Текст книги "Кавказские евреи-горцы (сборник)"

Глава 5
Изгнанник

– Богатый аул был, большой! Должно быть, Аллах прогневался, что предал его в руки неверных.

– Да разве можно жить на таких кручах?

– Орел может, а курице, разумеется, нельзя. Зачем вы выгоняли нас отсюда? Ведь занять эти аулы вам и думать нечего, работать на тех горах, где работали мы, вы еще долго не будете, да и не умеете. Неужели из одной злобы? Разве можно лишать человека отцовской могилы и колыбели его ребенка?

Меня поставило в тупик расположение аула.

За той площадкой, где мы оставили лошадей, не было доступа в сакли, примыкавшие задними своими стенами прямо к горной породе. Сакли лепились по отвесу, – понятно, что переход из одной в другую был невозможен. Сверх того были сакли, построенные на других. Кровля нижней сакли служит полом для верхней, а эта, в свою очередь, подпирает третью. В одном месте было пять ярусов таких саклей. Были и не отдельные, а четырех– и трехэтажные сакли, принадлежавшие одному хозяйству.

– Как же тут проходили?

– А по кровлям.

В кровлях оказались большие отверстия, сквозь которые проникали внутрь сакли. В двухярусных саклях сначала нужно было попасть в верхнюю, а оттуда уже сквозь дыру в полу ее в нижнюю часть. Переходы становились еще более сложными там, где приходилось опускаться в пятую саклю, перейдя все четыре верхние. Понятно, что только пешеходы могли попадать сюда. Это, впрочем, оказалось только предместьем аула. Большая часть его разбросана внизу.

Отсюда можно было рассмотреть только силуэты двух круглых башен и какие-то груды стен.

– Отчего же туда мы не пробрались?

– Негде.

– Во всяком случае, там удобнее.

– Молчи, ради Аллаха! Там все выжжено, истреблено, уничтожено.

Действительно, на другой день мы проезжали мимо этих развалин, которые уже захватывает обильная поросль в свои удушающие объятия. Сквозь груды щебня пробивается боярышник, дикие лозы взбегают вверх по башенкам саклей и опускают внутрь, сквозь их пробитые кровли, свои цепкие змеистые ветви. Кизил, лавровишня и барбарисы подступают все ближе и ближе из окрестных лесов, словно враждебная армия, желающая захватить в свое сплоченное кольцо жалкую и разоренную дружину противника – оставленные сады, где еще толпятся, сбившись в кучу, хурма, инжир, черешня, айва и персики. Виноградные плантации одичали кругом и заполонены сорными травами. На небольших площадках, отвоеванных у гор, хлебные посевы прежнего аула заглохли, и только остатки ирригационных работ еще попадаются порою, свидетельствуя, что здесь далеко не дикари жили, а трудилось и измышляло свободное племя, застигнутое нами в период его средних веков. На восточном берегу Черного моря, уадыге, цивилизация стояла на гораздо низшей степени развития, но и там, например, обработка земли нисколько не уступала нашей отечественной.

Вот что, например, говорит путешественник: черкесы – мастера обращаться с своими полями. Обработанные ими места мудрено обрабатывать кому-либо другому. Они лепятся большею частью на возвышенных скалах, на которых, казалось бы, и самая обработка невозможна. Конечно, обработка здесь только ручная, но и она была так тщательна, что черкесы не знали неурожаев. Орудия самая своеобразные, но они отличались прочностью и были хорошо направлены. Черкесы – мастера делать цилпы (местные топоры). Пшеница убирается женщинами посредством серпа, но он так мал, что похож скорее на детскую игрушку. Все полевые произведения черкесы перерабатывали у себя дома: водяных и ветряных мельниц они не знали, а размол производили на ручных жерновах 8 вершков в диаметре. Замечательно хорошо они выделывали крупу из гоми. Зато в Дагестане мельницы превосходные, хотя и несколько своеобразного устройства.

В Дагестане обработка земли была еще затруднительнее. Воспользовавшись карнизами гор или нарочно изрыв их террасами, горцы свозили туда из долин плодоносную землю на ослах. Сколько раз нужно было повторять эту экскурсию, чтобы образовать узкие полоски земли под посев! Потом сверху, пользуясь каким-нибудь ручьем, проводилась вода по всем террасам, так что ни одна пядень земли не оставалась неорошенной. Затем уже сеялся хлеб, сверху вниз. Так же сверху вниз производилась и уборка жатвы. Такие обработанные террасы и теперь часто встречаются там, где горцы остались на своих местах; остальные представляют мерзость запустения, от которой делается тяжело на душе…

Ведь, в самом деле, всякое оставленное поле, всякое заброшенное хозяйство вовсе не доказывает поступательного движения прогресса! А таких полей и хозяйств здесь тысячи! Есть места, где несколько лет назад приходилось по 3000 человек на 1 квадратную милю, а теперь и по 30 не начтешь.

– Куда же мы денемся на ночь?

– А вот сейчас выберем место. Погоди.

И Магомед-оглы пошел куда-то по кровлям ближайших саклей.

Я стоял один на карнизе – и странное дело, как будто и некстати, передо мною разом возникла картина из дале-кого-далекого прошлого.

Громадная зала, вся заставленная большими черными столами. Лампы низко висят над ними, озаряя головы, наклоненные над книгами. В углах и у потолка сгущается мрак. Черная ночь смотрит в окна. Мы все, мальчуганы, сидим на табуретах, боясь шевельнуться, чтобы не попасть в угол.

– Посторонними занятиями не развлекаться! У кого на столе будет не учебник – карцер! – свирепствует воспитатель, маршируя посередине залы, ровно и медленно, от стены к стене, как маятник тут же висящих часов. То он выступит на свет, блеснет широкою лысиной, то снова спрячется в сумрак. Худощавая фигурка его напрасно хочет быть величавой, тоненькие ножки старательно отбивают темп: раз-два, раз-два.

Передо мной добросовестно развернут учебник Марго, но зато в немного выдвинутом ящике – один из томиков кругосветного путешествия Дюмон-Дюрвиля. Рядом однозвучно-назойливо кто-то долбит: «Россияне отличались исстари великодушием и гостеприимством, россияне отличались исстари великодушием и гостеприимством, россияне…»

С другой стороны слышится такая же долбня: квадрат гипотенузы равняется сумме квадратов…

Но мне ничего не слышно… Столько же мне мешают они, сколько муха, что жужжит около, сколько монотонные шаги дежурного офицера. Передо мной развертываются чудные тропические картины, вечнозеленые пальмы смотрятся в тихие воды бирюзовых озер. Воздух полон аромата. В чаще лиан притаился тигр и зорко выглядывает оттуда, не покажется ли около стройный силуэт ветвисторогой серны. Вверху звенят невидимые хоры птичьих голосов. Ярко сверкая на солнце, ползет громадная змея.

И, словно змеи, крадутся к одинокому европейскому путешественнику нагие дикари, готовя свои отравленные стрелы.

И где эти казенные белые стены, где эти черные столы, где эти долбящие уроки товарищи!.. Дыхание захватывает, жарко делается, глаза горят, ощущение чего-то щекочущего пробегает по всему организму. Я сам там, с этим европейцем-путешественником, сам стою с ружьем и жду встречи. И хорошо на душе, и поэтические сны роятся в голове, и мысль далеко-далеко бродит, за тридевять земель, в тридесятом царстве.

В таком тридесятом царстве я был теперь, и так же жарко разливалась кровь по жилам, так же порывисто дышалось… Совершенно те же ощущения, тот же неопределенный поэтический восторг, только грезы становились действительностью, сны виделись наяву.

– Нашел одну саклю! – прервал мои мечты Магомед-оглы.

Я последовал за ним, с кровли на кровлю. Как все это ветхо! На одной крыше нога моя провалилась вниз, едва удержался на другой. В промежутках между саклями чернели вниз бездонные ямы. Прежде здесь были переброшены мостки, теперь все это лежало далеко внизу, разрушенное, упавшее. Через эти интервалы приходилось перепрыгивать.

Наконец Магомед-оглы, шедший впереди, провалился сквозь землю. Был – и нет его.

– Магомед! – крикнул я.

– Но! – послышалось, точно из погреба, снизу.

Пощупал ногой – отверстие вниз. Лесенка в нем.

Ход в саклю через кровлю. Осторожно спустился туда. Тьма – хоть глаз выколи. Добрался до пола. Что-то зашуршало мимо, хлопнулось об стену, ударилось в другую. Какие-то теплые, точно шероховатою пленкой обтянутые крылья скользнули по лицу, скользнули вниз вдоль груди. Опять два-три разлета – и летучая мышь шарахнулась в дыру кровли. Противное ощущение! На лице точно зуд. Даже холодный пот выступал на лбу.

Щелканье огнива о кремень и брызги золотых искр в черной, густой тьме. Искры сыплются обильно. Запахло трутом, натертым порохом. Вон огонек рдеет там. Все ярче и ярче. Видно, Магомед возится за ним.

– Да ведь у меня спички есть! – догадался я.

Зажгли тонкую восковую свечку, бывшую со мной.

Голые стены. Куча сора на полу. Что-то возится там, только слышен шорох. Шорох и вдоль стен, в которых пустуют темными впадинами ниши. Склеп, могила, только не жилье человека.

– Где же тут спать?

Ни слова в ответ. Магомед возится в углу.

– Да чего ты ищешь там в углу, Магомед?

– Постой!

Что-то заскрипело, точно ржавые петли…

Кунак мой отыскал люк.

– Это еще что за подземелье?

– Сюда пойдем.

И Магомед вторично провалился сквозь землю…

Я, разумеется, последовал за ним. В полу был вход во вторую саклю. Когда я, в свою очередь, провалился в нее, свежий воздух пахнул мне прямо в лицо… Стена оказалась пробитой не окнами, а какими-то круглыми дырами. Оттуда светил сюда яркий месяц и ночная прохлада струилась вместе с ароматом цветенья, курившимся в долинах… Тут и на полу было чище, да и затхлость могильная не стесняла дыхания.

– Богатый хозяин был, хороший человек… Кунак мой. Теперь умирает в Турции, должно быть…

И Магомед-оглы, насупившись, сел в угол пустой сакли.

Те же ниши в стенах… Днем тут, должно быть, филины да совы гнездятся… Ишь сколько перьев разбросано повсюду… Нежный пух мелких пташек – верно, охотничья добыча ночного хищника… Свет луны был так ярок, что мы затушили свечу. Какая-то черная тень мелькнула в окне и исчезла… Верно, большая птица пролетела мимо… И опять тишина невозмутимая.

Я подошел к бойницам… Эка ширь озаренная! Точно серебристый пар заполонил весь этот простор… А все-таки жутко было при мысли, что вся эта скала может разом рухнуть вниз вместе с своим ненадежным пьедесталом – карнизом из обветрившегося гранита.

Тут ведь должна быть дверь… Верно, и балкон есть… В одном месте действительно что-то сквозило точно лезвие. Оказался выход. Я осторожно приотворил его… Месяц ярко блеснул в глаза, и точно занавес приподнялся над всею этой окрестностью.

Признаюсь, впрочем, в своей трусости. На балкон ступить я не решился: может быть, подпорки сгнили, долго ли рухнуть! Все равно, и отсюда видны и разливы реки внизу, и белые стены аула, тоже оставленного горцами, и черные силуэты гор, оставшихся в тени, за светом. Какая это чудная пустыня, какое поэтическое убежище… Право, вполне становится понятно, что фиваидские отшельники не особенно должны были страдать в своем добровольном заточении, гнездясь на вершинах скал среди пустыни.

Магомед-оглы упорно молчал.

Я завернулся в пальто и решился заснуть, не обращая внимания на ящериц, если бы им вздумалось скользнуть около…

Долго ли продолжалось мое забытье, не знаю. Помню, что несколько раз открывал глаза, встречая все ту же яркую лунную ночь, и опять все мешалось передо мною… Будь тут сноп камыша – спать было бы удобно… Но этот жесткий пол давал-таки себя чувствовать, особенно после целого дня, за исключением двух-трех часов, проведенных в седле. Наконец удалось заснуть.

– Кунак! Кунак!

Я открыл глаза.

Надо мной наклонился Магомед-оглы. Месяц бил прямо в лицо ему, и такое на нем было странное выражение, что я разом приподнялся. Старик весь бледный, в глазах не страх, а что-то растерянное, недоуменное…

– Чего тебе?

– Уйдем отсюда, пожалуйста, уйдем.

Голос какой-то нервный стал…

– Это зачем еще?

– Шайтан здесь… Внизу шайтан есть.

Видимо, старается тише говорить, чтобы его никто не слышал. Едва уловишь звуки слов.

– Верно, сова крикнула…

– Говорю тебе, что шайтан… Слышишь?

И он взял меня за плечо. Чувствую, как вздрагивает его рука.

– Ничего нет.

– Постой.

Тишина полная, ни звука… Даже звон в ушах подымается, как всегда, когда кругом царит ненарушимое безмолвие, – тот звон, что похож на отдаленное пение стрекоз в жаркий летний день под солнцем среди застывшего в безветрии зеленого луга… Но вот… Что это… Действительно…

Я сам замер… Страх ли Магомеда так заразительно подействовал на меня или действительно холодно стало, только меня проняла дрожь…

И опять ничего, опять безмолвие… полное, гробовое…

– Слышал?

Точно ветерок дунул в ухо, так тих был голос моего товарища.

Я только кивнул головою… Показалось, думаю. И опять… опять дрожь проняла.

Это не стон, не крик, а точно отголосок стона, отражение его… Шорох ящерицы по залитому лунным светом пространству пола слышен, но тот тайный, легкий звук как-то прямо проходит к сердцу, пронимает… Как он ни слаб, но, казалось, если бы мы даже кричали, шумели, ухо все-таки уловило бы его… Точно вздыхал кто-то внутри горы, и вздох страдальческий, больной проходил сквозь камни невидимыми скважинами и трещинами в оставленную саклю.

– Шайтан…

– Что за пустяки! – опомнился я. – Так, что-нибудь.

Но тут мою руку схватила его рука, холодная, влажная. Чувствую, как пальцы его впиваются в мою ладонь, и я вполне понимаю его страх.

Стон слышится громче, и на этот раз уже не отголосок, а точно кто-то жалуется внизу… Так дети всхлипывают во сне…

Ведь и не веришь в чертовщину, а волосы зашевелились на голове… На нервы действовало.

– Что-то есть. Голос слышен именно снизу… Ведь не сбоку, не сверху, а снизу… Это человек.

– Какой человек будет там плакаться? Шайтан, говорю тебе.

– Магомед-оглы, есть внизу что-нибудь? Погреб, яма, пещера, что ли?

– Нет, такая же сакля.

– И в нее входят из нашей сакли?

– Вон оттуда.

Магомед тревожно указал в угол.

– Так же, как мы вошли сюда из верхней?

– Да.

– Там кто-нибудь есть… Это или женщина, или ребенок.

Магомед стал еще бледнее и судорожно ухватился за меня.

– Ребенок… да… ребенок плачет… Бежать надо, слышишь? Скорей бежать… Он часто оборачивается ребенком и плачет, а как сойдешь к нему, зубами за горло схватит, прокусит и кровь выпьет… Да, это его плач, действительно, что дитя всхлипывает…

– Магомед, твоя жена, должно быть, похрабрей тебя. Ты бы уж заодно бабьи шальвары надел! Вспомни, сколько тебе лет. Пристойно ли старику, видевшему не раз смерть лицом к лицу, бояться призрака? Может быть, там мучится кто-нибудь, нуждающийся в нашей помощи, такой же путник, как и мы.

Старик несколько оправился, но я видел, что на него надежда плоха. Даже равнодушие его, с каким он принял название бабы, доказывало, что он сильно растерян. В другой раз это не сошло бы мне даром.

– Где вход туда?

Он указал на угол, остававшийся во тьме.

Пришлось зажечь свечу. Пламя светило тускло. С таким же скрипом приподнялась доска люка.

Каюсь, я не решался войти туда. Точно устыдившись своего страха, Магомед-оглы приблизился и наклонился над отверстием входа.

Это уж не стон… нет. Это слова слышны. Точно кто-то мечется в недуге и силится говорить громче, когда мочи нет и когда каждое слово его только вырывается из груди. Слушая этот ропот, так и представляешь себе, как должна судорожно подыматься и опускаться грудь, как вытягивается и выгибается шея несчастного прежде, чем он выдавит из нее хриплый звук.

Магомед уже совсем оправился. Он зорко смотрел вниз и точно припоминал что-то, бормоча про себя.

– Саид-ага! – крикнул он вниз и прислушался.

Стоны прекратились.

– Саид-ага!

Внизу кто-то заговорил, но так тихо… Этого, впрочем, довольно было Магомеду, и быстрее, чем я думал, он опустился вниз. Я постоял-постоял и решился туда же отправиться, «провалиться».

Провалился и – остолбенел.

Куча соломы, должно быть, принесена недавно. Лунный свет сквозь дыру в стене так и бьет туда, выхватывая из мрака лицо трупа – трупа неподвижного, синего, но с яркими, живыми, воспаленными глазами… Черные круги легли вокруг них, оттого они словно глядят из рамок, сосредоточивая свою силу. Горбатый нос как-то заострился и посинел у ноздрей. Губы, землистые, сморщенные, едва видны из-под свалявшейся космами седой бороды. Голый череп, угловатый, неровный, так и светится. В первую минуту только череп да глаза и были различены мною.

Какая костлявая грудь! Лунный блеск скрадывал впадины между ребрами. Выделялись одни кости, точно скелет лежал перед нами. Глаз даже обманывался. Словно кости грудной клетки подымались и опускались судорожно. Видно, что старику трудно дышать было… Что-то хрипело у него внутри. А это разве не рука скелета? Ведь ни мускулов, ни жил не заметно. Ноги уходят в темный угол.

– Саид-ага!

Он повернулся, и на минуту взгляд его остановился на Магомеде-оглы. Ни искры сознания. Видно, что не узнает его вовсе.

– Кто это? – спрашиваю.

Спутник мой молчит, пристально разглядывая лежащего.

Поперек полосы лунного света, точно трепетавшей на полу, черная линия посоха и сума… А там далее, в тени, еще два глаза… Еще силуэт… Неподвижно, опасливо выглядывает чье-то лицо.

Я взял за руку Магомеда и кивнул туда.

– Айша!

И он подошел к женщине. На минуту лицо ее выдвинулось на свет, точно она хотела показаться Магомеду, и опять спряталось. Но совершенно достаточно было и этого, чтобы рассмотреть другой труп, другие закостеневшие черты… Только они как-то дико выделяются из-за седых прядей волос. Лохмотья едва закрывают тело…

Как хрипло говорит она… Магомед кажется сильно взволнованным. Неужели слезы, у него, у «того старого дагестанского волка?

– Умирать вернулись сюда! – прерывисто сообщает он мне. – Умирать пришли из Турции… На отцовские могилы… Саид-ага большой человек был… Пять аулов у него под рукой считалось… А это Айша – жена.

И он опять расспрашивал женщину.

– Тайно шли… по ночам. Боялись, что не пустят в старый аул. А им только и всего – умереть на родной земле. Старик неделю уж болен. Жена ему помогает.

– Отчего же они не зашли сначала в аул к вам? Могли бы отдохнуть там.

– Вай-вай! Твоя голова да будет здорова. Что это говоришь ты? Возьми свои мысли в руки. Да их бы там сейчас русское начальство остановило, и вместо того, чтобы умереть здесь, они умерли бы в тюрьме…

Саид-ага, не желая покориться русским, выселился отсюда, со всем аулом, в Турцию. Здесь он был богатым человеком. У него ходили по лугам табуны коней, стада баранов паслись в окрестностях. Вокруг сакли его, внизу там, на целую версту раскидывались фруктовые сады. Виноградники сходили к самой реке, переливаясь с полями пшеницы и посевами кукурузы… Он бросил все. Продавать землю, дом, имущество было некому и некогда; ему не верилось, что оставшихся заставят перейти на другие места и построиться в казацких станицах. Саид-ага собрал, что было, что можно взвалить на лошадей и ослов, и с несколькими вьюками отправился в Турцию, уводя за собою дочерей и сына…

Прошло восемь лет, и он возвратился назад, оставив дочерей в гареме какого-то паши, а сына, зарезанного курдами, в придорожном рву негостеприимной чужбины. Старика тянуло назад. Там, среди малоазийских равнин, ему грезилась постоянно родина, ее снеговые горы, ее благоуханные долины. Только бы взглянуть на все это еще раз – и умереть, умереть у себя, лечь там, где легли целая поколения его некогда славного и могучего рода… И вот он, словно затравленный волк, прокрался сквозь кордонную линию, через ахалцыхский уезд, вступил в Закавказье, прошел Гурию, Карталинию, сумел проскользнуть незамеченным через Тифлис, и все-таки пешком, едва ступая своими старческими ногами, добрался до Дагестана. Воображаю, как шли сюда эти путники, муж и жена, старцы, опираясь о свои посохи, сгорбясь, шаг за шагом. Сколько месяцев должно было пройти прежде, чем они увидели эти скалы, эти полувоздушные карнизы, эти ласточкины гнезда, прежде, чем он остановился здесь на высоте, с печальным восторгом оглядывая окрестности, где некогда он был властелином и куда теперь возвращается бесправным нищим, хоронясь от света Божьего, от взгляда людского!

Не так ли загнанный, раненый зверь забирается подальше в свое логовище, чтобы молча, без стона, умереть на покое, не видя за собою погони, не слыша злобного лая остервенелой своры и безумного гиканья забрызганного кровью хозяина.

Говорил один Магомед. Больной только хрипел; жена его молчала, опустив голову, точно она потеряла язык. Видно, что слов не было передать всю тоску, всю муку своего сердца… Видно, что закостенела она от этой боли… Плакала бы, да слез нет… Высохли давно, и внутри все жжет.

Стал ей Магомед про своих рассказывать, про родных, знакомых – и головы не подняла. Видно, все в ней замерло.

– Ах вы бедные, бедные… Мой аул недалеко… Нужно перенести к себе… Саид-аге не долго жить! А какой уздень был! Как мы с ним ваших били! В пяти набегах вместе участвовали. С Шамилем на Тифлис выходили… Да, было время! Точно солнцем в голову ударит, как вспомнишь прежнее… Точно заслепит тебя… Велик Бог, и Магомет пророк его. Они знают, для чего испытывают свой народ!

Глаза мои несколько привыкли к темноте, и я различал, почти всю, женщину, сидевшую в углу: голова ее как-то ушла в плечи, приподнятые вверх, руки сжаты были между коленями. Как должны были изголодаться они!..

Магомед-оглы дал ей было мяса. Она только посмотрела на него и опять поникла…

– Абреком был, всегда у Саида прятался… Могучий человек! Рабов у него были сотни… Три жены в гареме сидело… Сам Шамиль (да успокоит Аллах святую душу его в раю!) уважал Саида… А теперь вон… Солома… Точно шакалы его оборвали кругом… Ай, Саид, Саид! Зачем мы еще живем, зачем Азраил не возьмет нас отсюда? Лучше бы нас в бою убили, чем так кончать!

Я понял, что мое присутствие, как бывшего врага, не совсем удобно и неприятно действующим лицам последнего акта этой потрясающей драмы изгнания и смерти… Поднялся наверх, только до самого утра не мог заснуть. Передо мною возникал образ этого умирающего старика, жизнь, полная поразительных контрастов. Приволье горского узденя, богатство, бесшабашная жизнь смелого воина газавата – и потом нищенство в малоазийских деревушках, страдальческое паломничество на родину и безмолвная смерть в оставленном ауле, некогда кипевшем жизнью и силой, а теперь молчаливом, разрушающемся… Умрут здесь старики, умрут в саклях, где они выросли, где шумели их дети, где умерли их отцы…

Такой же бродяга-турист, как я, случайно, через несколько дет, забредет сюда и на сгнившей трухе соломы найдет чьи-то разбросанные кости… И никто ему не расскажет о величавой эпопее страданий, совершившихся здесь, в этих голых, разваливающихся стенах ласточкина гнезда… И сколько таких костей разбросано по Дагестану, в оставленных аулах земли Адыге на восточном берегу Черного моря… Роется в них голодный шакал… выклевывает мертвые очи хищный ворон и, словно торжествуя, каркает с высоты на весь простор этой грандиозной долины…

И только старик чугурчи, перебирая свою двухструнную балалайку, вспомнит, что был когда-то великий уздень Саид-ага, и передаст о нем вольнолюбивой молодежи…

Магомед только утром вышел из подвала. Он даже не взглянул на меня…

Спустя полчаса мы спускались вниз. Над нами висел карниз оставленного аула. В солнечном блеске орлиными гнездами чернели сакли… Вон там, сквозь эту черную продушину окна, смотрит теперь умирающий… Голубое небо светит ему… Ветерок заносит ароматы горных цветов в его келью… И, в агонии, он станет вызывать свои дружины, что давно лежат в горных могилах, воинственный крик газавата в последний раз надорвет его грудь, и, улыбаясь ангелу смерти, замрет старив, воображая, что кругом звенят шашки и льется кровь, что он бешено мчится впереди своих узденей, развевая по ветру священное знамя пророка!..

Молчаливо, покорно, без видений и грез сойдет за ним в могилу Айша… Разве примерещатся ей ласковые голоса детей, рассеянных на чужбине… Пахнет благоуханием тех роз, которые давным-давно насадила она в своем садике… Так тускнеет последний луч заката, так медленно замирает далекая песня!

– Аллах этого не забудет! Неужели не исполнилась мера гнева его! – в глухом, безвыходном отчаянии шептал про себя Магомед-оглы, взбираясь на крутой гребень скалистой горы…

А яркое небо безоблачно; весело шумит поток, сбегая в долину, еще веселее свищет птичка в тутовом дереве. И опять пахнет жасминами…