Текст книги "Кавказские евреи-горцы (сборник)"

Глава 2
Кай-Булагская щель. Фея духана. Баба-яга – костяная нога

Горный пейзаж как-то разом померк. Стало все сумрачно, даже, пожалуй, грозно. Представьте себе гору, которая треснула пополам. Щель, со стороны незаметная, блестит как острие ножа, когда тропинка поворачивает прямо к ней. Это даже не коридор, а просто трещина.

– Неужели дорога туда идет?

– Кай-Булагская щель называется. Сказывают давно тому назад, когда еще по всему Дагестану и уруса не бывало, когда наши жили как горные орлы, на всей своей вольной воле, один богатырь проезжал здесь. Десять дней и десять ночей на коне оставался, устал страшно, а тут вдруг крутая гора перед ним.

Ему-то ничего, коня ему жаль стало. Вынул он шашку и рубанул; с тех пор и явилась щель эта. Теперь таких богатырей нет.

По мере приближения к трещине слышался грохот воды, точно сворачивавшей с места громадные скалы.

– Что там, поток?

– Хорошо, что дождя нет, а то не проехать бы.

– Почему?

– А по всей щели, точно облако, вспененная вода бежит. Вниз с откосов ручьи стекают, ну и вздуется, шалит.

Раз тут целый джамаат наш сбросило, ни один жив не вышел. На середине горы дождь их захватил, ну до выхода они и не успели добраться. Тела ужасно избило водой о скалы. Трудно узнать их было. Сюда вот, в эту долину, снесло. С тех пор так и называем мы ее «мертвой».

Прямо у входа в щель был духан. Плоская кровля его далеко выдавалась вперед, образуя открытую галерею. По столбикам, поддерживавшим выступ крыши, ползли вверх виноградные лозы, переплетаясь в тысячи причудливых арабесок. Сквозь эту зеленую сеть ничего не было видно, зато когда, сойдя с лошадей, мы вошли туда, каким чудным уголком показался нам этот жалкий дагестанский кабак! Сквозь виноградные сети солнце играло на стенах дома изумрудным блеском.

На полу, везде, куда ни уходил взгляд, колыхались и вздрагивали тени от этой поэтической арабески. Солнечные блики ложились и на наши лица, и на темный ковер, и на длинные цилиндрические подушки. Даже на бурдюках играло оно зеленоватым блеском. Не хотелось сдвинуться с места, – так хорошо и приятно казалось здесь. Тем более что вокруг духана ложилась сумрачная окрестность бесплодных гор и каменных скал.

– Чей это духан? Должно быть, какой-нибудь армянин выселился сюда из Темирхан-Шуры или Кизляра?

– Еврей держит… Горский еврей… Бениогу называется…

Я сейчас же вспомнил целый ряд интересных этнографических данных, приведенных тифлисским ученым Иудою Черным об этой оригинальной отрасли семитского племени, заброшенной на Кавказ еще во время первого существования храма Иерусалимского. Полагают, что это потомки евреев, выселенных сюда Салманасаром. Названный мною путешественник находил между ними имена, употреблявшиеся Израилем еще во время странствования в Аравийской пустыне, при судиях и царях, и не существующие уже у других евреев. Таковы, например, мужские: Мамра, Гамлиил, Аминодав, Нахшон, Эльдот – и женские: Авигаил, Тунамит, Иемима, Иоэл, Авишаги т. д.

Вообще, только в последнее время кавказские исследователи пришли к убеждению, что главный хребет, Карта-линия и Кахетия некогда, еще ранее Салманасара, были обитаемы каким-то семитским племенем, не оставившим по себе никаких памятников. В обычаях кавказских горцев до сих пор хранятся следы этих аборигенов. Следуя свидетельству Пфафа, по коренному осетинскому нраву брат еще недавно был обязан жениться на вдове умершего брата. Кроме законной жены, достаточные осетины держали наложниц, дети от которых назывались «кавдасардами», оттого что они рождались в яслях, – все это учреждения чисто семитские.

Наружность, жесты, говор осетин напоминают евреев, обряды погребения и жертвоприношений во многом сходились с древнееврейскими. У коренных осетин, по тому же указанию г. Пфафа, сын, как и у семитов, остается всю жизнь при отце и беспрекословно подчиняется как ему, так и всем старшим в роде. У осетин встречаются еврейские имена местностей. Что семиты были аборигенами Кавказа и поселились здесь ранее XV века до Р. X., доказывается тем, что племена горцев, смешавшиеся с ними и усвоившие себе их обычаи, вовсе не знают закона Моисеева. Против теории заселения древнего Кавказа евреями приводят обыкновенно неимение в существующих ныне языках местных племен еврейских слов. По кому неизвестно, что семиты, поселяясь в данной стране, тотчас же почти утрачивают свой народный язык, почему и «лингвистика к этнографии семитов трудно приложима». Ведь по исследованию того же Иуды Черного оказывается, что позднейшие, переселившиеся уже при Салманасаре сюда евреи утратили совершенно свой отечественный язык.

Еще во времена пребывания ев. Нины в городе Урбине, в Карталинии, она беседовала с местными евреями на их древнем языке. Точно так же она говорила и с мцхетскими семитами. Но во время персидского владычества в Закавказье здешние евреи усвоили себе древнеперсидский говор, называемый ими фарситским татским. В смешанном жаргоне горских евреев так мало древних отечественных слов, что, например, в отрывке, приводимом Иудою Черным, на шестнадцать строк их оказывается только два. Евреи, несмотря на последующее мусульманское владычество на Кавказе, остались и до сих пор верны древнеперсидскому языку, хотя во всем остальном, разумеется кроме религии, они совершенно отатарились. Даже самое имя хозяина духана, куда мы пристали, – Бениогу, дышало чем-то патриархальным, семито-арабским, и вовсе не напоминало нынешних Ицек и Срулей, так же как кавказские горные евреи вовсе не напоминают своих цивилизованных собратий в Европе, являясь племенем в высшей степени привлекательным…

Мы привольно расположились на тахте. Магомед без церемонии собрал несколько ковров, уложил их один на другой и пригласил меня улечься поудобнее. Сам он отправился поить лошадей. Солнце сквозь виноградные сети светило так ярко, откуда-то наносило такой нежный аромат незнакомых мне цветов, у самого уха так задорно и громко щебетали птицы, что я было стал забывать и оригинальное племя, среди которого находился, и исторические изыскания архивариусов науки. Благодатный весенний сон на воздухе уже смывал веки, здоровое спокойствие, полное лени и неги, охватывало меня всего, как вдруг я приподнялся от восторга и изумления.

Из дверей сакли вышла девушка, которую, право, можно было принять за фею. Будь здесь Гейне, попадись ему на глаза это очаровательное видение – мы имели бы прелестную горную легенду. Мне самому стало совестно, что я разинул рот перед красивой дикаркой. Представьте узкий овал лица, тонкого и изящного. Крупные черные глаза миндалинами смотрят на вас как-то робко и покорно. Это взгляд восточной женщины. Черные брови словно чуть-чуть наведены кисточкой – так правилен их изгиб; изящный носик с тонкими розовыми ноздрями, слегка раздувающимися даже и от обыкновенного дыхания, и маленький рот; несколько припухшие ярко-алые губки, верхняя чуть-чуть вздернута, не безобразно, а ровно настолько, чтобы показать мелкий жемчуг зубов. А волосы хоть и скрывал уродливый шелковый мешок позади, но пряди их выбивались над небольшим лбом и назойливыми, мелкими локонами обрамляли тонкие розовые, сквозившие уши. Распустите по матовой, страстной смуглине этого лица капли две-три крови, настолько, чтобы слегка окрасить лишь щеки, проведите по готовому очерку его также едва заметные голубые линии жилок – и вы поймете, как поражен я был в первую минуту.

Желтая шелковая рубаха с широкими рукавами, перехваченная в поясе, позволяла рассмотреть покатые плечи и талию стрекозы, разом почти переходившую в широкие, роскошные линии сильно развитых бедер. Узенькая, красивая кисть руки была так идеально хороша, что становилось поневоле досадно при виде голубых бородавок цвета выцветшей персидской бирюзы, которые, как перстни, сидели на длинных пальцах еврейки…

Она заговорила что-то гортанным, приятным голосом. Я, разумеется, покачал головою. Насмешливая улыбка на одно мгновение скользнула по ее лицу и пропала… И снова робко и покорно смотрят эти выразительные глаза.

Увы! Встреченная нами фея Кай-Булагского ущелья была первой и последней красавицей среди еврейского населения Дагестана. Может быть, другие мне не попадались, но по долгу добросовестного туриста я должен поведать, что все остальные дамы воинствующего Израиля были очень непривлекательны. Между ними, сверх того, попадаются настоящие, татуированные дикарки. И без того грубые лица еще разрисованы разными фигурами, линиями, кругами, треугольниками. Всего отвратительнее, когда эти знаки наведены ярко-красною краской – точно кровью расписаны. Мне привелось даже встретить старуху, не отказавшую себе в удовольствии провести по лицу несколько черных черточек, придававших ей, по ее разумению, особенное благородство и изящество. Щеголихи с крашеными бровями и волосами очень нередки. В последнее время, по персидскому обычаю, местные дамы в некоторым аулах наводят багровые колера на старательно отрощенные ногти – точно концы пальцев в крови вымочены. Все эти легкомысленные Евы в будни одеты очень скверно; не говоря о бедных, и богатые щеголяют лохмотьями… Сверх того, они весьма грязны. Англичанин, измерявший степень цивилизации количеством потребляемого данною страною мыла, пришел бы в ужас от горских евреев.

– Махлас, Махлас! – послышалось изнутри сакли.

Красавица опять заговорила что-то на своем гортанном языке, обращаясь к дверям, и прошла мимо меня, потупив глаза. Потом оказалось, что Махлас было ее имя. Выкрикивала его очень безобразная старушонка с слезившимися глазами, вся сморщенная, точно всю ее выжимали и свертывали, как свертывают и выжимают только что вымытое белье. Старуха что-то очень долго говорила мне на том же непонятном языке, я сочувственно кивал ей головою, ничего не понимая. По тому, что она взмахивала рукою на двор и произносила имя Бениогу, я догадался, что хозяина дома нет… Наконец выкрикивания старухи мне надоели, тем более что с каждым словом она подходила все ближе и ближе, обдавая меня обильным запахом чеснока. Надо было положить предел ее красноречию, и я вдруг с апломбом разразился столь же продолжительною речью на русском языке. Вежливость за вежливость. Старуха столь же внимательно выслушала меня до конца и не менее сочувственно покачивала головою.

– Шашлык?.. Гох шашлык? – задал я ей вопрос в заключение моей речи.

Она быстро забормотала что-то и опять стала выкрикивать:

– Махлас, Махлас!

Фея показалась, но с выражением большого неудовольствия. Я все-таки понял, что дело идет о заказанном мною шашлыке, и было успокоился, как вдруг старуха налетела на девушку и давай орать ей прямо в лицо. Та тоже не осталась в долгу. Брань посыпалась обоюдная. И та и другая отчаянно размахивали руками, то налетая, то расходясь. Замечательно, что, бранясь, они почему-то выгибались телом во все стороны. Гвалт был страшный. Наконец старуха схватилась за мешок, в который была упрятана коса красавицы, и, вопя, как зарезанная, кинулась из сакли, увлекая за собой не менее крикливую фею. Через минуту девушка вошла вся разгоревшаяся, меча молниями точно округлившихся глаз и не умолкая ни на одну минуту.

Я решился не обращать внимания на ее крики и вынул записную книжку, чтобы внести туда несколько заметок.

Только я взял карандаш в руки, девушка разом смолкла и с выражением крайнего любопытства уставилась на меня. Я стал писать – подошла, наклонилась. Верно, и этого ей мало показалось, просунула голову между моей головой и книжкой. Положение было не из завидных. Розовое сквозное ухо дразнило меня, а тут еще от головы пахнет какими-то цветами, раздражающе пахнет. Стал я ей показывать рисунки – уселась рядом, глаза так и разгораются. Бинокль увидела – показывает на него; дал я ей – возилась, возилась, чуть не заплакала, допытываясь, чему он служит. Я ей показал – захлопала в ладоши и захохотала. Потом пенсне с носу стащила, себе надела, да видно, глаза заболели, как-то особенно уморительно заморгала и кинула прочь….

– Урус якши! – повторяла она, бесцеремонно роясь в моей дорожной сумке. Добралась до какой-то фотографической карточки… вдруг отбросила ее прочь, точно та обожгла ей пальцы. На лице страх, и такой искренний, что я засмеялся опять. Обиженно заболтала что-то по-своему, но рыться все-таки не прекратила.

Будь это в другом месте и при других условиях, я, право бы, заподозрил ее в желании сыграть со мною сценку из старой библейской комедии жены Пентефрия и Иосифа целомудренного. Щека ее так соблазнительно приблизилась к моим губам, глаза так задорно заглядывали в мои! Мне нужно было все самообладание, чтобы остаться спокойным и равнодушным. А тут еще чуть не на колени села ко мне, и красивая нога из-под шальвар видна.

Что это – наивность или «цивилизация»? Скорей первое, потому уж очень оно непринужденно и безыскусственно делалось. Ребенок сказывался в этом.

Потом действительно оказалось, что Махлас было только двенадцать лет. Как тут не стать в тупик, глядя на вполне развившийся стан и задорные алые губы! Двенадцать лет! Но у нее был уже свой жених и со дня на день ожидалась свадьба. Помолвлена она двух лет от рождения и с тех пор, по местному еврейскому обычаю, каждую субботу посылала своему жениху фрукты или лакомство. Жених ее отдаривал тем же. Несколько раз в год Махлас дарила ему арагчин – изящно расшитые золотом и блестками ермолки, за что тот посылал ей серебряные серьги или такие же пуговицы к бешмету, канаусу на платье и т. д. Все отношения их между собою только этим и ограничивались.

Яруса (невеста), встретив жениха или его родных, должна сейчас же присесть на корточки и закрыть лицо платком, а за неимением его – широким рукавом рубахи. Арас (жених) должен разыграть ту же комедию и, увидев невесту, застыдиться.

– Знаешь ли ты своего жениха? – спрашивал я потом Махлас через Магомед-оглы.

– А зачем мне его знать? Я не хочу «быть маслом в воде». Зачем знать своего араса, когда другие невесты тоже не знают своих? У нас обычай такой.

– Да как же вы жить-то будете?

– У него двести баранов есть! Каждый день плов ест, суп с курдючным салом. Жирный такой суп. Каждый праздник зурначи (музыкант на дудке) будет, дамрука (барабанщика) позовет… Танцуй хоть всю ночь… Хинкал у него и в будни бывает!

– Что это за хинкал?

– Вай… Вкусная вещь! Лучше сахару! Вай-вай, неужели ты не знаешь хинкал! У вас разве не умеют делать его? Да, впрочем, что же вы, русские, понимаете, если хинкалу не едите… Вай-вай, какие вы бедные… Куда же вам, впрочем, и кушать такие вещи!

И она с искренним сожалением качала головою, гладя меня по лицу, точно утешая в великом несчастий незнакомства с хинкалом.

В тот же день я узнал, что хинкал для смертельно голодного человека действительно недурное блюдо. Это род похлебки. В мясном бульоне варят четырехугольные клецки вместе с уксусом и чесноком. Истинные кулинары прибавляют курдючное сало, но это уже роскошь. Другие довольствуются взваром из чеснока и мяса.

– А ты кутум[1]1
  Кутум – копченая, густо просоленная рыба.


[Закрыть] любишь? – так же наивно обратилась она ко мне.

– А что?

– Вай-вай, вкусная вещь. Что лучше кутума? – И она задумалась. – Нет, шелковый бешмет с серебряными пуговками лучше! – совершенно неожиданно заключил свои признания этот двенадцатилетний ребенок-невеста.

Как я досадовал на свое неумение рисовать! Девочка сама просилась в картину. Каждое движение так грациозно и изящно, – тем более грациозно, что об этом не старались. Ленивые, чисто кошачьи потягивания, приемы, если можно так выразиться, округленные, и вдруг – целым каскадом сыплется детский хохот и из недавней полной неги женщины разом делается попрыгунья-стрекоза, не знающая удержу своим шалостям.

Глава 3
Еврей-охотник, еврей-абрек. Битва с леопардом

– Бениогу!

И Магомед приветливо поднялся навстречу пришедшему. Махлас точно чем-то смело. За секунду была здесь, и вдруг ее не стало. Будто провалилась, только в воздухе еще пахло цветами, украшавшими ее голову, и последние отзвучия серебристого смеха полуребенка-полуженщины дрожали в ушах.

Я поднялся в свою очередь и, признаюсь, был удивлен типом вошедшего хозяина духана.

Несомненно – еврей, но какие благородные черты, какое выражение силы и мужества в лице, какие спокойные, полные сознания собственного достоинства движения! Если хотите, он даже был красив, несмотря на крупные черты и седые волосы, – красив именно юношеской красотой. Ни одной морщины на лице, ни малейшей слабости во всем. Держится прямо, глаза сверкают весело, задорно…

Разумеется, особенному впечатлению содействовал и костюм Бениогу. Ловко сшитая черкеска из верблюжьего сукна плотно охватывала его стройную фигуру. Большой кинжал в сафьяновых ножнах у пояса, без малейших серебряных блях и украшений. За спиной – винтовка. На голове – папаха. Длинный шелк козлиной шерсти от нее двумя прядями обрамливал лицо.

Он с достоинством поклонился мне и, проговорив что-то, подал руку.

– Благословляет твой приход в его дом, – пояснил Магомед-оглы. – Призывает милость Аллаха на твою голову! Будь здесь хозяином… Шалом алейхем! Да исполнятся желания твоей души.

Это в духане-το! Представляю себе, как бы отдал все в мое распоряжение хозяин еврейской корчмы где-нибудь на проселках Могилевской губернии…

– Тебя без меня принять не умели, – продолжал Бениогу. – Старуха моя из ума выжила, а Махлас молода еще. Прости их за невежество! Барух габо!

И Бениогу, несмотря на усталость, взял сам все мои вещи и отнес их в саклю. Оттуда же он вытащил несколько еще более мягких подушек и пушистый кубанский ковер.

– Так тебе лучше отдыхать будет. Не нужно ли обмыть ноги?

Я было не понял, в чем дело. Оказалось очень просто. По словам Магомеда-оглы, Бениогу принял меня за ученого-хахама, которые пользуются здесь громадным уважением, доводящим до изумления, тем более что масса горских евреев совершенно безграмотна. Потом уже из указаний Иуды Черного я узнал, что церемониал приема хахама на Кавказе, в еврейских аулах, очень сложен. Израиль воинствующий чрезвычайно гостеприимен, и гостеприимен без корыстного расчета. Впоследствии случалось, что хозяева искренно обижались, когда я сам предлагал в пешкеш деньги за ночлег в их сакле. Но когда случайно заберется сюда хахам, то самые богатые хозяева аула и раввин спорят о чести принять его у себя. Хахама вводят в саклю под руки, и, пока для его отдыха приготовляют лучший и удобнейший угол, хозяин, а в других местах и хозяйка обмывают ему ноги. Вслед затем в саклю собираются старшие и почетнейшие люди аула. Каждый подает гостю руки, приветствуя его по-библейски:

– Шалом алейхем, или барух габо.

Гость так же церемонно отвечает:

– Алейхем шалом.

Беседа идет очень живо. Заставить гостя молчать – верх неприличия. Посетители сменяются поминутно, и, пока хозяин подает угощение, остальные болтают как сороки, выспрашивая у приезжего новости и, в свою очередь, рассказывая ему всю подноготную аульных дел. По свидетельству Иуды Черного, этим не ограничивается приветливость хозяев и аула. Если гость беден и нуждается в помощи, общество помогает ему денежным пособием, наделяет его съестными припасами и несколько человек неизменно провожают его до следующей деревни.

Не успели мы устроиться поудобнее, как в дверях показались двое юношей, поразительно похожих на Махлас. Только лица серьезнее, сдержаннее приемы и в глазах какое-то печальное выражение, повсеместно свойственное семитам. Это скорее, впрочем, сосредоточенность, чем печаль. Юноши более похожи на арабов, чем на наших выродившихся евреев.

Они остались у порога, пока их не позвали.

Бениогу был на охоте с детьми. В одном из самых сырых логов Кай-Булагской щели они застрелили джейрана и выследили леопарда. Хищник, редкий здесь, только ушел от них в трущобы окрестного чернолесья, где за чащей преследование его становилось невозможным. Джейрана охотники привезли с собою, и я долго любовался на красивые формы изящного животного, без дыхания лежавшего на плотно убитой земле веранды.

– Трудно встретить джейрана внизу, еще труднее убить его! – заметил Магомед.

– Это уже четвертый в эту весну. – И Бениогу толкнул ногою джейрана.

– Опять показались, значит?

– Да. Из Аварии их совсем выгнали.

– Кабанов не встречали?

– Много тут, в сырых местах. Да нам не с руки бить их. Русские дорого платят…

Бениогу слегка поморщился, но, взглянув на меня, сдержался, и лицо разом стало бесстрастным.

Из гостеприимства горский еврей вынесет все. Между русскими «ташкентцами»-чиновниками случались и такие, что возили с собою ветчину и колбасы, ели их на посуде хозяев и жарили в их печках. Евреи терпели и ни словом не протестовали против этого посягательства на их религиозную совесть. Молчание их вызывалось не раболепством. Городской еврей, разумеется, будет принижаться, но еврей горский сумел бы отстоять свое достоинство. Горский еврей молчал, чтобы «не оскорбить гостя», и решался терпеть из-за этого поношение. Восхвалявшие наше русское гостеприимство допустят ли возможность такого же отношения, например, нашего старообрядца к гостю, который наполнит мерзостным куревом всю горницу? Едва ли!

– Откуда леопард забрался сюда?

– Из Кабарды, верно.

– А разве там их много?

– Немного, но встречаются.

Леопарды водятся по северному и южному склону Кавказских гор; они наносят большой вред местным хозяевам, забираясь в их конюшни и хлева, похищая овец и коз. Они до того обыкновенны здесь, что в местечке Чилмас, верстах в четырех от реки Улу-Кама, в Карачае, убили раз леопарда просто палкой. Вот что рассказывает об этом местный уроженец:

«У входа в глубокое и узкое ущелье жил карачаевец Исмаил-Бегеюл-Улу. Сакля его, по здешнему обычаю, построена была из цельных брусьев, составляющих сруб, выведенный под земляную крышу. Карачаевцы – скотоводы, поэтому конюшни их, находясь под одной кровлей с саклей, отделены от жилой горницы только стеной, в которой прорублена дверь. В конюшне у Исмаил-Бегеюл-Улу, сверх того, было двое ворот, одни выходили на р. Улу-Бам, другие находились в заднем конце. Вокруг шла каменная стена, образовывавшая дворик, также с воротами. В саклях двери запираются деревянным клином, вставляемым изнутри в дверной порог, для ворот же употребляется не клин, а деревянный засов, для которого по обеим сторонам двери стоят столбы. Между столбами и стеною и ходит засов, делаемый из крепкого и гибкого дерева.

Как-то ночью, когда в сакле уже спали, жене Исмаила послышался крик козленка. Она встревожилась и разбудила мужа:

– Вставай скорее! В конюшне зверь ходит.

– Спи! Шайтан тебя задави! Какой еще зверь пройдет сюда?

Крик повторился, и Исмаил поневоле встал. Но опять все смолкло. Хозяин, обругавшись, улегся.

– Конюшня точно крепость, а ты тревожишься попусту!

Жена его тем не менее вышла. Более ста штук коз лежало подле задних ворот конюшни. Засов же оказался задвинутым не вполне, а только наполовину. Ворота показались ей подавшимися внутрь.

Луна светила ярко. Серебряный блеск ее сквозь окно точно курился над массою стада и белыми стенами сакли.

Женщина подошла ближе к воротам и только тогда увидела пеструю лапу, которая, высунувшись из-под порога, держала козленка. Толкнув ворота снаружи, хозяйка прижала лапу, но она тотчас же с силою была выдернута вон. Отворив ворота, жена Исмаила увидела, что какой-то пестрый зверь идет прочь.

Воротясь обратно, она почти не задвинула засова.

– Тебе, должно быть, привиделось! – заключил Исмаил, когда она рассказала ему обо всем. – Леопарды сюда еще не заходили.

Через два часа в конюшне опять раздался крик. На этот раз встревожился и Исмаил. Взяв винтовку, он вошел в конюшню, сопровождаемый женою, у которой в руках был пучок горящих лучин.

На этот раз все козы сбились в кучу к передним воротам и, дрожа, посматривали на задний конец конюшни.

Исмаил заметил там пестрое тело зверя, лежавшего над полузадавленным козленком. Свет от лучины, блеснув в глаза леопарду, заставил его бросить добычу и отойти к стене. По ней он стал цепляться, ища выхода. Только что Исмаил приложился, чтобы выстрелить, леопард бросился ему прямо на грудь. Завязалась безмолвная борьба: ни человек, ни зверь не уступали. Винтовка нечаянно выстрелила на воздух. У горца другого оружия не оставалось. Ему наконец с большими усилиями удалось сбросить с себя зверя, готового опять на него кинуться. Не зная, что делать, Исмаил направил дуло на хищника, который захватил его пастью. Горец несколько раз ткнул изо всей силы в горло, и зверь стал заметно смирнее, выпустив совершенно винтовку. Маневр этот повторялся еще. Исмаил поднесет винтовку к леопарду, тот схватит дуло в рот, горец и давай заталкивать его в горло. Наконец леопард стал ловить зубами не конец ружья, а старался поймать его сбоку.

– Жаль ружья, совсем испортит! – сообразил Исмаил и, бросив его, отыскал в углу сакли деревянные вилы, которые от первых двух-трех ударов разлетелись в куски. – Принеси дубину скорей! – крикнул он жене, безмолвно смотревшей на эту сцену.

Та притащила первую попавшуюся валку, но и она сломалась также. Наконец Исмаил увидел положенный поперек конюшни дрюк, которым и начал колотить леопарда. Скоро зверь был убит, а наутро сняли с него шкуру, которую потом показывали по всему Карачаю. Как оказалось, леопард, вторично подойдя в воротам и стараясь вытащит из-под них козленка, все сильнее нажимал их, вследствие чего засов выгибался, а между двумя половинами ворот образовалось пространство, в которое леопарду удалось понемногу протиснуться в конюшню. Тотчас после этого засов своею упругостью заставил ворота захлопнуться, так что зверь очутился в западне».

«Шкура этого леопарда, – говорит г. Петрусевич, – прекрасного, светло-желтого цвета с черными кольцеобразными пятнами. От головы до конца хвоста он длиной в три аршина с четвертью; на кончике же хвоста роговой нарост, отличающий леопарда от других особей из рода кошек».

– Всегда ли так безопасна встреча с леопардом? – спросил я у Бениогу.

Тот только покачал головою.

– Леопард – страшный зверь, – пояснил Магомед. – Редко удастся выйти целым, если встретишься с ним. Это самый сильный из всех горных шайтанов.

– Охотятся здесь за ним?

– Бениогу охотился. А другие нет. Опасно. Случится, что и выстрелить можно, а все-таки обойдешь его мимо. Не вяжись с шайтаном, голова на плечах целей будет…

– А Бениогу случалось уложить хоть одного?

– Бывалое дело. Раз ему только зверь руку помял да плечо исцарапал. Он у нас великий охотник, бесстрашный человек.

Если это и исключение, то все-таки замечательное. Еврей – великий охотник, еврей – бесстрашный человек!

Бениогу оказался тоже непримиримым врагом и кавказских медведей, которых он бьет здесь десятками.

Во все последующее время мне уже не удавалось встречать таких закоренелых Нимвродов между горскими евреями, но, по словам лиц, близко знакомых с делом, Бениогу – не единственное исключение.

Наш хозяин и не одним этим был славен в окрестном населении. Давно уже тому назад отец его убил какого-то табасаранца, задумавшего похитить его дочь, красавицу, судя по ее брату. Вор был пойман с поличным, когда он перекидывал через седло связанную девушку. Долго не думая, Уфтах (отец Бениогу) убил обидчика на месте. Собрался джамаат, и Уфтах был объявлен «канны». Спасаясь от кровомщения, еврей ушел в другой округ, где и сделался абреком.

Изолированное положение абрека, человека вне покровительства законов, ежеминутно преследуемого и поэтому преследующего, в свою очередь, создавало удивительные типы. Прежде его тип рисовали следующим образом: абрек как будто объявлял весь мир на военном положении. Для него уже не существовало уз дружбы или родства. Он не щадил никого и сам ни от кого не ждал пощады. Как шакал он всю свою жизнь прятался по засадам, выглядывая оттуда жертву, чтобы самому не стать добычею других. Обладая безумным мужеством, он быстро дичал и часто становился ужасом на громадных пространствах. Были абреки, десятки лет заставлявшие трепетать окрестное население. Казалось, что в них замирали все человеческие чувства. Он убивал ради наслаждения убивать. Для него не было женщины – и он поэтому не щадил женщин. На ребенка он смотрел как на будущего врага. Изгнанный своею родиной, он нигде не находил ее.

Один из путешественников по Аравии описывает встречу в степи с бедуином, над которым тяготело изгнание и кровомщение, но тот бедуин был бы агнцем в сравнении с дагестанским абреком. На лице абрека не видали улыбки. Холодный блеск глаз, блеск хорошо отточенной стали, выражение спокойного равнодушия к чужому и своему страданию, изможденные черты и вечная жажда крови, прорывавшаяся в те минуты, когда под влиянием какого-нибудь волнения это напускное бесстрастие сбегало прочь, открывая постороннему тайники глубоко оскорбленной и до конца измучившейся души. Нужно было пережить целые годы отчуждения, по месяцам не слышать человеческого голоса, предполагать везде убийц, чтобы дойти до такого холодного зверства. Во время войны с русскими абреки обращались и против нас, и против своих. Для них были единственными союзниками такие же изгнанники, как и они. Человек, над которым не висит меч, человек, знающий, что его жизни не грозит ничего, на совести не лежит никакого черного пятна, – был врагом абрека. Абрек был волком между людьми и человеком среди волков! Абрек и умирал убивая…

И в то же время, несмотря на установившийся тип абрека, какие великодушные порывы, какие чистые побуждения прорывались в этой ожесточенной природе! Тот же Уфтах, убивавший, чтобы не быть убитым, помогал каждому, кто, в правом деле, обращался к содействию его сильной руки. Он воровал сам девушек для молодых людей, которым отцы отказывали или которые не могли внести калыма. Он мстил за несправедливость, подставляя свою голову под нож или под пулю. Он раз, безоружный, приехал в аул к отцу убитого им человека и потребовал гостеприимства в его сакле. Зачем? Чтобы помочь старику, о нищете которого дошли до него слухи. Абрек чувствовал себя виновным в беспомощности его и, рискуя жизнью, отдал тому все, что имел сам. Нынешний тип абрека видоизменился. О нем мы скажем впоследствии.

Бениогу был сыном абрека, абрека-еврея. Понятно, что впечатления детства создали и в нем то же мужество, ту же горделивую смелость. Он бы не задумался сцепиться грудь с грудью с обидчиком, не отступил бы перед чужою угрозой. В нем жили такие порывы страсти, такая жажда сильных ощущений, какие были бы по плечу разве средневековому рыцарю.

Откуда-то сильно пахло гиацинтами. За саклей звонко распевала Махлас, перекликаясь с братьями. Обед, к которому была изжарена часть джейрана, приправляемый хорошим вином, пришел к концу.