Текст книги "Кавказские евреи-горцы (сборник)"

Глава 6
Еврейский аул

Дальше грохот ручьев справа и слева. Медленно подвигаемся мы по дну ущелья, следуя за капризными извивами какой-то речки. По ней в эту пору вполне безопасно прошла бы курица, но шумит она так, что я порою вижу только, как мой Магомед рот открывает, а слов его не слышу вовсе. Попадает в русло камень, обломок какой-нибудь скалы – речка пыжится неимоверно, взмыливается вся, перебрасывается через него гремучими струями и, обежав препятствие, долго еще злится и ворчит, вымещая свою досаду на мелких кремнях, на золотистом песке, наконец, на нас, неповинных путешественниках. В самом деле, это уже становится невыносимо. То и дело обдает мелкою водяною пылью или хлещет в лицо крупными брызгами. Не знаешь, куда деваться. Попробовал я было взобраться на откос, но конь мой оттуда торжественно сполз вместе с осыпавшимися глыбами земли, и вслед за ними и я, и он очутились в самом русле. Тут и растительность была чахлая; только в трещинах камня зеленели какие-то кусты с ярко-красными цветами, от запаха которых кружилась голова, да точно голубая эмаль по золоту, на ярко освещенных солнцем плешках желтого камня ласково улыбались вам знакомые северные незабудки.

– Что ж, скоро? – спрашиваю я у Магомеда.

– Аул? А если я тебе скажу, разве ближе будет? – философствует сумрачный горец.

– Должно быть, ты и сам не знаешь?

– Пять поворотов, а там долина. Из долины дорога, вверх пойдет. Вверху и чул.

– Чул? Что это такое?

– Деревни свои так называют евреи.

– Отчего же здесь так пустынно? Ни одного аула нет.

Хмуро оглянулся Магомед.

– Не тебе спрашивать! И тут был аул, – взмахнул он на вершину довольно пологой горы, по откосам которой были разбросаны великолепные купы орешников и ясеней, – и там аул стоял, – показал он головой на темное ущелье вправо, сплошь заросшее одичавшею чащею черешен и яблонь. – Назади три пустых аула оставили. Спроси у горного ветра, где их жители. По чужбине в одиночку блуждают, точно так же, как чекалки[4]4
  Чекалки – шакалы.


[Закрыть] бродят в их оставленных жилищах. Вон этому шайтану привольнее и лучше, чем такому джигиту, как Саид-ага…

– Какому шайтану?

– Не видишь?

Прямо над нами словно повисла какая-то большая птица, широко разбросив крылья, серебрившиеся на солнце. Большие, круглые, золотые глаза смотрели на нас и, верно, ничего не видели. Встревожил ли его кто из сырого и теплого убежища в нише серой скалы, или сам он поднялся в ущелье в неурочное время? Магомед нехотя вытащил ружье, до сих пор мирно болтавшееся за спиною. Небрежно, словно не глядя навел его – и тотчас же загремели вокруг пробужденные нами окрестности. Направо и налево, впереди и позади – точно сотни выстрелов. Гулко перехватывает. Каждая скала, каждая гора отразила их; в каждую пещеру, следуя по ее извилинам и постоянно повторяясь, ворвался этот грохот. А на песке вздрагивал громадный филин-пугач, переводя маховыми крыльями и поминутно раскрывая клюв, точно ему дышать было нечем. Еще более недоуменно-пристально смотрели на нас его налитые золотом глаза. Даже и веки не смежались.

– Зачем ты это?

– Его жалеть нельзя. Ты знаешь ли, кто он?

– Птица.

– Какая! Тут прежде, давно это было, злое племя по горам сидело. С шайтаном дружилось, всякого, кто попадал к нему, живого в огне жарили и пожирали. Сакли это племя не знало вовсе. Что звери, голые по лесам шлялись, а вниз, в долины, сходить не смели, потому что наши муллы закляли его.

– Было у него оружие? – заинтересовался я горною легендой.

– Нет. Дубьем дралось, камнями. Что наши мальчишки – из пращи. Стало нам тесно, внизу места не хватило, муллы велели в горы идти. Пошли, только каждый кусок земли нам с бою доставался.

– Да ведь как же они дрались, не камнями же остановить вас могли?

– Силы непомерной были. А главное – шайтан помогал им. Сегодня выстроимся, а ночью он, поганый, завалит аул каменьями. Навезем снизу земли для садов – червей пошлет или всю ее песком занесет. Наконец стали мечеть строить. Что за день сделаем, ночью все рухнет! Самые умные муллы думали, ничего придумать не могли, пока не пришел один ходжи, побывавший в Мекке. Ну, тот все сразу понял. Велел найти такого ребенка, за которым грехов нету, да чтобы он единственный был у матери, да чтобы его отец святой жизнью был известен, да чтобы на груди у ребенка луна, в виде родимого пятна, означалась. Десять лет искали – не нашли. Наконец услышали от проезжего еврея одного, что есть такая семья и ребенок такой, далеко-далеко, в Кабарде самой. Что было делать? Сказали ходжи. «Непременно добудьте его», – посоветовал. Пошли наши набегом. Много крови пролилось, сколько тысяч человек убили. Один Аллах да Магомет, пророк его, сосчитать разве могут. Разорили сто аулов, а мальчика живьем добыли. Привезли к ходжи. «Ну, теперь, – говорит, – начинайте строить мечеть, только внизу яму выройте». Вырыли. «Посадите туда мальчика, черного петуха и белую кошку». Посадили. «Заложите их камнями сверху». Жалко было, да что ж делать – заложили. «Теперь, – говорит, – выводите стены, прочно будет». И верно! Прошла ночь – все цело, слышно только было, как шайтан по горам да по ущельям до утра плакал, что власти у него нет, что царство его отошло.

– Ну а ребенок что же?

– Ребенку что! Его душа – прямо в рай. Люди видели, как через три дня из этих самых камней, которыми яма была заложена, вылетела зеленая птичка и прямо в небо взвилась. Откуда ни возьмись, кинулся за ней черный коршун – это шайтан был, – только с неба его громом ударило, так и не удалось ему зеленую птичку добыть. Ну вот как достроили мечеть и аулы начали в горах ставить, шайтан уже ничего не мог нам делать. Только дикое племя этого самого святого ходжу поймало, сжарило и съело. Жирный был! Тут и случилось чудо великое. Все, кто ел его или был при том, разом в филинов обратились, и положено им плакать каждую ночь, так чтобы все правоверные слышали, как они казнятся. Всей остальной твари повелено самим Аллахом ненавидеть и убивать их; оттого днем они ничего не видят. Выйди ночью в сад – не заснешь, как начнет плакать этот шайтан над тобою. До утра проплачет, проклятый. Вот здесь какое чудо было и вот отчего в горах такая скверная слепая птица завелась! Нет Бога, кроме Бога, а Магомет – пророк его!

Сообщив мне горную легенду, Магомед точно сам испугался, что говорил так много. Брови нависли еще ниже, лицо стало еще сумрачнее, и точно закаменел человек: ни слова. Наконец Магомед мало-помалу вышел из своего оцепенения.

– Ты меня прости! – извинялся он. – Много уже тут накопилось, – показал он на сердце. – Сюда подошло! – И он провел пальцем поперек горла. – А всего обиднее, что и между нашими отступники показались. Под урусом, видишь, жить спокойнее. Точно орел горный курицей стал! Такие люди появились между нами, что за барана могилу матери своей продадут и в бороду мертвого отца плюнут. Вот какие люди! Видно, на них по ошибке мать надела папаху, а не платок. Недаром у нас поют про них: «У кого шашлык есть, у того вы работники; у кого есть буза, у того вы гости; у кого есть девушки, у того вы просители. Не дадут их – только плакать станете. Ой вы, собачьи рты, саранча голодная! Папаха ваша – тряпка мельничная, ружья на плечах – стебли кукурузные! Когда другие воевать идут, вы за жирным пловом сидите, дочери блудниц!» Какие люди нынче стали, срам сказать! – жаловался Магомед. – За последнее время только один племянник мой, Джафар, настоящим человеком оказался.

Я заинтересовался, что, по понятиям Магомеда, соединяется с представлением о настоящем человеке. Оказалось, дело очень оригинальное. Джафар никогда и ничего не просит. Если что нужно, отправится тайком в чужой аул и сам добудет оттуда. Ночью ли, с оружием в руках, хитростью, только никак не с согласия хозяина. Пить бузы Джафар может сколько угодно и пьян не будет, потому что настоящий человек всегда должен быть трезвым, хоть бы он целый бурдюк русской водки выпил. Враги всегда завидуют его дыму, он храбрый молодец, и никто до сих пор не решался вызвать его на доказательства такой храбрости, потому что помнят, как он один на один горного медведя взял. Посватался он за одну девушку, да родные спесивы были. «Нам, – говорят, – не надо бедняка. Пусть сначала пять коров купит». Да и девушка, говорят, другого любила. Баба подлая тот, кто обращает внимание на это…

– Вот тебе и на! – не удержался я.

– А по-твоему как: другого любит, так и уступить? Так может сделать только тот, на которого еще недавно шаль-вары надели!

Джафар, оказывается, поступил как раз по рецепту трагического злодея Магомеда-оглы. Он подобрал трех сорванцов и среди белого дня, не выходя из аула, схватил несчастную девушку на улице. Пока сбежались на крик ее соседи и родные, он с нею бросился в ближайшую саклю. Хозяин ее, по горному обычаю, хотя бы и не сочувствовал такому поступку, не смеет отказать «храброму молодцу» в приюте и защите, если не хочет прослыть «собачьим ртом» и «трусливою чекалкой». Двери заперли. Родные девушки и знакомые стреляли в саклю, старались выломать двери, орали во все горло, мать царапала себе лицо, рыдала, но «храбрый молодец» в это время насиловал спокойно свою жертву, предварительно связанную его друзьями, так что потом она поневоле должна была сделаться его женою. Воображаю положение родных, слышавших отчаянные вопли девушки… Ночью друзья «храброго молодца» Джафара сумели его с девушкой припрятать. Через несколько дней на аульной площади зарезали нескольких быков, доставленных Магомедом, угостили весь джамаат, а спустя две недели отпраздновали свадьбу Джафара… И просто, и скоро!

– А если бы девушка и после этого не вышла за него?

– Не может этого быть! – решительно оборвал Магомед.

– Как не может?

– Очень ясно… Ты как курица, что ночью во сне таракана видела, а проснувшись, не понимает, куда он девался! Кто женится на обесчещенной девушке? Кто решится? Джафар бы над ним всю жизнь смеялся. «Я-де полакомился медом, а ты ешь воск».

Таков идеал «настоящего человека» Джафара.

– В прежнее время он бы мюридом стал, у самого бы Шамиля был! А теперь так, даром пропадает малый!.. Никакого ему дела по душе нет. Не все же чужих коней угонять. Настоящей «веселой игры» нет нынче, вот в чем беда; не по обычаю живем. «В свой род чужого хозяина пустили», ну и должны терпеть, что он за собой и корову свою привел туда! Да! Очень вы обидели нас, очень! И зачем мы вам? Воевали бы, как прежде; что же это за война, что же это за удалая потеха, когда вы у нас колыбели наши и могилы отцов, землю горскую забираете?

Миновали мы и пять поворотов и, наверх взобравшись, на хорошо протоптанную тропинку попали. Какая-то скрипучая арба медленно ползла впереди с духтар-эмбер-гух-чеги, еврейской красавицей, старательно закрытой со всех сторон коврами, полагаю, что не от чужого взгляда, а скорее от солнца, потому что, когда мы поравнялись с этим Ноевым ковчегом, поставленным на колеса, еврейская красавица выглянула оттуда, поразив нас каким-то клювообразным носом, сросшимися бровями и черными глазами, весьма не выразительными, в виде двух коронок, вкрапленных в белое тесто. Разумеется, виски около глаз черной щеголихи были разрисованы шариками и черточками… Удовлетворив свое любопытство, она исполнила горный обычай, опустив на лицо платок.

– Это вторая жена знакомого еврея здешнего, – объяснил Магомед, считавший неприличным кланяться женщине.

– Как вторая? Да разве у евреев по нескольку жен?

– Что же ты удивился? По три есть.

Я, разумеется, не поверил, зная, что многоженства у европейских евреев не допускается, но потом сам убедился, что горные кавказские евреи (закон Моисеев не запрещает этого) имеют зачастую по три и по две жены, в чем, несомненно, сказалось влияние племен, среди которых врезались еврейские аулы.

– Одно у них дурно, – соображал Магомед. – Наши жены мирно живут между собою, а у горских евреев постоянные ссоры. Потому мужья и стараются по разным аулам расселить баб и всю жизнь проводят, переезжая из одного аула в другой. Несколькими хозяйствами живут.

Мы настигали мелкорослых ишаков с вязанками дров и хвороста; гнал их черномазый оборванец, громадная папаха которого несомненно была больше его самого. Тем не менее у пояса болтался кинжал, а громкий голос мальчугана раздавался так самоуверенно и смело, что даже Магомед сочувственно улыбнулся, если можно счесть улыбкою какое-то вздрагивание седых усов.

– Настоящий муж будет. И между нашими таких мало.

– А это кто же?

– Еврей.

– С чего он такой громадный кинжал надел?

– Это сын одного кунака моего, Мамре… Ты не смотри, что он малый… Этим самым кинжалом он раз от волка отбился. И на дерево лезть не захотел, потому что у него орлиная душа. Стыдно бежать тому, у кого на голове не платок, а папаха, если у него в руке есть кинжал… Вырастет – большой храбрец будет.

Еврейчик почтительно приостановился, выждал Магомеда-оглы и тихо приветствовал его словами: барух габо (да будет благополучен ваш приезд). Несмотря на самоуверенность и мужество мальчика, в глазах его просвечивалось грустное выражение, общее всему племени семитов, – что-то серьезное, не допускающее громкой шутки и слишком бесцеремонной веселости. На одном из осликов болталось ружье, вскинутое туда пастухом. Ослы ступали мерно, плотно вбивая копытца в твердую землю и звонко позвякивая колокольцами. Ишаки эти были очень жирны, так и лоснились. Видимо, у хорошего хозяина в руках. Дойдя до самой верхушки гребня и увидав внизу аул, они, точно предварительно спелись, словно по камертону, разом заорали на весь простор. Оглушили даже, так что Магомед сплюнул в сторону. Один из этих певцов был украшен лентами, кусочками алого и желтого сукна и множеством бубенчиков. Он шел впереди, служа для остальных, так сказать, путеводителем. Зачастую, выйдя из леса, пастух пускает таким образом стадо, и оно само, следуя за вожаком, добирается до дому.

Добрались и мы наконец до вершины холма.

– Что это? – невольно воскликнул я, приостанавливая лошадь.

Весь противоположный склон был загроможден саклями. Между ними – ни площадей, ни клочка сада. Одни узкие переулки сплетаются, разбегаются и пропадают в кучах беспорядочно разбросанных саклей. Сады и хорошо обработанные поля точно рамкою окружали этот аул снизу. Глаз не знал, на чем остановиться. Холма не было видно под этим муравейником, кипевшим тысячами жизней и оглушавшим нас могучим гулом громких голосов. Какая разница с татарскими аулами! Туда подъезжаешь – тишина полная. Тут точно каждый обитатель жалких мазанок считает своею обязанностью орать на весь этот зеленый простор. Словно золотые пластинки блистали под солнцем, уже заходившим, плоские кровли саклей, выстроенных из камня, на грязи или на глине вместо цемента. Словно дырья в этих мазанках чернели окна, лишенные рам и стекол, только ставни болтались иногда на одной петле… Груды камней взбирались одни на другие, точно школьники, когда какой-нибудь шалун заорет: «Мала куча!» – и на опрокинутого им мальчонка валится сломя голову целый класс.

Одни сакли точно перелезают через другие. Тут несколько мазанок лестницей – маленькие на больших, а сверху уже совсем микроскопические. Внизу даже не рассмотришь, точно ложкою размешанное месиво. Целое море плоских кровель. И как все это людно! На улицах бегают пестрые толпы, женщины группами сидят на крышах, точно под страхом смертной казни запрещено им пребывание дома. Румяные отблески заката, обливая багрянцем и золотом эту кипень людного аула, еще более жизни и красоты придают ему. А там дальше, за аулом, маревом лесным идет зеленая понизь и только розовой змеей, блистая на излучинах своих расплавленным золотом, вьется узенькая речонка, пропадая там, где и леса сами кажутся какими-то сероватыми облаками… А еще дальше, только в сторону, стали грандиозные силуэты Главного хребта, вершины которого огнистыми коронами и пламенными кострами сверкают над накурившимися уже вечерним туманом долинами.

– Что же это, неужели тут и мусульмане живут? – с недоумением указал я на минарет пестрой, точно желтыми и голубыми изразцами покрытой мечети.

– Нет. Это ихняя мечеть, еврейская.

– Синагога?

Оказалось, что горные евреи все свои синагоги строят таким образом. Их не отличишь издали от мусульманских мечетей. Иногда они и расписаны в татарском вкусе.

Еврейский аул, куда мы столь торжественно вступали, принадлежал еще недавно к числу «немирных». Он держался Шамиля, и между мюридами этого властелина Кавказских гор было немало храбрецов отсюда.

Магомеду-оглы навстречу слышались приветствия… Мусульманин, презирающий городского еврея, ненавидящий русского, с видимым уважением относился к горным евреям. Вообще окрестное население нисколько не отличает себя от них. Случались даже и невероятные сближения. Горцы отдавали дочерей своих замуж за евреев, а зачастую и сами евреи, по местному обычаю, силком увозили красавиц из мусульманских аулов. При таких обстоятельствах иногда начинались бесконечные «канны» с убийствами, грабежами, преследованиями, чаще же враги мирились и «прекрасная Елена» какого-нибудь горского аула оставалась в сакле у похитившего ее Париса из племени израилева.

Чем ниже мы спускались, тем гуще была шумная толпа. Под конец, не доезжая полуверсты до аула, мы двигались, точно подхваченные волною. Нельзя было повернуть ни вправо, ни влево; со всех сторон – сплошная стена любопытных, быстро переговаривавшихся с Магомедом-оглы. Общительность горных евреев изумительна.

Они сами выспрашивали нас обо всем и, в свою очередь, рассказывали свежие сплетни своего аула. Все это делалось так добродушно, что не тяготило нас. Эта болтливость была без назойливости. Интересовались они всем. Правда ли, что турецкий султан истребил гяуров по всему лицу Порты Оттоманской? Правда ли, что в «Тыплизе» женщины перестали носить шаровары, а облеклись в какие-то широкие зонтики? Правда ли, что где-то в течение трех дней видели звезду с тремя хвостами, а белая собака заговорила по-человечьи и войну провозвестила? Правда ли, что ввиду войны урус всех евреев заберет в солдаты и заставит их принять христианскую веру? («Еще бы не правда, – подтверждает сосед, – сам мулла Ибрагим сказывал!») А знают ли «многочтимые хахамы» (это мы!) о том, что в их ауле некая Туманит только что родила тройню, по местному обычаю, лежа на земле. «И все мальчики!» – восторгались болтуны. Хозяин (то есть муж) по этому поводу зажег у себя свечи и развесил по стенам золотые бумажки с именами разных ангелов, которые и новорожденных, и мать будут охранять от козней дьявола. Через несколько дней допустят к ней женщин, и тогда «мы сообщим вам остальное!» – успокаивали нас евреи, точно судьба трех новых граждан аула нас интересовала в одинаковой степени с ними.

– Хозяин, верно, позовет хахама на торжество обрезания! – додумывались с одной стороны.

– Он богатый. Кур и гусей подадут вволю! – прибавляли с другой. – Можете есть сколько хотите.

– Мать два раза землю с могилы пила!

– Не два раза, а один.

– Ну, ты мало знаешь. Мне сестра рассказывала.

Если роды очень трудны, то берут землю с недавней могилы, разводят в воде и дают выпить страдалице. Не унимается боль, повторяют то же средство, только еще глубже берут такую же землю.

– Не знаете ли вы, помогают ли от лихорадки перья белого петуха? – добивался какой-то старик.

– Да разве они персы, чтобы лечить больных? – возражали ему. – Ты бы старух своих спросил.

– Да они уже лечили. Не помогает.

– А колдун аульный что же?

– Двух баранов требует, без того нейдет.

– Айкай, двух баранов! Чтоб душа его бабки подавилась ими на том свете! Чтоб ему никогда не есть курятины! Вот уже собачий рот, воронье брюхо. Чтобы сакля его отца обрушилась на его голову!

– Подожди, персы приедут, они вылечат.

Магомед потом мне объяснил, что сюда в горы приезжают своеобразные аптекари – персидские брадобреи, которые заодно продают и лекарства. Впоследствии уже я узнал из записок Иуды Черного, что цирюльники эти приезжают из Персии и открывают на аульных базарах публичную продажу лекарств и снадобий, приготовляемых из разных трав. Вся их аптека заключается в большом мешке. Каждый медикамент завязан отдельно в грязную тряпку. Относясь к ним с полнейшим доверием, кавказские горные евреи ни за что не обратятся к окружному медику, подозревая, что в русские лекарства подмешана свинина или что-либо трефное. Персидские медики-цирюльники, как рассказывали мне в ауле Гемейды, имеют средства против всех недугов и несчастий. Они излечивают бесплодных жен и даже неспособным мужьям возвращают утраченные силы. Злые бабы могут быть укрощаемы настоем из травы, предписываемым цирюльником, отчаянные пьяницы начинают чувствовать отвращение ко всему хмельному, когда такой маг и волшебник скажет им какие-то три магических слова на ухо. Если муж подозревает свою Пенелопу в измене, ему стоит только принять лекарство, и во сне он увидит всех ее любовников; если жена, в свою очередь, имеет основание думать, что Менелай украсил ее рогами, стоит только прыснуть на спящего водою, проданной персом, чтобы горный донжуан в бреду назвал имя разлучницы. Если супруги хотят иметь именно мальчика, а не девочку, перс и тут посодействует таинственными чарами; к нему же обратится юноша, потерпевший фиаско в своих любовных похождениях, и т. д.

Вообще персидские цирюльники здесь соединяют в своих особах все сведения медицинского факультета, с прибавлением разных волшебств, которые оставили бы далеко позади популярную у нас в Петербурге девицу Александрину.

Волна подхватившего нас народа внесла и коней, и всадников в узкий переулок аула. Тут зрители потеснились, навстречу высыпали новые. Полные любопытства лица мешались в какое-то марево, так что у нас головы заболели от устали. Можно было поручиться, что все население жило постоянно на улице. Тут местный башмачник выделывал чувяки, там сердобольная мать откровенно подмывала своего ребенка. В стороне на виду спал ишак, а у самого брюха его столь же аппетитно похрапывали двое погонщиков. В переулках, вливавшихся подобно притокам в главную улицу, виднелись группы громко оравшего и размахивавшего руками народа. Если бы я не был предупрежден уже, я бы мог подумать, что здесь случилось какое-либо необычайное событие. На площадках сидели кучки болтунов – тоже оранье доносилось оттуда. В аул мы опять прошли сквозь строй вопросов, от которых никуда не уйдешь, никуда не спрячешься. Магомед-оглы, сохраняя спокойствие, невозмутимо отвечал, когда его спрашивали, не видел ли он в соседних аулах шайтана, который, говорят, сбежал с Мадлисской горы туда; не портит ли этот шайтан баб по ночам и что же смотрят муллы: пора-де нечистого возвратить опять на старое место жительства.

В открытых лавках заседали такие же болтливые толпы разного люда. Обыкновенно, когда не хватает новостей и местных сплетен, горные евреи рассказывают друг другу сказки о том, как Надир-шах во время оно разорял их, как в такую смутную пору еврейского настроения являлись многоученые и добродетельные раввины, ради которых Бог спасал от гибели горское население. Разумеется, при сем удобном случае не обходилось без чудес. Острые сабли персов отскакивали от священного Пятикнижия, устрашенные небесными явлениями враги отступали от синагог, не нанося вреда народу, запершемуся в этих убежищах. Но вот нашло с юга видимо-невидимо полчищ Надир-шаха. Особенно персы ненавидели Израиль, и народу Божьему пришлось от врага жутко. Их даже и в плен не уводили, а убивали. Что было делать? Кала-чирахский еврейский джамаат думал-думал, да и решился выселиться вон. Бросили свои сакли, свои сады оставили, кладбища, где лежали их отцы и деды. Совсем опустел край. Задолго после того местный хан вздумал дворец строить. Чем тесать вновь камни да украшать их выбивкой арабески, гораздо лучшим показалось ему воспользоваться надгробиями еврейского кладбища. Так и сделали. В три дня и три ночи воздвигли ему громадное кала-чирахское Тюильри; краше этого дворца не было, пожалуй, ни в Багдаде, ни в Мосуле. Разве у падишаха в Стамбуле да у московского царя есть лучше дворцы. Да и то едва ли! Сомневаются еврейские сказочники.

Торжествовал хан это событие три месяца и наконец перебрался в новые палаты. Но тут уж начались такие чудеса, о каких ни одна душа не слышала. Расскажи ха-хаму – таки он, пожалуй, не поверит, потому что ни в одной книге чудес таких не найдешь. Каждую ночь стены дворца оглашались рыданиями. Плакали камни! Мало этого, со всех ограбленных кладбищ еврейских приходили сюда плакать мертвецы, лишенные своих надгробий. Кто проходил ночью, тот видел, как белые фигуры становились каждая у своего камня и, прислонясь головой к нему, причитали до утра. Ветер разметывал во все стороны их волосы, разбрасывал белые саваны, но не мог заглушить их отчаянного вопля. Наконец через неделю умерли ханские дети. Ни одного в живых не осталось; после них умерли его жены; в пятом акте этой горской мистерии умирает сам хан, все его приближенные; все, что дышало в этом дворце, – все погибло. Не осталось ни одного коня, ни одного пса, даже несчастные вошки подохли. После того и мертвецы перестали посещать это гибельное для всего живого место. Через пятьдесят лет здесь попробовали вновь поселиться люди – и опять вымерли.

Развалины, говорят, стоят и до сих пор мрачные и безлюдные. Татары мимо них и ходить бояться. Смельчака, пожалуй, мертвецы задушат, как задушили они хана, не пожалев ни жены его, ни детей, ни садов, ни осла, ни всякого скота его.

Легенда объясняется очень просто. Камень на могилы употребляется здесь ноздреватый. В нем, может быть, сохранились испарения от гниющих под тонким слоем земли трупов и первые обитатели сказочного дворца в знойное лето погибли все от зараженного воздуха этого горского Тюильри.

Вот круто вниз сбегает узенький проулочек. По правую и по левую сторону его журчат ручьи по каменьям. Везде сакли с лавками и мастерскими. Оттуда гремят молоты, слышатся татарские песни, популярные в среде горских евреев. Голые до пояса работники выскакивают поминутно на улицу, поболтают с соседями и опять за дело. И все это стремглав, все это сгоряча, точно над ними рушится крыша или земля проваливается под ногами.

Переулок оказался, к удивлению, вымощенным, но не на радость нам. Из саклей выливают сюда всякую неподходящую жидкость. Поэтому спуск до того скользок, что моя лошаденка раза два разъезжалась, широко раздвигая ноги.

Наконец толпа, сопровождавшая нас, помогла горю. Несколько человек уцепились за хвосты лошадей и в то время, как последние скользили вниз, живые тормозы тянули их за хвосты назад. Шествие это было столь комично, что я несколько раз принимался хохотать, потешаясь над серьезною важностью Магомеда, принимавшего помощь сановито и благосклонно, как нечто достойное и неизбежное. При этом «носители хвоста» оглушали нас криками, подобных которым мы нигде не слышали. Я думаю, что от этих воплей другая, не горская лошадь давно бы стремглав кинулась вниз, оставив хвост, как трофей победы, в руках у неистовых горланов.

Чтобы понять оригинальность этой картины, представьте себе пестроту народа, горячий свет уже заходящего солнца, обливавший и нас, и нашу свиту, и серые мазанки, и зеленую лесную долину внизу, и молчаливые силуэты туманных гор по сторонам.

А ночь уже наступала, и, по мере того как гасла река, как контуры леса теряли своеобразные формы и сливались в одно синевато-серое море, как из-под наших глаз в синие сумерки уходили узкие переулки людного аула, как на западе розовая полоса все узилась и узилась, смолкали и говор толпы, и бряцание бубенцов на ослах, шлявшихся на улицах, и песни молодых девушек, ткавших на кровлях своих саклей пестрые шнурки, производством которых славятся еврейские аулы горного Дагестана… Скоро из тихого, словно ползком разбегавшегося гула громко выделялся стук от копыт наших лошадей да гул реченьки в порогах. Толпы, провожавшие нас, поотстали. Каждый торопился домой.

Сумерки сгущались… Чем ниже спускались мы, тем становилось сырее и прохладнее. Тут уже подымался туман… И вместе с туманом донеслось к нам благовонное дыхание азалий, смешанное с дивным ароматом кавказской дафны… Скоро направо и налево сакли стали пореже; мы выезжали на край аула, где жил кунак Магомед-оглы.

Вот в тумане сверкнул огонек, и кто-то взял под уздцы мою лошадь.

– Барух габо!

– Шалом алейхем.

Чувствую, что кто-то держит стремя; пора бы с лошади сойти, а голову так и клонит, глаза смыкает дрема… Должно быть, страшно затомился за весь этот богатый впечатлениями день, да и запах цветов душил до одури; а тут еще откуда-то только что распустившимися миндальными деревьями пахнет! Или, может быть, лавровишни зацвели… Это их густой аромат.

Последнее впечатление – какое-то бородатое лицо внизу да крупная золотая звезда в вышине темно-синего ночного неба… Потом унылая, за сердце хватающая песня, но слышал ли я ее действительно, или во сне приснилась – хоть убейте, ничего уже не помню.