Текст книги "Шанс? Жизнь взаймы"

– А что ж Давид тебя не видел, как ты вернулся? – не унималась подозрительная Оля.

– Я через кухню шел. Нам на следующий день в дорогу выступать, Иван сказал припасу немного с собой взять, – так зашел сказать, чтобы наутро сготовили. Так незамеченным наверх и пришел.

– А кто на вас в Чернигове напал?

– То вам Давид лучше расскажет – я по базару ходил, он все видал.

Переведя стрелки на Давида, с тоской ждал, когда закончится бесконечная пряжа и все пойдут по домам, а пока отбивался от очередных расспросов, выдумывая всевозможные причины, почему это должен рассказывать Давид, а не я. Закончилась и пряжа, не нарушая фундаментальных истин этого мира, – и все наконец-то высыпали на улицу.

Провести Марию до дому без сопровождающих мне никто не дал, но потом все побежали дальше, оставив нас в классическом положении: девушка уже за изгородью – парень на улице. Как говорится, плотный контакт невозможен, но пообщаться никто не мешает. Однако с общением тоже все не слава богу. Дашь волю Богдану – он стоит пялится на нее, как теленок, слова вымолвить не может и меня своими эмоциями накрывает как девятым валом, утихомирить не могу.

Когда на Богдана фыркнул – мол, спрячься, дай слово сказать, – еще хуже. Стоит девчонка чуть старше моей внучки, а мне нужно ей что-то говорить, рассказывать, что я без нее жить не могу. И чувствую, девка умная, в батю пошла, про звездочку и красу свою неописуемую ей уже слушать надоело, чего-то другого ждет – больно серьезно в глаза глядит. Такая тоска взяла, слов нет, единственное, что мне в голову пришло, – это спросить:

– Мария, ты замуж за меня выйдешь?

Лучше бы что-то другое спросил. Тут в мою дурную голову, сразу за этой фразой, залетает старый глупый анекдот про комсомольское собрание в колхозе. До крови закусываю губу, чтобы не заржать, ибо, если засмеюсь, ответ на заданный вопрос станет очевидным. А анекдот такой. Получает девушка на собрании записку: «Мария, приходи вечером на сеновал, будем зажиматься. Петро». Мария пишет в ответ: «Намек поняла, приду».

Анекдот, конечно, пошлый, многие его считают несмешным. Но как-то перекликался мой вопрос с содержанием записки. Эта аналогия меня чуть не угробила, из прокушенной губы кровь течет, а меня конвульсии хватают, которые сдерживаю изо всех сил. Чувствую, нервы сдают, сейчас засмеюсь, но мастерство не пропьешь – шарахнул лбом о столб заборный, так что искры из глаз, сразу нервы поправил. Дело нешуточное – о женитьбе девушку спрашиваю.

Она ответила серьезно, глядя мне прямо в глаза, как будто не видела, что меня всего корежит, а может, не в голове ей это было:

– Выйду, если отец позволит.

Мне вдруг стало стыдно, какая я старая сволочь: ведь это бывает раз в жизни и помнится до последнего дня. Эта девочка не виновата в том, что попала в расклад моих великих целей и желаний. И мне вдруг захотелось верить в то, что произносили мои губы:

– Выходи, даже если не позволит. Я знаю, в нашей жизни будут дни, когда ты будешь жалеть, что согласилась. Но если мы не поженимся с тобой – не будет нам счастья, ибо в сердце своем и я знаю, и ты знаешь: это судьба, другой дивчины для меня нет в этом мире.

Что-то напоминали мне эти слова – по-моему, стащил я их из какой-то мыльной оперы, но они прозвучали неожиданно искренне, даже смеяться не хотелось, и анекдоты похабные в голову не лезли.

– Я знаю, я это всегда знала. Еще когда мы малыми стадо пасли, ты смотрел на меня на пастбище, а я знала и Богу молилась, что придет день – ты станешь казаком и возьмешь меня в жены.

Она обвила руками мою шею, поцеловала в губы и убежала в дом. Земля поплыла под ногами, и волна радости захлестнула с головой, останавливая сердце и дыхание. Богдан радовался, я безуспешно пытался вдохнуть, пока мы оба не потеряли сознание.

Когда пришли в себя, лежа на снегу под забором, продолжал радоваться, но не так бурно, уже давая себе контролировать мысли и чувства. Барьеры между нашими сознаниями были частично восстановлены, и пока малыш витал в облаках, переживая опять и опять свой первый поцелуй, я пошел искать болиголов – может, удастся добыть из-под снега пару листиков: сегодня точно не помешает.

Шел домой, стараясь забыть это непередаваемое словами ощущение, когда кажется, что нектар всех весенних цветов коснулся твоих губ, и много мыслей крутилось в моей голове. Вопрос – подлец я или совсем даже наоборот – отложил в сторону как нерешаемый. С одной стороны, все счастливы, Мария, Богдан, и мне перепал кусочек украденного счастья. Или подаренного? А может, просчитанного? Для меня это был брак по расчету. Бывает ли счастье по расчету? Но с другой стороны, все, что было сказано, – это не мое, ничего я к ней не чувствовал.

Зато Богдан ее любит, просто сказать не способен, может, все, что сказано, – это озвученные мной его чувства, волны его эмоций, переведенные в понятные человеческому слуху слова. Так что оценить себя в этом эпизоде не получалось. Фактов, чтобы дать однозначный ответ, было мало. Вот когда жизнь добавит – тогда вернемся к этому непростому, но бесполезному вопросу.

Вопрос, как жить дальше, тоже не стоял. Передо мной стояла цель, цель почти невыполнимая, требующая полного самопожертвования и всей жизни – жизни, которую мне дали взаймы. Поэтому ею так легко было жертвовать. Чужое, не свое…

И жизнями тех, кто пойдет за мной, я тоже пожертвую не задумываясь, вернее, они сами это сделают. Известному индусскому поэту и мыслителю приписывают слова: «Самая великая идея не стоит пролитой слезы ребенка»[15]15
  На самом деле это не вполне дословная фраза Ф. М. Достоевского.


[Закрыть], – помню, в молодости мне эта фраза очень нравилась. А когда стал старше, мне в голову пришел простой вопрос. А чего она тогда стоит? Назови цену, дружок. А если любая идея, в твоем понимании, ни хрена не стоит, так это касается и твоей идеи.

Так всегда с красивыми словами. Присмотришься незамыленным оком – одна туфта. А жизнь – она другая, она часто пахнет и потом, и кровью, и дерьмом. Да, этим тоже пахнет, несмотря на освежители воздуха. И ответ на вопрос, оправдывает ли цель средства, дан давно. И возникает этот вопрос только тогда, когда цель не достигнута, а значит, средства ее достижения были выбраны неверно.

Все эти мысли промелькнули и ушли. Но был еще один, самый дурацкий вопрос, который не давал мне покоя. Он возникал вновь и вновь, заставляя вспоминать нюансы и детали.

Может быть, этим вечером я увидел причину всего, что со мной происходит? Может быть, любовь этой девочки притащила мою душу в его тело, а ее детская мечта так завертела потоки причин и следствий, что после всей кутерьмы и крови этим вечером Богдан пришел к ее калитке и спросил: «Мария, ты замуж за меня выйдешь?»

Тогда получается, все мои великие идеи и планы – они тут просто в нагрузку. Побочное явление в исполнении этой детской девичьей мечты о царевиче-лягушонке, за которую судьбе заплачено самой дорогой ценой – слезой ребенка.

* * *

Утром собрал первую бригаду лесорубов: еще когда договаривался по бражке, у всех гречкосеев спрашивал, кто пару монет заработать хочет. Собрал две бригады по четыре человека – и сейчас, по льду замерзшей реки, первая четверка ехала одним возом, на котором лежали необходимые инструменты и шатер, а я показывал им дорогу на своей кобыле. Езды было не больше чем на час, единственное – это боялся пропустить нужную излучину: больно много ручьев впадало в нашу речку. Но Бог миловал, попали с первого раза. Привел я их на то место, где летом планировал соорудить первое водяное колесо и поставить лесопилку. Определив места, где складировать бревна, а где ветки и сухостой для дальнейшего отжига в уголь, разбили шатер и принялись осматривать лес. Еще вчера вечером, думая о сегодняшней работе, понял, что пора заняться метрологией. Поэтому с утра, выбрав пару палок, начал осуществлять революцию в измерительном деле.

Зная, что от кончиков пальцев вытянутой в сторону руки до противоположного плеча приблизительно метр, сделал первый в своей жизни эталон, отрезав нужный кусок от ровного куска орешника. Тонкую бечевку такой же длины сложил вдесятеро и нанес на эталон девять отметок. Оставив дальнейшую работу с эталоном на потом, изготовил несколько копий. Прикинув полную длину привезенных лучковых пил для будущей пилорамы с помощью нового измерительного инструмента, получил около метра сорока. Собственно рабочая часть была около метра длиной, и по двадцать сантиметров – полотно без зубьев с обеих сторон.

Остро стал вопрос с названиями новых величин. Не мудрствуя лукаво, назвал полученный эталон плечом. Мелкое деление назвал ладонью, которую в будущем поделю на пальцы.

– Смотрите, мужики. Валите только деревья толщиной не больше чем семь ладоней, вместе с корой. Если толщина меньше четырех ладоней, оставляйте: пусть дальше растет. Если видите, что дерево тонкое и кривое, – валите, к веткам складывайте, на уголь пойдет. Бревна режьте на куски по шесть плеч длиной, если короче выходит – значит, по пять, четыре или три. Куски меньше трех плеч на уголь пойдут. Все поняли?

– Так, а если дерево толще, чем семь ладоней, с ним что делать?

– Оставляй, пусть растет.

– Так оно уже тоньше не станет, чего его оставлять?

– От него ростки взойдут, такие же крепкие, как родитель, новый лес вырастет.

– Пока он вырастет, мы помрем давно.

– Иван, я тебе монеты плачу, чтобы ты языком молол или деревья пилил? Мы помрем – детям останется. Все, мужики, с Богом, начинайте помалу. Буду к вам заезжать. Сразу говорю. Увижу, что вместо работы лежите брюхом кверху, – монет не дам и атаману скажу, еще нагаек получите, что слово свое ломаете.

– О том даже не думай, Богдан, все по совести работать будут, как сговаривались.

– Еще раз говорю, мужики. Всяко может случиться, пойдет дерево не туда, куда думали, – бросай пилу, сам спасайся и товарища выручай. Пилу новую скуем – человека не скуешь. Бражку, пиво, вино увижу – сразу всех нагайкой домой выгоню, даже не просите.

– Да что ты заладил одно и то же – чай, не дети, сказали тебе уже раз: не будет тут браги. Мне что, тебе на кресте клясться?

– Ты, Петро, не горячись, эта работа горячих не жалует, схлынь чуток. Я, может, и молодой еще, но уже наслушался в достатке от таких, как ты. Кабы не знал, что у тебя пятеро на шее, мал мала меньше, сидел бы ты дальше в селе и бражку пил. Поэтому намотайте себе все на ус: кто слово свое сломает – пожалеет, что со мной связался. Мерку мою пусть каждый из орешника себе вырежет и каждое дерево меряет. Если все ясно, начинайте с Богом, день короткий, как начнет смеркаться, бросайте работу сразу. В темноте такой работы не ведут.

– Да езжай уже, Богдан, Христа ради, не кудахтай над нами, как квочка над цыплятами. Все будет добре, ты монеты на субботу готовь.

– Меня не будет, к матери зайдете, она вам монеты отсыплет. Пусть хранит вас Господь и святые заступники.

На лесоповал решил ответственным поставить Андрея. Пусть после тренировок с личным составом каждый день или раз в два дня, как обстановка диктует, садится на коня и скачет на лесоповал контролировать процесс. Дело нехитрое, но глаз нужен. Стоит бросить любой участок на самотек – дело развалится. Как только наши люди чувствуют, что за ними не наблюдают, так сразу начинаются чудеса.

Словно в анекдоте: закрыли в пустой комнате на ночь нашего человека и дали два металлических шарика. На другой день приходят, а у него в руках две половинки. Что случилось, спрашивают, а он отвечает – поломался. А второй где? Не знаю, говорит, потерялся.

Так и здесь. В среду после тренировок поскакали мы к лесорубам. Не поленившись взять в руки мерку и перемерить бревна, я нашел одно на несколько сантиметров толще.

– Мужики, вы мне вчера божились, что тут порядок будет. Я сколько раз повторял: бревна больше чем семь ладоней не пилить. От одного такого бревна все сломается – вся работа, что мы половину зимы и половину лета делать будем, прахом пойдет. Значит, так. За прошлый день монет не получите. Еще раз такое бревно найду – собираете свою рухлядь и на хрен отсюда, чтоб я вас не видел. Андрей, ты понял? Все толстые бревна лично перемеряешь. Это бревно забрать отсюда на дрова. Почему столько веток непиленых кругом валяется? Бросайте бревна, до конца дня ветки пилим и на кучу складываем, чтобы пройти везде можно было, а то как после бурелома вокруг вас.

Только с четверга мне удалось приступить к самому сложному проекту – изготовлению в натуральный размер всех механических частей, из которых будет состоять пилорама. То есть фактически собирался построить действующую пилораму, только без водяного колеса, на любом другом приводе. Испытать все, а после того как перекроем ручей дамбой и поставим верхнебойное водяное колесо, просто перенесем все элементы и соберем на новом месте.

Первым делом дал дядьке Опанасу свой эталон на доработку и попросил разбить деление ладони на пять частей, которые назовем «пальцы», и поделить их пополам на «полупальцы». Таким образом, плечо состояло из десяти ладоней, ладонь – из пяти пальцев или десяти полупальцев. Пока такой метрологии хватало. Поручил ему изготовить десяток измерительных инструментов с делениями, нанесенными черной краской, и полакировать сверху, чтобы не смывалась. Можно было приступать к общению и постановке технического задания.

Основное водяное колесо планировалось три плеча (метра) в диаметре, а усилие от него будет передавать деревянный брусок квадратного сечения в ладонь и три пальца (шестнадцать сантиметров) шириной. Все это будет изготовлено летом, но то, что мы делаем сейчас, должно соотноситься с будущей силовой установкой.

Первым изделием была задумана основная шестеренка – два плеча в диаметре. Поскольку городить такое сплошное деревянное неподъемное чудо толщиной минимум в четыре пальца было бы неразумно, запроектировал ее как два параллельных колеса на спицах, между ободами которых будут врезаны зубья шестеренки. Шестеренка получалась как бы впрессована между деревянными ободами двух колес, спицы которых параллельны друг другу и соединены как шестеренкой, так и дополнительными ребрами жесткости. Все это двойное сооружение должно садиться на вышеописанный деревянный брусок.

Нарисовал, объяснил, все поняли. Но в ходе работы возникали сотни мелких проблем, в результате за четверг и пятницу полностью охрип. Кажется, что за эти два дня мне пришлось говорить, рисовать и показывать больше, чем за все время, проведенное здесь.

Оставив дядьку Опанаса и Степана на субботу одних продолжать наше безнадежное дело, сам с караваном из шести возов на полозьях, прихватив еще одни полозья для моего воза, который должен прийти с обозом, резво помчался в Черкассы по льду нашей застывшей реки. В сами Черкассы по льду не заедешь – наша речка там не протекала, но от берега до города вела дорога, и снега везде уже было в достатке. Приехав поздно вечером в Черкассы, встретился в единственной корчме с Авраамом, который тоже недавно лишь добрался и заказывал ужин для всей своей компании. Перекусив, перегрузили возы и поставили мой воз на полозья. С утра можно было выезжать.

– Ты когда следующий раз в Черкассы приедешь, Авраам?

– В сичне уже приеду, не раньше. Через три недели, раньше не выйдет: праздники. Через три недели в воскресенье буду здесь на базаре. А чего ты хотел?

– Привези мне десять новых больших бочек.

– Да вон у тебя целый воз, зачем тебе еще?

– Клад я нашел на острове, на Днепре. Там в скале подвал вырублен. В подвале том бочки с медом старинным стоят. Видимо-невидимо… три раза считал, посчитать не смог. А бочки здоровенные, в каждую пять наших бочек влезает. Мед хмельной в тех бочках выстоянный, крепости невиданной, никто такого не пробовал, и как варить такой мед, никто не знает. Привезу к твоему приезду в Черкассы, продавать буду – сам попробуешь. Так что мне бочек много понадобится. На вот тебе пять монет задатка, чтобы ты так на меня не смотрел, как на чудо заморское.

– А почем ты его продавать будешь? – осторожно спросил Авраам, с сомнением посматривая на меня.

– А как ты вино заморское продаешь, так и я торговать стану. Твое вино против моего меда – моча ослиная, никто и не попробует. Не меньше гривны серебром за большую бочку торговать буду.

– А сколько ты его привезешь?

– Много не привезу. На Днепре только возле берега лед крепкий, к середине совсем нет. Тяжело на остров добираться. Больше десяти бочек не привезу.

– Добро, попробуем твоего меду – рассказываешь ты складно, поглядим, как оно на деле выйдет, – повеселел купец.

Видно, мои десять бочек серьезной конкуренции ему не составят. Чувствую, закупит он мой мед и в Киев повезет. Поверить он мне не поверил, но легенду оценил. Под такой легендой он его в Киеве в полтора-два раза дороже продаст. Теперь главное, чтобы продукт вышел достойным.

Перегонку вина или бражки в самогон народ открыл достаточно давно. Но алкогольные продукты, имеющие широкий спрос у средневекового населения, появились гораздо позже. Первый из них, горилка, крепкая самогонка, долго не пользовалась популярностью. Люди любили слабоалкогольные продукты с приятным, желательно сладким вкусом.

Только в шестнадцатом веке усовершенствование методов очистки позволило самогонке закрепиться на рынке. По той же причине, только после усовершенствования очистки самогона, в семнадцатом столетии смогли появиться продукты типа ликера, крепленых вин и коньяка. В отличие от многого, чем я собирался заниматься в ближайшем будущем и о чем имел слабые теоретические представления, познания в области самогоноварения и очистки продуктов перегонки получены были мной в процессе самостоятельной практической работы.

Еще до свадьбы будущий тесть, большой любитель и знаток этого дела, приобщил меня к таинствам возгонки огненной воды, или, как любили называть ее в Средние века, воды жизни. Поэтому мне для производства качественного продукта вполне хватало того, чем располагал в этих условиях.

В понедельник, выменяв на зерно первую порцию бражки, установил на очаг в летней кухне мой казан с куполообразной крышкой, у которой под самым верхом был пустотелый шишак. Проделав в нем большую дырку, вставил в нее деревянную затычку, в которой была просверлена дырка под диаметр медной трубки, а трубка уже заняла в ней свое законное место. Засунув медный змеевик в подходящую по размерам бочку, вывел из нее второй конец медной трубки аналогично тому, как пристроил первый к крышке казана. Оставалось залить воду в бочку со змеевиком для охлаждения, наполнить казан брагой и начинать его греть на медленном огне.

В очистке самогона принципиальную роль играют не активированный уголь, марганцовка или другие хитрые фокусы. На самом деле самым важным элементом очистки является процедура, получившая название «отсекание хвостов». Для ее качественного проведения важен правильный темп дистилляции: вы должны нагревать брагу и не слишком медленно, и не слишком быстро, если у вас еще нет навыка, грейте лучше медленней, не ошибетесь. Служенье муз не терпит суеты.

Хвосты проще всего считать от объема бражки. Первые полтора процента и последние три нужно отсечь. Говоря человеческим языком, если вы перегоняете сто литров бражки, первые полтора литра вы собираете отдельно, потом идут двадцать литров основного продукта, называемого в народе «первач». Последние три-три с половиной литра вы также отделяете от основного продукта. Все это справедливо для классической бражки, имеющей крепость около девяти-десяти градусов. При других градусах нужно пересчитывать.

Получив, таким образом, первач, переходим к химической очистке. Набрав угля из печи, растолок его в порошок и засыпал в получившийся продукт. Туда же залил молоко из расчета литр молока на три литра самогона, размешал и оставил настаиваться. На следующий день отделил от осадка, разбавил пополам водой и провел повторную перегонку с отсеканием хвостов. Тут мы из пятидесяти литров первака отсекаем первые три четверти литра, затем получаем двенадцать литров основного продукта крепостью около семидесяти градусов и еще полтора-два литра второго хвоста.

Эталон для объема еще не был изготовлен, хотя все предпосылки для этого были, – просто руки не дошли заставить Степана выдолбить кубическую ладонь. Поэтому ориентировался пока на глаз. А надо сделать. Будет эталон объема – можно к эталону веса переходить и завершить создание метрической системы.

Для хвостов завел специальную тару, куда сливал их каждый отдельно. Когда набиралось достаточное количество, перегонял повторно, не разводя водой и не отсекая хвостов, просто с целью увеличить градус, и оставлял на хранение в качестве технического спирта. Когда-нибудь пригодится.

Из двенадцати литров очищенной самогонки у меня получалось около сорока литров медового ликера крепостью двадцать – двадцать два градуса, в который добавлял еще немного ягод и специй, варьируя вкус и аромат напитка. Когда система установилась, за день мы перегоняли три казана бражки и полтора казана первача. Из перегнанного первача выходило больше чем полбочки ликера, который мы пока никому не показывали и оставляли настаиваться.

Когда приходили любопытные засунуть к нам свой нос, мы им вдобавок к гнусному запаху, царившему вокруг, выносили попробовать самогон из второго хвоста. Он был особенно мерзким на вкус и цвет. Я начинал жаловаться на жизнь: ничего, мол, не выходит, но мы будем мужественно бороться, пока не выйдет. Радостный народ убегал рассказывать по селу, какая гадость у нас получается и какой я глупый, что перевожу такую славную бражку. Ее можно развести слегка медом – и хороший, забористый напиток выходит. Надо только нос заткнуть, когда пьешь.

Мать быстренько вникла в суть вопроса – высшей математики тут знать не надо, – а после того как выставили риски на бочонках, сколько куда собирать и в какой очередности, алгоритм был полностью задан. Оставался вопрос рабочей силы. Первым делом пошел к Степану и его родителям, договорился за жбан вина в неделю – либо моего, когда получится, либо заморского, – что Оксана будет приходить на полдня помогать матери по хозяйству.

Пока Степан не отделился, забот у нее было немного, свекровь с удовольствием ее отпустила, чтобы не крутилась на кухне под руками. Но в винокурню ее пускать было нельзя – слишком темпераментная, да и нужен там был мужик, чтобы бочки ворочал, наливал, выливал, дрова пилил и рубил. Посоветовавшись с матерью, нашли подходящую кандидатуру.

Жила в селе одна пара, тоже у татар отбили. Атаман иногда шутил, что знал бы, кого вместе с добычей получит, – сам бы татар до Крыма охранял, чтобы, не дай бог, их с этим полоном никто не тронул. Жена была на редкость скандальная баба, а мужик спокойный, но недалекий. При толковой жене все было бы нормально. Она им спокойно бы командовала, понимая, что самостоятельно он много не наделает. А это чудо пилило мужа беспрерывно, с утра до ночи, пока не добивалось своего. Мужик не выдерживал и давал ей в дыню. После этого она бегала по соседкам, якобы пряталась от него, и всем жаловалась на свою судьбу горемычную.

Несмотря на такую веселую жизнь, она умудрялась через год рожать по ребенку – в этом вопросе они с мужем, видимо, придерживались известного правила: «Война войной, а обед по расписанию». Понятно, что от такой жизни достатка не прибавится. Хотел я его в одну из бригад лесорубов взять, а потом передумал: зашибет его по дурости бревном – век себя корить буду. По этой же причине сомневался, насколько от него будет толк в винокурне, но мать уверенно заявила, что в хороших руках это золото, а не работник. Тут были у меня определенные сомнения, но она командир – значит, ей себе работников выбирать. По крайней мере, за сохранность производственных секретов у меня голова болеть не будет. Мыкола при всем желании ничего толкового никому рассказать не сможет.

Договаривались мы долго, Галя наотрез отказывалась, чтобы ее Мыкола становился наймитом, – не для того, мол, мы к казакам тикали. Когда пытался ей напомнить, что никуда они не тикали, а даже наоборот, шли связанные, как бараны, то в ответ услышал – судьба такая, а в душе она еще с детства мечтала к казакам удрать. Все материальные блага, которые предлагал, все аргументы, что, мол, если Мыколе не понравится, уйдет, никто его силком держать не будет, Галю совершенно не интересовали. На Мыколу перестал надеяться, раз десять спрашивал:

– Мыкола, а ты что скажешь?

«…В ответ – тишина…»

Уже отчаявшись, собрался домой, в уме перебирая остальные возможные кандидатуры, и вдруг нашелся умный человек в этой хате.

– Так это… я завтра рано буду, – сообщил мне Мыкола, когда я уже выходил из хаты.

С трудом приведя в движение отвисшую челюсть, смог ответить:

– Будем ждать.

Наладив производство и кадровую систему, пошел к атаману решать вопросы статуса и налогообложения. Поскольку в душе всю сознательную жизнь был твердым сторонником того, что пусть не производство, но оптовую торговлю алкоголем государство должно контролировать. Сверхприбыль у таких, как я, отбирать и пускать на общественные нужды. Пришла пора эту идею воплощать в жизнь самому.

Она больно будет бить меня по карману, лишать самостоятельности. Мои возможности в реализации всех планов вновь станут зависеть от других людей, но тут дело принципа. Легко отбирать у других и возмущаться, почему такие очевидные законы не принимаются. Как только это коснется тебя, любимого, сразу начнешь искать оправдание, почему для тебя нужно сделать исключение: ведь никто лучше тебя не знает, как правильно потратить эти деньги.

В четверг утром наполнил ликером бочоночек из-под вина, который давно должен был отнести обратно атаману, да все руки до него не доходили. Порожний нести еще в детстве бабка отучила. Если она у соседей тачку одолжила – обратно везла, обязательно что-то внутрь положив.

Порожний объем отдавать нельзя, точка. Такой вот фэн-шуй. Пригодился мне порожний бочоночек, который отнести не мог, – заодно и повод есть в гости напроситься.

– Здравствуй, батьку, принес тебе бочонок твой, что ты мне с вином дарил. Налил в него меду того, что из бражки сделал. Не вышло у меня вино, батьку, – видно, не все рассказал мне латинянин, собака. Но мед хмельной вышел, вот принес тебе на пробу. Еще спросить хочу, батьку, когда с тобой потолковать можно. Есть у меня разговор к тебе.

– И тебе поздорову быть, Богдан. Заходи в дом, меда твоего попробуем и потолкуем.

После того как я, поздоровавшись с теткой Тамарой, уселся за стол, атаман сел напротив и спросил:

– Ну рассказывай, какая у тебя печаль. Тамара, неси кубки: мед будем пробовать, Богдан из бражки меду наделал.

– Так вот про мед мой и толковать с тобой хочу, батьку.

Атаман глотнул из кружки меду, удивленно взглянул на меня, глотнул еще и молча протянул недопитый кубок Тамаре, которая стояла рядом и заинтересованно смотрела на нас:

– Чего стоишь, жена, садись, попробуй вот ты, чего Богдан учудил.

– Ой, добре! А крепкий какой, я такого еще не пила.

– Как ты думаешь, батьку, будут такой мед покупать?

– Ты, Богдан, прямо говори: чего хочешь? Не крути, как купец на базаре.

– Есть теперь, батьку, у нас совет атаманов, он дозоры совместные назначает, те дозоры обозы купеческие встречают, что по дорогам нашим идут, тягло с них берут, а вы на совете те монеты делите меж собой, так ведь?

– Так, только каким боком к этому твой мед?

– Если буду я или кто другой медом хмельным торговать или вином заморским, так надо, батьку, с каждой проданной бочки совету атаманов тягло платить. По тридцать монет серебряных – чтобы на те деньги крепости строили и ладьи морские.

Атаман в который раз за эти два с небольшим месяца рассматривал меня, словно видел в первый раз. Но вроде в этот раз, в отличие от многих предыдущих, не думал над тем, прибить меня уже или дать еще немного побегать.

Когда к человеку приходят и говорят «я хочу тебе деньги давать», человек недалекий сразу скажет: «Давай сюда», – а умный подумает. Не бывает такого, чтобы просто так деньги давали, – начнет выяснять детали, дабы понять, где его хотят надуть. Атаман был не просто умным, поэтому он сразу сказал:

– Любишь ты мне, Богдан, подарки дарить, только в этот раз сам скажи, чем мне отдариваться, – а я подумаю, что с твоим подарком делать. А пока сказывать будешь, налей-ка мне еще своего меду, не распробовал с первого разу.

– Он хмельной, батьку, дюже.

– Ништо, чай, не первый раз мед пью. Себе можешь не лить.

– Хочу, батьку, чтобы вы на совете решили тягло брать со всех, кто на казацких землях и городах хмельным торгует. За вино – десять монет с большой бочки, а ежели кто крепким торгует, как мой мед, – то по тридцать монет с бочки. Тягло бы то не делили, а с тех денег крепости строили и ладьи морские. А для правильного счета и записи всех дел надо совету главного писаря войска казацкого завести, чтобы записи вел, и по тем записям видно было, куда монеты пошли.

Иллар молча смотрел на меня, раздумывая над моими словами. Взгляд его заметно похолодел.

– Крепости и ладьи морские – то понятно, ты об этом всегда талдычишь. Ты мне про писаря скажи – зачем тебе это? Мне – так точно оно не надо.

– Не о нас сейчас речь, батьку, а о том, что после нас останется. Кому охота, когда ему под руку смотрят? Мне тоже неохота монеты отдавать, я их и сам на ладьи и крепости потратить могу. Но и другие вином торгуют, свою мошну на казаках набивают. Значит, со всех тягло брать надо. После тебя, батьку, другого атамана совет выберет, и надо, чтобы его работу проверить можно было, на что он монеты казацкие потратил.

– Все сказал?

– Еще хочу, батьку, чтоб весь мед готовый у тебя под замком стоял. Когда буду ехать продавать, буду у тебя бочки брать. Чтобы счет был. Может, еще кто продавать захочет, – тоже у тебя возьмет, а ты мне мои монеты отдашь. Казаков угостить надо – ты атаман, ты и угощай, с того мне монет не надо, я и сам бы угостил.

– Хитер ты, Богдан, не по годам хитер. А почем мед продавать будешь, ты уже знаешь?

– По шестьдесят монет за большую бочку будет у меня купчина в Черкассах брать, так и продавать пока буду. Если в Киев везти, то можно будет больше взять.

– Значит, половина монет тебе, половина – мне, но голова пусть у атамана болит, как с казаками толковать. Придут к тебе казаки, товарищи твои попросят: угости ты нас, Богдан, своим медом. А ты им в ответ скажешь: нет у меня меда, к атаману идите, – так?

– Ну, положим, две трети прибытка – тебе, батьку, треть – мне. Я мед не из колодца ведрами набираю, потратиться на все надо. В остальном все верно, батьку, так и скажу: не мой это мед, братцы, для всего товарищества казацкого делаю, и только Главный атаман войска казацкого вправе решать, что с ним делать.