало строить отношения с казачеством. «Русская армия чувствовала себя в Крыму более дома, чем на Дону и на Кубани, – писал в своих воспоминаниях начальник Отдела печати Г. В. Немирович-Данченко, – не было всевозможных «Кругов» и «Рад» – наследия Керенщины, где заворачивали авантюристы медвежьих углов, тянувшиеся к портфелям губернских министров»[298]298
  Немирович-Данченко Г.В. В Крыму при Врангеле. Факты и итоги. Берлин, 1922, с.8.


[Закрыть]. Осуществление «твердой власти» воспринималось многими в форме контроля над всеми, кто мог выражать в чем-то отличное от официального курса мнение. Ярким примером подобного рода стал судебный процесс над командующим Донской армией (переформированной после эвакуации из Новороссийска в Донской корпус) генерал-лейтенантом В. И. Сидориным и начальником штаба армии генерал-лейтенантом А. К. Кельчевским, вызванный, в свою очередь, выходом в свет нескольких номеров официального издания штаба корпуса – газеты «Донской вестник». Контроль за изданием газеты осуществляла политическая часть штаба корпуса, начальник которой сотник граф А. М. Дю-Шайля в начале марта 1920 г. подал на имя Сидорина докладную записку, озаглавленную «Судьба Казачьих Войск». В ней, по существу, впервые за всю историю южнорусского Белого движения говорилось о необходимости установления прямых контактов с партией эсеров и перехода к новым формам взаимоотношений с советской властью: «Гражданская война проиграна, и Казачьи Войска Донское, Кубанское и Терское лишаются той государственной независимости, которую они снова после трехсотлетнего рабства завоевали себе…

Однако не все еще проиграно. В Центральной России происходит огромная работа эсеровской партии: она заставит эволюционировать советскую власть или разрушит ее. Партия, помимо лозунга «Земля и Воля», стоит на платформе федерации». Дю-Шайля выдвинул идею создания Союза освобождения Казачьих Войск. Программа Союза основывалась бы на принципах признания «государственной независимости Дона, Кубани и Терека», «заключения мира с Советской Россией только на основе признания этой независимости» и «осуществлении социальной и политической программы эсеровской партии». На основе признания независимости и равноправия Союз должен был строить свои отношения с республиками Закавказья, представителями Украинской республики и даже с повстанческим Комитетом освобождения Черноморья. Для осуществления своих целей предполагаемый Союз: «1) представительствует за границей Казачьи Республики; 2) осведомляет иностранное общественное мнение и политические организации и правительства о судьбах и требованиях Казачества, стремясь добиться решения их судьбы международным конгрессом; 3) через тайные комитеты и агентов организовывает на местах казачье освободительное движение, объединяя различные организации и снабжая их военными и политическими руководителями, равно средствами и оружием».

Эти же идеи, с молчаливого согласия штаба Донского корпуса, стали развиваться и в статьях «Донского вестника». Принципиально новыми стали тезисы о создании единого антибольшевистского фронта внутри России посредством сотрудничества с эсерами и о представительстве интересов казачьих областей в международных делах посредством сотрудничества с Лигой Наций. Немаловажное значение придавалось также признанию необходимости организации повстанческого движения на Дону и Кубани, занятых советскими войсками. В первых четырех номерах появились откровенно «самостийные» статьи, практически не отличавшиеся от аналогичных по содержанию, публиковавшихся еще до Новороссийской эвакуации в «Вестнике Верховного круга Дона, Кубани и Терека», в «Кубанской Воле». В статье «Донцы в Крыму», например, утверждалось, что «казаки, волею судеб очутившись в Крыму, не откажутся от своего права на самоопределение…, донские казаки верят, что… гражданская война завершится не порабощением одной части России другой, а внутренним соглашением и что народ сумеет заставить всех захватчиков власти признать, наконец, его права и волю». В статье «Думы и планы» отмечалось различное понимание лозунга «Великая, Единая, Неделимая Россия» у казаков и у тех, кто оказался вместе с «добровольцами». Это якобы способствовало поражениям на фронте и развалу в тылу: «Единая, Великая, Неделимая… для донцов – это вообще народовольство, народоправство, а для реакционеров, примазавшихся к делу Добрармии, – это реставрация умершей, унитарной России, единство и нераздельность барских поместий. Думы пошли разные, пути тоже несходные, и в результате все рассыпалось, все прахом пошло. «Предательство, измена, политиканство» – эти слова взаимного упрека раздавались из казачьих и добровольческих уст… И казаки снова думают: «Да какое нам дело до России? Хочет она себе коммуну – пусть себе живет, хочет Царя – пусть наслаждается. А мы хотим жить так, как нам разум, совесть и дедовский обычай велят. Дай Бог нам снова вернуться на Дон… А кто нам поможет вернуть казачьи права, тому мы поможем отстоять его права: Грузия, Азербайджан, Крым. Украина, Кубань, Терек хотят жизнь устроить не по правам коммуны и жить самостоятельно…, и раз они борются с большевиками, то они – наши друзья. Мы с ними заключим союз».

Весьма показательным с точки зрения отношения к «казачьему суверенитету» и актуальным в свете предполагаемых переговоров с РСФСР о перемирии было высказывание статьи «Нечто о мире»: «Мир возможен только при условии признания полной государственной независимости Дона, Кубани и Терека. Казачьи государственные образования обладают всеми правовыми, племенными и экономическими данными для самостоятельного государственного существования…, представление о независимости вполне ясно и отчетливо отражается в казачьем самосознании, тем более, что идея политической свободы была им особенно остро пережита в четырехвековом процессе борьбы за нее. Независимость казачества самоопределяет свой внутренний строй и внешние отношения… Санкция Лиги Наций должна явиться гарантией казачьей независимости». В статье «Украинское движение» приветствовалась идея создания новой федеративной России, выражалась поддержка боевым действиям армии УНР: «Победы украинцев приближают момент нашего сближения, создание единого казачьего фронта, объединение наших сил для достижения заветной цели – Демократической Федеративной Республики… Этот свободный Союз Народов, спаянных взаимным доверием и любовью к общему Отечеству, будет более единым и крепким, чем то унитарное государство, насильственно сколоченное, о котором возвещали и возвещают нам господа осважники»[299]299
  Донской Вестник. Евпатория, № 1, 24 марта 1920 г.; № 2, 26 марта 1920 г.; № 3, 28 марта 1920 г.; № 4, 1 апреля 1920 г.


[Закрыть].

Безусловно, статьи такого рода имели ярко выраженную политическую подоплеку, однако рассматривать их как призыв к «расколу» рядов Белого движения, к отделению казачьих областей от остальной России не следовало. Тем более что уже с 5-го номера весь тон передовых статей стал вполне лояльным по отношению к политическому курсу Главного Командования, и угроза «раскола» (если таковая вообще существовала) миновала[300]300
  Трагедия казачества, ч. V, № 234, 10 декабря 1937 г. с. 18–21; № 235, 25 декабря 1937 г.


[Закрыть].

Однако Врангелю были представлены совершенно иные сведения. Редактор газеты «Евпаторийский курьер» Б. Ратимов донес Главкому, что газета «Донской Вестник» «приносит вред, ведет проповедь розни и вражды с добровольцами, дискредитирует власть Главнокомандующего и готовит донцов к разрыву с ним, склоняет казаков к миру, доказывая бесполезность борьбы, угождает и льстит рабочей массе». Результатом стал приказ Главкома об «отрешении от должности донских генералов и предании Дю-Шайля военно-полевому суду». Помимо этого, 21 апреля 1920 г. обвинение «в государственной измене» было предъявлено Сидорину и Кельчевскому. Военно-полевой суд состоялся 3–4 мая 1920 г. Высшему командному составу инкриминировалось «преступное бездействие», результатом которого стало эсеровское «направление» казачьего официоза. На суде генерал Сидорин категорически отверг обвинение в «измене», хотя в «бездействии власти» он не отрицал своей вины. Первоначальный приговор суда обвиняемым: «лишение воинского звания, чинов, орденов и дворянства и четыре года каторжных работ» – был представлен на конфирмацию Главкому, однако Врангель заменил его «увольнением от службы в дисциплинарном порядке, лишая их, с согласия Донского Атамана (именно ходатайство Богаевского способствовало смягчению приговора. – В.Ц), права ношения в отставке мундира»[301]301
  Врангель П. Н. Указ. соч., ч. 2, с.15.


[Закрыть].

Но и не считаться с интересами казачества было невозможно. Дело «Донского Вестника» показало, что хотя «оппозицию» в Крыму «подавить» легче, чем на Кубани, но путь конфликтов совершенно не продуктивен. Представители казачества должны были принять непосредственное участие в создании системы управления, даже несмотря на отсутствие собственных «суверенных территорий». В своих Записках Врангель отметил, что приказ № 2925 об организации Совета при Главнокомандующем был издан им «по предварительному соглашению с атаманами и председателями правительств Дона, Кубани, Терека и Астрахани». Однако оригинальный текст «Соглашения» был подписан 2 апреля, то есть уже после создания Совета при Главнокомандующем. В Севастополе в это время находились донской атаман генерал-лейтенант Богаевский (он подписал Соглашение и за Астраханское войско), кубанский атаман генерал-майор Букретов и терский атаман генерал-лейтенант Вдовенко. Преамбула Соглашения декларировала, что Главком ВСЮР и атаманы казачьих войск Юга России, «облеченные каждый полнотой власти… единодушно пришли к нижеследующим основным положениям их взаимоотношений». Первый пункт утверждал статус «единоличной власти» Главкома и подтверждал принятый еще в 1918–1919 гг. принцип подчинения казачьих воинских частей единому военному командованию: Главнокомандующий Вооруженными Силами на Юге России, объединивший своим приказом для областей, занятых Вооруженными Силами, всю полноту власти в гражданском и военном отношениях, без всяких ограничений, является в отношении казачьих вооруженных сил высшим военным начальником, обладающим полнотой военной власти в отношении стратегического и тактического их употребления и по другим вопросам, непосредственно связанным с ведением военных действий, на основаниях, действующих в Донской армии (то есть автономия Донской армии, предусмотренная военными законами Войска Донского, сохранялась. – В.Ц.)». А «в отношении внутреннего гражданского устройства Казачьи Войска и Области пользуются полной автономией и являются независимыми от Главнокомандующего». Исключение из «независимости» (сказался горький опыт «договора с горскими сепаратистами» и последовавшего за ним «кубанского действа») составляла сфера внешней политики, контактов с «правительствами иностранных государств». В этой области «никакие сепаратные выступления Войсковых Атаманов не могут иметь места, и всякие сношения и действия должны предприниматься по соглашению с Главным Командованием и при его посредстве». Делалась и важная оговорка: «В то же время и Главнокомандующий, при ведении переговоров с Иностранными Правительствами, по всем вопросам, касающимся непосредственно Казачьих Областей и Войск, предварительно сносится с Атаманами».

Оригинальность ситуации состояла в том, что буквально за день до подписания соглашения (1 апреля 1920 г.) кубанский атаман Букретов и глава кубанского правительства Иванис подписали удостоверение на имя Л. Л. Быча, которым формально продлевали его полномочия в качестве главы иностранной делегации, разрешали ему «защищать интересы Кубанского народа перед Союзными державами и заключать договоры от моего (атамана. – В.Ц.) и Кубанского Краевого правительства имени». А в день подписания соглашения Иванис уполномочил одного из лидеров «самостийной группы», П. Л. Макаренко, «вести переговоры и подавать заявления Правительству Польской Республики и Правительствам Западных государственных образований от имени Кубанского Краевого Правительства».

Одновременно с подписанием Соглашения донским и кубанским атаманами были составлены особые меморандумы, предназначавшиеся для представителей стран Антанты и показывающие отношение казачества к возможному перемирию с Советской Россией, на котором настаивала Великобритания. В меморандуме атамана Богаевского указывалось на «историческое право казаков на самостоятельное существование, на их свободолюбие и республиканские убеждения». Поэтому «с насильственно навязанным советским строем казачество не примириться никогда». «Если вопрос о борьбе с большевиками бесповоротно будет решен в отрицательном смысле», то «независимость Донской территории должна быть гарантирована Антантой. Взаимоотношения Дона с Советской Россией должны быть только договорными». Это заявление в какой-то степени обращалось к статусу Всевеликого Войска Донского с 1918 г., когда атаман Краснов также не исключал возможности установления дипломатических отношений с РСФСР. Теперь же донская государственность должна была «гарантироваться» Антантой, и Дон мог бы тогда окончательно получить статус независимого государства, аналогичного республикам Прибалтики и Закавказья. Следует, однако, учитывать, что подобная перспектива была бы возможной лишь в случае прекращения военных действий ВСЮР против РККА.

В таком же духе был составлен меморандум Букретова. Пространно излагая историю суверенных прав Кубанского Края со времен Запорожской Сечи до 1917 г., перечисляя все признаки свободного, демократического государства, закрепленные в краевом законодательстве, документ завершался так: «Приемлемыми условиями для переговоров (с советской властью. – В.Ц.) могут считаться следующие: полное невмешательство Советской России во внутреннюю жизнь Кубанского Края; на территории Кубанского Края не должно быть советских войск; связь с Россией должна быть установлена на основании особых соглашений, которые должны иметь международные гарантии в соблюдении их обеими сторонами».

Еще более откровенный характер носило заявление приехавшего в Тифлис главы Краевой Рады П. Тимошенко, касающееся «внешней политики Кубанского правительства»: «Мы участвуем в гражданской войне не ради войны. Мы продолжаем защищать свободу и демократический строй, установленные в Кубанском Крае волею народа через свои выборные государственные учреждения. Поэтому мы готовы во всякое время прекратить гражданскую войну, если Советская Россия согласится: а) вывести все свои войска из пределов Кубанского Края и б) признать за Кубанским Краем безусловное право на самостоятельность и независимое существование, провозглашенное Кубанской Краевой Радой 5 декабря 1918 года». С полной уверенностью в правомерности «суверенных прав Кубани» Тимошенко высказывался о «признании самостоятельности и независимости тех государственных образований, которые возникли на территории России и объявили свою независимость», о «невмешательстве во внутренние дела государств и государственных образований, возникших на территории России, в том числе и в дела Советской России», и о том, что «вопрос об объединении всех этих государств впоследствии в союз или в союзы на тех или иных основаниях ставится в зависимость исключительно от свободного волеизъявления их народов»[302]302
  ГА РФ. Ф. 6344. Оп.1. Д. 70. Лл. 30–30 об.; Трагедия казачества. Указ. соч., ч. IV, с. 449–455; Трагедия казачества. Указ. соч., ч. V // Вольное казачество. Париж, № 241, 10 мая 1938 г. с. 4.


[Закрыть].

«Соглашение» от 2 апреля и «меморандумы союзникам» явно демонстрировали отсутствие намерений казачьих лидеров отказаться от продекларированных еще в 1917–1919 гг. «вольностей» и «суверенных прав». Эти документы вполне можно было рассматривать в качестве некоей «новой формы» взаимодействия добровольческого командования и казачьего руководства. Соглашение было подписано в условиях, когда немало казачьих политиков и военных было уверено в неизменности той политической линии, которая привела в феврале 1920 г. к созданию южнорусской власти. Тем не менее договор с Врангелем «самостийные» политики расценивали как «шаг назад», как «измену интересам казачества». Но вряд ли это можно было считать объективной оценкой, поскольку фраза о «независимости от Главнокомандующего» могла трактоваться весьма широко. Иное дело, что данное Соглашение неизбежно требовало дальнейшего развития, составления нужных подзаконных актов, при разработке которых мнение казачьих политиков имело бы решающее значение.

Однако казачьи политики, противники «добровольчества» и «врангелевщины» были заняты в данный момент решением вопроса о судьбе частей Кубанской армии, сосредоточенной – после отступления с Кубани – в Сочинском округе на границе с Грузией. Здесь же находилось Кубанское краевое правительство, депутаты Кубанской Краевой и Законодательной Рады, члены Верховного Круга. Атаман Букретов поддерживал контакты и с кубанскими представительными структурами, и с генералом Врангелем, получив от него назначение на должность Командующего Войсками Кавказского побережья Черного моря. В своем приказе о вступлении в должность (№ 469 от 13 апреля 1920 г.) он призывал к продолжению сопротивления, хотя бы ради «упорного удержания занимаемого ныне района», что «заставит противника принять выгодные для нас условия и тем спасти Кубань, а с нею и армию». Но части армии, несмотря на численное превосходство над противостоящими им советскими войсками (три кубанских корпуса и один донской против одной советской дивизии), испытывали огромные трудности в снабжении продовольствием и фуражом. В армии и среди многочисленных беженцев началась эпидемия холеры. «Полки совсем потеряли дух», – считал генерал-лейтенант С. Г. Улагай. «Положение на фронте Туапсинской группы не было серьезным, но продовольственный вопрос был в катастрофическом состоянии», – заявлял командир 2-го Кубанского корпуса генерал-лейтенант В. Г. Науменко. В этой связи практически полностью исключалась возможность «пробиться с оружием на Кубань». Оставались три альтернативы: отступление в Грузию и разоружение, эвакуация в Крым и продолжение боевых действий в составе ВСЮР или мирные переговоры с представителями советского командования о дальнейшей судьбе казаков.

Первое предложение могло показаться предпочтительным, если учесть, что Кубань имела с Грузией оформленные отношения на уровне обмена дипломатическими представителями еще с осени 1918 г. Тифлис многим членам Краевой Рады казался «центром, где решаются все политические вопросы Кавказа». Но руководство Грузии не спешило интернировать казачьи полки и беженцев. 17 апреля 1920 г. было получено решение грузинского правительства, гласившее: «Переход на Грузинскую территорию нескольких десятков тысяч небоеспособных кубанских казаков нарушит правильную коммуникацию размещенного на побережье Грузинского войска, уменьшит его боеспособность и весьма усложнит и без того тяжелое положение продовольственного вопроса. Потому переход кубанскими частями грузинской границы совершенно невозможен, и все попытки это сделать встретят со стороны Грузии вооруженное сопротивление». Единственное исключение Грузия была готова сделать для атамана, Рады, правительства, членов Верховного Круга, почетных стариков и отдельных лиц командного состава, которых принимали как «политических эмигрантов». Воинские части получали в принципе резонный совет: «Эвакуироваться на единственно вольную от большевиков русскую территорию – Крым». Только 19 апреля правительство Грузии согласилось принять на своей территории «всех лиц командного состава, до урядников включительно», но предложение опоздало.

Эвакуация в Крым проходила настолько, насколько это позволяли возможности транспортировки. В условиях крайней нехватки угля из Севастополя были посланы транспорты, грузившие в первую очередь больных и раненых. Из района Адлера в Крым удалось вывезти большую часть казаков 4-го Донского корпуса (около 5 тысяч) и кубанцев (около 2 тысяч).

Для большинства же оказавшихся на Черноморском побережье казаков единственной альтернативой осталась попытка заключения перемирия с советским командованием. 17 апреля их условия были выработаны штабом Кубанской армии. Предварительное перемирие и последующий мирный договор между Кубанью и Советской Россией должен был основываться на том, что «обе стороны должны смотреть друг на друга как на части одного великого народа и не стремиться к уничтожению или унижению противника, как подобает при внешних войнах. Сторонам надлежит думать лишь о светлом, общем будущем. Заключенные соглашения должны вести к долгому прочному миру, т. е. не иметь в своем содержании никаких пунктов, которые бы явились обидными или унизительными для какой-либо стороны, оставляли бы чувство недоброжелательности или даже мести и могли бы служить поводом к новым восстаниям и борьбе… при ведении переговоров необходимо проявить и подчеркивать особое, доверчивое отношение сторон друг к другу».

Прецедент подобного рода усматривался в Тартуском мирном договоре между РСФСР и Эстонией, заключенном в январе 1920 г. Но надежды на равноправные переговоры не оправдались. С самого начала советское командование разъяснило, что речь может идти не о перемирии, а только «об условиях сдачи восставшего против Советской Республики казачества». В основу советского решения были положены предложения, выдвинутые не Эстонии, а войскам Северного фронта генерала Миллера (8 февраля 1920 г.), что означало отнюдь не переговоры, основанные на «доверии сторон», и тем более не переговоры на «межгосударственном уровне», а только полную капитуляцию, сдачу оружия в обмен на возможность выезда и «неприкосновенности жизни». Следовало учитывать, что в это время (с 17 января 1920 г.) уже действовало постановление ВЦИК Советов и СНК РСФСР «Об отмене высшей меры наказания (расстрела)», в котором отмечалось, что «разгром Юденича, Колчака и Деникина, занятие Ростова, Новочеркасска, Красноярска, взятие в плен верховного правителя создают новые условия борьбы с контрреволюцией». Признавалось возможным «отложить в сторону оружие террора» и «отменить применение высшей меры наказания (расстрела), как по приговорам ВЧК и ее местных органов, так и по приговорам городских, губернских, а также и верховного при ВЦИК трибуналов»[303]303
  Применение высшей меры наказания к адмиралу Колчаку произошло во внесудебном порядке – на основе решения чрезвычайного органа – Иркутского Военно-революционного комитета.


[Закрыть].

Советские условия (18 апреля 1920 г.) предусматривали капитуляцию казачьих частей и «гарантированную свободу всем сдавшимся, за исключением уголовных преступников, подлежащих суду военно-революционного трибунала (то есть «всех лиц, которые производили без суда и следствия всякие расстрелы, грабежи и насилия, а также офицеров, состоявших на службе в рядах Красной армии и добровольно перешедших на сторону войск командования Южной России». – В.Ц.)… искренне раскаявшиеся в своем проступке и выразившие желание искупить свою вину перед революцией вступлением в ряды Красной армии» должны были «принять активное участие в борьбе с Польшей, посягнувшей на исконные русские территории». Но применительно к «инициаторам и руководителям восстаний» подобная амнистия не применялась. Они подлежали «привлечению в трудовые батальоны» или «заключению в концентрационные лагеря до конца гражданской войны, и только в виде особой милости они могут быть допущены в ряды РККА». Добровольно сдавшимся гарантировалась «неприкосновенность личности».