Текст книги "Рассказы ездового пса"

Разве что раз, когда уж откровенно пустили мы пузыря в Камчатке, купившись вроде на мелочи… а запомнилось навсегда.

Была середина осени. Корякская сопка светились осенним золотом покрывающих ее подножие лесов; вершина на почти четырехкилометровой высоте уже освежилась новым снегом. С океана наносило тонкие слои облачной вуали, четкими горизонтальными линиями перерезавшие крутые склоны. Изредка появлялись по-осеннему невысокие кучевые и кучево-дождевые облака, сеющие мелкий дождь вперемешку с мокрым снегом. Яркие лучи солнца, пробиваясь сквозь разрывы в тучах, выхватывали обширные мазки золота на буровато-зеленой картине сурового ландшафта.

К моменту нашего вылета чуть похолодало, в тылу циклона появились снежные заряды – обычное дело в октябре. Снег ложился полосой, и границы влажной черной земли и белого снежного покрывала видны были очень четко.

Мы выруливали на старт по взлетной полосе, любуясь столбами снежных зарядов, бродивших по ярко освещенным солнечными лучами окрестностям.

Один из зарядов только что закрыл на пару минут торец полосы, откуда, развернувшись, мы должны были взлетать. Метров семьсот полосы оказалось присыпанной тонким слоем снега.

Как всегда с прибаутками, но строго выполняя все операции, мы не рулили, а шпарили по длинной бетонке, прикидывая за километр до торца начать притормаживать. Наличие снега в конце полосы нас не насторожило, скорее всего из-за психологической неподготовленности к зимнему восприятию действительности. Ведь лето только кончилось, а на Камчатке вообще стояло как раз «бабье лето», и только этот циклончик подобрал остатки летнего тепла. Мы еще не врубились в предзимний период.

И все же меня толкнуло изнутри, и я любезнейшим тоном предложил Федоровичу, что не пора ли начать думать о том, что неплохо было бы заранее притормозить… На что тот, с неменьшей любезностью, ответил, чтобы я не переживал: успеется, мол.

На снегу нас понесло, но еще верилось, что спохватившийся капитан справится. Метров за двести до торца он выключил автомат юза и стал лихорадочно подтормаживать тычками; на лысине его выступил пот. Концевые фонари полосы неумолимо подкатились под нас. Капитан мгновенно принял решение и, искусно проведя машину меж фонарей и прижавшись к левой стороне концевой полосы безопасности, чистого пятачка, специально для таких случаев и предусмотренного на каждой взлетной полосе, дал команду:

– Первому тридцать!

Миша загрузил левый крайний двигатель; мы стали разворачиваться вправо, затем убрали левому и добавили правому, чтобы начать торможение вращения машины. Но, не имея опыта таких извращений и опираясь только на свою интуицию, капитан чуть переборщил: самолет провернулся. Выйти на бетон не удалось. Используя еще не погашенную инерцию вращения, Александр Федорович снова добавил левому, заставил машину вращаться по второму кругу, но импульс убрал пораньше и пораньше добавил правому, почти за 90 градусов… и получилось! Самолет почти остановился, медленно двигаясь носом на полосу.

С вышки старта, находящейся метрах в трехстах от места нашего позора, было, наверное, очень интересно наблюдать, как на стометровом пятачке, свободном от фонарей, громадный лайнер изящно танцует вальс, оставляя правильные круги на заснеженной поверхности и чудом минуя боковые фонари. Диспетчер старта, видимо, был так ошеломлен увиденным, что только растерянно спросил:

– Что там у вас?

– Нормально, к взлету готов! – ответил наш бойкий капитан и тут же отдал команду: – Винты на упор! Закрылки пятнадцать!

Машина, благополучно проскользнув снова между фонарями торца, остановилась в начале полосы. С винтами на упоре, во взлетном положении закрылков, мы ожидали решения диспетчера. Тот, убедившись, что все обошлось и фонари целы… автоматически разрешил взлет.

– Всем взлетный! – с горящими глазами крикнул командир и отпустил тормоза.

В это время на связь вышел борт, заходящий на посадку. Следы наши очень четко выделялись на тающем снегу концевой полосы, и мы до самого выхода из зоны прослушивали эфир: не упомянет ли кто о них. Нет… все обошлось. Взял человек на себя. Да оно ему надо – раздувать предпосылку к летному происшествию, писать объяснительные… через час все растаяло, как и не было.

И что же: через час мы как ни в чем не бывало пели в два горла: «Красива Амура волна…»

Потом, в следующем рейсе, капитан разыскал того диспетчера и как-то отблагодарил. Он был человек обязательный.

Обязательность его была оригинальной. Как-то среди наших экипажей наладилось снабжение свежей крольчатиной из Симферополя; мясо заказывали на этот рейс все кому не лень, а уж Сашку-то Шевеля прямо заваливали заказами. По прилету шеренга встречающих выстраивалась у трапа, и капитан вручал каждому желанный заказ. И вот однажды достал его кто-то: раз за разом, раз за разом… надоело возить, как обязаловка. И на очередное «Привези кролика» Шевель однажды после заруливания спустился с трапа, ведя на веревочке живого жирного кроля. Смеху было… и заказы увяли.

Он вообще был фокусник, очень любил приколы, розыгрыши и сам искренне радовался, когда удавалось что-либо из ряда вон, и сам об этом похвалялся всем.

Этот случай с клизмой… Годовое обследование проводилось у нас в стационаре санчасти, на полном больничном режиме, со всей строгостью. И клизму ставили всем. Две кушетки стояли за занавеской против туалета… место было общественное и веселое. Бедовая медсестра делала это дело профессионально, следила строго и очень любила дожимать переполненный кишечник остатней водой, подняв напоследок резервуар повыше… мучение…

Шевель вымучил процедуру без обычных прибауток, стиснув зубы, молча. Вылежал, принял свою порцию, а когда медсестра, подняв стеклянную кружку, участливо спросила, «терпимо ли?» – физиономию страдальца вдруг перекосила гримаса и между сжатых зубов цвиркнула на медсестру струйка запасенной во рту воды… бедная женщина уронила кружку, грохот осколков растворился в веселом гоготе толпы зрителей: «Вот это напор!»

Или анализы… Обычно анализируемый заходил в туалет с баночкой из-под майонеза и выскальзывал оттуда, стыдливо пряча в ладони пенистый анализ. Шевель же вышел торжественно, с литровой банкой, полной золотистой жидкости с шапкой пены сверху. Продефилировав сквозь строй, водрузил ее на стол среди стандартного ряда анализов.

– Эт-то что? – спросила оторопевшая медсестра.

– Как что – анализ, – легко сказал Сашка Шевель. – А что – мало?

– Да нет… наоборот, многовато…

– А, многовато? Так мы убавим, – и, небрежно отпив от содержимого банки, со смаком погонял жидкость во рту и с удовольствием проглотил.

Пока сестру корчило в пароксизме омерзения, Шевель незаметно поставил в общий ряд такую же как у всех баночку с анализом, а сам тихонько убрался в укромный уголок допивать пиво. История стала известной медицинскому начальству, но нарушение обследуемым пилотом режима санчасти как-то спустили на тормозах: а может, это квас был… мало ли что медсестре показалось.

Одним из любимых фокусов Шевеля был такой. Собрав толпу в штурманской, он предлагал всем желающим «вымывать» металлический рубль из носового платка. Желающий давал рубль, факир заворачивал его в носовой платок, расстилал его края над стаканом с водой, отпускал рубль, под краями платка слышался звяк металла о дно стакана. Следовало заклинание, платок сдергивался – обнажался рифленый фигурный стакан с водой. Но – без рубля.

– Воду надо менять, – говорил фокусник, выходил за дверь и возвращался через минуту с новой водой. Новая жертва, томясь в догадках, протягивала целковый…

Потом мы узнали: командир ловко подменял железный рубль в платке стеклянным кружком, незаметным в воде на фоне рифленого дна стакана.

В Сочи на пляже он на спор, обычно, на несколько бутылок коньяка, изымал из колоды загаданную клиентом карту, и жертва, как правило, из местных кавказцев, плыла по его указанию к буйку в море и находила там искомую карту; впрочем, пока Шевель пудрил жертве мозги, карта была заранее доставлена на буек предприимчивым напарником, рассчитывавшим на свою долю добычи.

Как-то тайна случайно раскрылась; «этого лысого» искали по всему пляжу, и потом он с полгода просил не ставить его в любимый рейс к теплому морю.

Карточных фокусов он знал множество, кроме того был нечист на руку в картежной игре, но ни разу не уличен. Из любопытства с ним играли; он всегда выигрывал, немного; но горе тому, кто увлечется азартом, буквально сочившимся из всех пор партнера: продуется начисто. Я тоже как-то увлекся… потом год платил за капитана профсоюзные взносы – это он мне так «простил долг», а проигрыш на самом деле был гораздо больше. Причем, в азарте, я решил сыграть втемную в храп… нашел с кем… У партнера на руках оказались четыре дамы – мы все встали…

По аэрофлотской традиции в экипаже периодически проводился гаражный разбор; я за три года умудрился в нем не участвовать, и экипаж меня понял и простил. Но своего капитана в хорошем подпитии пару раз видел: это был сгусток энергии, вдохновения, артистизма, душа, тамада компании, возносивший дух застолья до сияющих высот.

А уж аккуратист был… К одежде он относился с пиететом, костюмы всегда заказывал в ателье, из дорогой голубой ткани. Фуражка-мичманка была в меру широкой, в меру высокой, с аккуратным небольшим козырьком. Фуражки в аэропорту шил его приятель Гоша, так капитан втравил нас всех, и мы, кроме фуражек, заказали себе гражданские картузы с лаковым козырьком, все одинаковые.

Вообще, стремление капитана, чтобы его экипаж был «все как один», приводило к тому, что мы то купим себе одинаковые башмаки, то курточки, то тельняшки… раз в магаданском профилактории врач открыла дверь нашего номера, а мы, все в тельняшках, тихо играем в карты. Так аж спросила: а что, мол, это у нас тут за моряки? Или военные?

Он любил экипаж, и мы его любили, опекали, иной раз отводили от беды, в которую, того и гляди, мог занести его непредсказуемый, взрывчатый темперамент.

Ночь… звезды… гудящая тишина полета… Впереди, на востоке восходит мерцающая звезда: на нее курс.

– Это звезда… Эльбариус называется. – Капитан мечтательно смотрит вперед. Голос его тих и дремотен. – Никогда не видел ее высоко – все над горизонтом. А как мерцает… – И вдруг взрывается: – А давай споем: ты – первым, я вторым… Давай: «Красива Амура волна…»

Таким он и запомнился мне навсегда, мой любимый Капитан.

Туда-сюда…

В августе накопившаяся за лето усталость начинает ощутимо давить, и летчики стараются по возможности экономить силы и нервную энергию. Лишний разок подремать на креслах в салоне; постараться все-таки перед ночным рейсом не мчаться на дачу поливать те несчастные огурцы, а хоть три часика поспать… Ну а уж рейс в Сочи на две ночи считается рейсом отдыха: поваляться на пляже у моря два дня, а потом, приволокшись в жаркий номер профилактория, подремать пару часов после обеда, под грохот вертолетов, взлетающих прямо над головой на Красную Поляну; потом перед вылетом забежать на рыночек, набрать коробок с фруктами, перетаскать их по жаре на самолет, дождаться загрузки пассажиров и, утирая пот со лба и других мест, запросить наконец буксировку-запуск… Своя игра…

Молоденькие девчонки-проводницы в салоне, красные, как раки, нахватавшись без меры южного солнца, трясутся в ознобе: температура подскакивает до 38… как прошли врача перед полетом – непонятно; хотя… в Адлере предполетный медосмотр все проходят как-то легко… доктора к нам лояльны. Все равно, девчата довольны: отдохнули на море!

Я тоже прилично нажарился на солнце; но я был тогда молод, всего сорок лет, смугл телом и загар переносил легко. По прилету вечером посидели за шашлычком… легкое возлияние не оказало заметного влияния. На море все быстро выветрилось, вымылось, сутки прошли… нет, действительно отдохнул, накувыркался в волнах. Коробки компактные, самолет зарулил на стоянку прямо рядом со служебным выходом, и переноска тяжестей обошлась только легким потом на лбу. Эх, хороша жизнь! Дотянем до октября…

Так вот мы и взлетели под вечер в сторону моря, пронеслись над адлерским пляжем, развернулись на Лазаревское и пошли на север, потом на северо-восток, навстречу ночи. Пряный, влажный, насыщенный запахом южных трав приморский ветер сменился стерильным, промороженным, нейтральным стратосферным воздухом. Тонкий слой озона пощекотал ноздри и остался внизу. Сизая дымка покрывала усталую от зноя землю; редкие головы разрушающихся гроз клонили к земле лохматые пряди испаряющегося на лету дождя. Первая звезда зажглась на бледно-зеленом небе.

«И когда в Стране Дураков все улеглись спать, у летчиков начался рабочий день».

После посадки в Куйбышеве, где местные синоптики наобещали нам к утру в Красноярске временами туманчики, мы через полтора часа вновь взмыли в темень ночного неба. Яркий Юпитер повис над правым плечом, знакомые созвездия медленно вращались слева направо, и над самым горизонтом впереди мерцала и переливалась всеми цветами радуги, от изумрудно-зеленого до вишнево-красного, неизвестная звезда, которую мой капитан Ил-18 Шевель шутя назвал как-то «звезда Эльбариус». И хоть я знаю, что звезды с таким названием не существует, но когда она восходит и указывает мне путь домой, я всегда вспоминаю веселого, острого на язык, талантливого летного учителя моего, безвременно покинувшего наш мир… Его звезда, «звезда Эльбариус» светит всем вам, братья мои небесные, в ночном пути на Восток. И пусть легким будет ваш небесный путь – таким был характер моего покойного капитана, о котором в Красноярске и сейчас ходит немало веселых легенд.

Рейс отдыха подходил к концу. И, согласно прогнозу синоптиков, как только засерело небо на востоке, Красноярск дал дымку. По мере нашего снижения дымка плавно уплотнилась, видимость перешла через тысячу метров, и пал туман, за 12 минут до расчетного времени прибытия.

Делать нечего: повернули на Абакан. Впереди слоями проявилась облачность, и чем ниже опускались мы на юг, тем становилась она все плотнее и выше; мы вошли в нее перед снижением, прощупывая на всякий случай локатором.

Локатор наш дохленький не наблюдал ничего опасного… пока между Красноярском и Абаканом не впоролись в грозовой фронт. Множество мелких гадючьих грозушек высветились вдруг на бледном экране нашего рентгеновского аппарата – прямо по курсу, и по бокам; затрещало в наушниках… а тут уже пора снижаться.

Нет ничего хуже снижения через грозы. Все в кабине светилось, окна горели синим адским пламенем, чертики бегали по стеклам из угла в угол, с дворников срывало снопы искр; во мгле внезапно сверкало справа, слева, казалось, прямо под носом; мы все сжались и ждали тупого удара… Потрепывало, покачивало, и снова успокаивалось; ожидание нового толчка, новой яркой вспышки сжимало внутренности. Изредка бил по стеклам залп крупного ливня, и одновременно машину подбрасывало и роняло потоками воздуха.

В такой обстановке не до шуток, и спасает только работа.

Я в то время был еще не очень опытен как капитан, поэтому предпочитал крутить штурвал, следить за углами атаки, как мог подбадривал ребят и мучился подступающим страхом сделать что-нибудь не так, «влезть» и т п.

Лезть было некуда: сплошная засветка, дырки отдельные, маленькие, локатор дохлый, экран бледный, как на рентгене, засветки едва выделялись на нем, и то лишь вблизи.

В такой ситуации, как мне тогда представлялось, командиру лучше крутить руками: ребята уверены в моем мастерстве и будут стараться и сами делать дело надежно и уверенно. Хуже всего, как я и сейчас понимаю, хватать локатор, дергать к себе «голенище», влезть в него с головой и истерически командовать: влево! вправо! отворачивай! И – раздергаешь экипаж.

Сейчас в подобной ситуации я бы, конечно, отдал штурвал второму пилоту, тем более что тогда справа у меня сидел отличный пилот Леша Бабаев, а сам бы осуществлял общий контроль над обстановкой вне самолета и внутри экипажа, снимая напряжение каким-нибудь из того множества способов, которым владею теперь. Но в то время я еще не имел того спокойного, многолетнего, устоявшегося опыта сотен снижений в условиях грозовой деятельности; еще не был отшлифован и отполирован упорным трудом мой прекрасный, лучший в мире экипаж. И я делал что мог: стараясь управлять машиной как можно незаметнее, так, чтобы не бросались в глаза мои судорожные движения штурвалом, я изредка, на секунду, поглядывал в локатор и обменивался мнениями со штурманом, который по суетливому складу характера был немного «начальник паники». И то – это была беседа равных в данной ситуации специалистов:

– Вот, глянь, вроде вправо лучше.

– А ну-ка, ты глянь… вон там… проход… Как думаешь?

– Вроде кончится скоро: видишь, засветки помельче?

Тут никто не опытнее; перед грозой мы все равны, и вот это, без крика и шума, вроде как уравнивание капитана и штурмана перед строгим экзаменатором – как-то успокаивает экипаж. «Командёрства» не было; не было и суеты. Хотя Женя, по обычаю своему, и норовил кинуться то в одно, то в другое, подхватить третье… но мы не давали войти ему в раскрутку и при этом потерять ощущение действительности. А он, бедный, не успевал. Тут надо и погоду прослушать, и ветер, и посадочный курс, «коробочку» рассчитать, РСБН перестроить, установить частоты радиокомпасов и курсо-глиссадной системы, да настучать на клавишах НВУ координаты, да расчетное время, да схему просмотреть, да безопасные высоты, да все это записать… И связь надо вести, и все это – одной рукой, а в другой держать лампочку-«мышонок» и ею подсвечивать подслеповатые наши навигационные цифры, планшет с движущейся лентой-картой и свои бумаги. Да читать эту долбаную контрольную карту… короче, ему было некогда бояться.

Леша следил за режимами полета. Скорости, высоты, рубежи, эшелоны; да не превысил бы капитан случайно крен при энергичном отвороте, да посчитать посадочную массу и центровку, да передать земле, какая заправка потребуется, да изредка глянуть в локатор… Хватало работы и ему.

Виталик, наш новый бортинженер, сначала молчал, как мышь, сзади. Страшнее всего ждать, когда тебя убьют. Поэтому он как мог стал помогать в работе: бойко докладывал о загорании сигнализатора обледенения, включал противообледенительную систему и тут же без команды совал газы вперед, чтобы обеспечить надежную работу агрегатов. Бодро дублировал команды, устанавливал обороты, следил за скоростями, за убывающим на глазах остатком топлива и убеждался, что новый для него экипаж справляется.

Справлялись… Ударял в стекло новый заряд дождя, сверкала под самым животом холодная молния, швыряло машину в воздушных волнах, а мы лезли, отворачивали, снижались, вели связь с землей и все продирались между гроз.

Заход на посадку планировался с обратным курсом, ожидался только приличный боковой ветер и дождь. Мы не спеша снижались, вот-вот должна была кончиться грозовая облачность, но за бортом был густой серый мрак, свидетельствующий о толще облаков над нами. Ранние утренние сумерки были еще непроницаемы.

Как вдруг подход дал нам посадку с прямой. Ветер там у них чуть подвернул, и стало возможным завести нас по кратчайшему пути, без обязательного полного круга.

Высота была около 3000 метров. Обычно с прямой для гарантии мы рассчитываем высоту 3000 м занять за 60 км – чтобы был запас 5-7 км на непредвиденные задержки: либо разойтись со встречным бортом, либо обледенение, а значит, добавлять обороты и так быстро не снизишься, как на малом газе. А тут удаление у нас всего 45 км – и с прямой! Камнем не упадешь – скорость так разгонится, что не успеешь ее погасить для выпуска шасси и закрылков – а уже вот-вот точка входа в глиссаду.

45 километров и высота 3000 на скорости 600 – это предел пределов. На грани нарушений. Но… у меня были хорошие учителя, в свое время натаскавшие меня «на острие», по самым границам предела пределов. Заранее погасить, погасить скорость, штурвал на себя, на себя… вот: 400, шасси выпустить! Гасить, гасить скорость… закрылки 28! Теперь от себя, от себя, не дать воздушному пузырю, образовавшемуся под брюхом, вздуть машину вверх. Скорость падает, падает – штурвал от себя… от себя… вниз, вниз… Удаление… высота… Успеваем? Не успеваем?

В результате моих своевременных манипуляций машина стала сильнее тормозиться о воздух всеми выпущенными своими частями и посыпалась вниз энергичнее.

Пока руки и дальний уголок мозга занимались срочным гашением скорости и потерей высоты, а «ощетинившийся» закрылками самолет круто проваливался, догоняя траекторию снижения, ближние участки мозга работали по расчету новых параметров захода на посадку, а язык едва успевал отдавать команды.

Штурман сразу взял курс почти под 90 градусов, в район 4-го разворота. Самолет почти не приближался теперь к полосе, а высоту-то мы теряли! Появилась уже твердая уверенность в том, что успеем снизиться вовремя. Быстро перестроили частоты приводов и курсо-глиссадной системы, прочитали контрольную карту… вроде все успели сделать.

Дальний уголок сознания все считал и считал соответствие падения высоты удалению до торца полосы. Да не забыть установить давление аэродрома на эшелоне перехода…

Поспешность была, но не лихорадочная, а просто на раздумья не оставалось времени; внимания хватало на пилотирование, дачу команд и контроль, не более того.

Заработала посадочная система; я решил для надежности заходить в автоматическом режиме, и как только подошло время начала четвертого разворота, с облегчением нажал кнопку «Заход». Убедившись, что автоматика захватила курс и самолет вошел в крен, я продолжал догонять глиссаду, докручивая тугое колесико автопилота вручную. Индекс на шкале прибора уже был близок к норме. Я наконец-то нажал кнопку «Глиссада», нос самолета пошел вниз. Теперь можно было все проверить.

И тут, все трое враз, мы заметили, что крен-то должен быть правый, а он-то левый! Женя вскрикнул «Куда она ведет?» и еще раз проверил частоты. Леша увидел, что мы уже пересекли линию курса и уходим от полосы влево, и тоже что-то спросил. А я углядел, что стрелки радиокомпасов показывают вправо – там, там полоса! – а мы идем с левым креном 25 градусов.

И тут меня осенило: посадочный курс на приборе! В запарке, пилотируя, командуя, контролируя действия членов экипажа, я забыл переставить посадочный курс на своем приборе – а захват курса в автомате идет-то с моего прибора! Вот она, родимая, и сравнивает сигналы с земли с цифрами на моем приборе, и заводит нас с обратным кусом: не к полосе, а от полосы. Мгновенно отключил автопилот, схватил штурвал и заломил энергичный крен вправо, к полосе, одновременно снижаясь по глиссаде. Правой рукой держал штурвал, а левой лихорадочно вертел кремальеру прибора, устанавливая посадочный курс… не вышло… отдал управление Леше, выставил тот курс, вновь забрал управление и стал ждать, когда отшкалится стрелка, чтобы среагировать, энергично вписаться в курс и снова включить автомат.

Столько суеты… эх, молодость.

На высоте 600 метров все стрелки сошлись в кучу, автоматика уверенно вела нас по курсу и глиссаде, все успокоилось. И только дождь бил и бил в лобовое стекло. Мы вывалились из облаков, и желанная полоса открылась, как удар в лицо, причем, вроде как сбоку – из-за приличного бокового ветра. Дворники молотили, как два пулемета; я отключил автопилот и в борьбе за осевую линию сумел победить ветер: касание произошло точно по оси и точно на посадочные знаки.

Ну, спина мокрая. Рейс отдыха…

Вот такое у меня сейчас внимание, подумал я. Конец августа… Правда, никто не заставлял меня садиться именно с прямой, и я мог спокойно выйти на привод, выписать «коробочку», зайти издалека и сесть… и полторы тонны керосина в трубу…

Сейчас я думаю о другом. Да, приходилось иной раз действовать «на острие», и довольно часто. Но не будь этого желания: сделать не просто, а мастерски, в одно касание – вряд ли получился бы из меня мастер. Так, ординар бы вышел. Иные так и до конца летают: подкрался подальше… по накатанным рельсам… лишний кружок… как бы чего не вышло…

Душа не лежит.

А выводы я делал все время. Вот, именно в таких или подобных обстоятельствах, когда азарт, дефицит времени, спешка напрягают нервы, стоит только проявиться еще какому-нибудь отказу матчасти… мозг захлебнется в потоке информации, дрогнет рука – и происшествие. А при разборе этого происшествия – напрочь забудется, какой черт толкал меня в спину. Так надо ничего не забывать!

И я стал вести летные дневники. Тридцать три общих тетради за двадцать лет. Эти картинки – все оттуда. Над этими картинками из реальной летной жизни я размышлял, казнился, ночей не спал – и делал выводы. Может, в немалой степени благодаря этому неустанному труду над собой, Господь меня заметил – и миловал…

А теперь я на земле пытаюсь хоть как-то передать опыт. Да, авиация уже не та, да, летают по другим принципам: в авиацию валом повалил летчик-потребитель. Он уже так не нуждается в тонком анализе поведения машины – многое за него делает автоматика… Посади Шумахера за руль «Тойоты» с автоматической коробкой передач – ему станет скучно. Он же привык тончайше чувствовать всю взаимосвязь работы коробки, сцепления, газа руля и тормозов… и задачи решать на ходу.

Но прогресс не остановить. За штурвалом «Боинга» или «Эрбаса»… ну, Ту-214… решаются другие, более сложные, более высокого порядка задачи, а сам полет… газ-тормоз – как на той «Тойоте», а рука, фигурально выражаясь, занята мобильником, по которому, может быть, в эту секунду решается судьба миллионного контракта.

Я понимаю… Но мне миллионными контрактами не ворочать; я тоскую по звону вант и шкотов моего парусника. Это было мое время! А есть вещи в авиации, которые постоянны всегда, основополагающие принципы. Например, главнейший: самолеты должны падать. Ну таков закон всемирного тяготения. И задача пилота – хоть на «Ньюпоре», хоть на «Эрбасе» – не дать земле притянуть и ударить об себя машину. Всегда помнить о главном: лучше потерять жену, чем скорость на развороте! И вот этот опыт я пытаюсь втолковать, с картинками.

Правильно сказал академик Пономаренко: помимо романтичности, мужественности и прочих громких определений, летная работа прежде всего – опасная. А наш брат-летчик, в упоении обладанием, иногда, самую малость, где-то, чуть-чуть об этом забывает. И уже увидев в последний раз несущуюся в лицо матушку-землю, едва успевает горестно крикнуть:

– Эх, все, пиз…! – И тишина из магнитофона…

Когда мы мостились на полосу, диспетчер объявил, что Емельяново открылось, и шедший следом за нами Ил-76, у которого топлива немерено, развернулся и ушел на Красноярск. А у нас в баках осталось керосинцу ровно на полчаса.

Зарулили, выключились, открыли дверь… ветрина! Фронт подходил. Уже хорошо просматривались клубящиеся вершины кучево-дождевых облаков, зловеще белеющие на темно-синем фоне остальной хмари.

Срочно, не высаживая пассажиров, заправились; два трапа, пожарная машина – как положено. Я подписал задание. Погода в Емельяново улучшалась: 500, 1200, 1500, 2500 метров… Вырулили под оптимистическую информацию диспетчера, что дома уже 3000 метров.

Взлетели… диспетчер круга тут же «обрадовал»: в Емельяново туман 200 метров… ваше решение?

Какое тут решение. Идти домой, авось откроется. Раз видимость туда-сюда, значит, можем попасть в окно и прорваться.

Нырнули в синюю облачную стену и снова полезли через грозы. Опять продирались сквозь фронт, но уже рассвело, днем было легче: грозушки усохли, облака съежились, и мы прошли без особого труда.

Дома только ухудшилось: сто метров. Плюнули, повернули на Абакан. Сели. За нами упали еще четыре борта, перрон весь забит самолетами. Время наше кончалось: 11 часов работы. Но кучей экипажей нарушать легче, не мы одни такие. Понаписали в заданиях на полет всякой ерунды, что отдыхали в гостинице, да по часу на обед – кому все это нужно раскапывать… а дома самолетов под утренние рейсы нет, все сидят на запасном. Стали коротать время в штурманской, травя байки в ожидании погоды. Бортинженеры заканчивали заправку самолетов, бортпроводницы попадали на кресла, укрылись плащами и дремали, мечтая об одном: теплой водички – и в чистую постель…

Все кончается; кончился и туман, и к обеду мы перелетели домой, проведя на ногах… ну, кто на каблуках, кто на чугунной заднице, по пятнадцать часов. Устали, конечно. Рейс отдыха… своя игра. Девчонки потом облезали ломтями… Обидно: к концу-то лета… Ничего, научатся.