Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943"

14 октября

Опять новость! Наш добрый друг и верный единомышленник Маковский с воем, проклятиями и причитаниями изгнан из владений Шмидта. Не знаю, наши ли постоянные вольнолюбивые разговоры разбудили мятежный дух старого немца, только он сегодня открыто восстал против установленного для него хозяином рабского режима. Скандал разразился из-за того, что Маковский наотрез отказался ехать после работы косить клевер для коров (каждый вечер Шмидт бессовестно посылает его на дальнее поле, где Маковский до глубокой темноты косит, а затем нагружает на телегу траву).

Услышав дикий шум во дворе, я отправилась на разведку, захватив для отвода глаз пустые ведра для воды. Как всегда, разъяренный Шмидт не скупился на выражения и, махая кулаками перед носом в свою очередь воинственно ощетинившегося Маковского, вопил:

– Старый идиот, большевистский прихвостень, ты наслушался россказней этих бандитов русских! Ты думаешь, я не понимаю, в чем тут дело, когда ты заикаешься о восьмичасовом рабочем дне?.. Ты никому не нужен здесь, и если тебе тут плохо, если считаешь, что переработался, – можешь отправляться куда хочешь, грязная свинья!.. Ты давно уже надоел мне, и я только из милости терпел тебя у себя. Да, да – из милости! Но теперь моему терпению пришел конец, так что убирайся на все четыре стороны, старый и ленивый обжора.

С этими словами Шмидт, успевший уже добежать до конуры Маковского, повыкидывал прямо в липкую грязь (весь день моросил дождь) жалкие пожитки своего взбунтовавшегося батрака: «Убирайся сейчас же! Чтоб я тебя больше не видел здесь никогда, вонючая скотина! Убирайся!»

Старый Маковский молча, дрожащими руками собрал в узел замызганные тряпки и, с достоинством разогнув свою вечно согнутую спину, сказал с гордым презрением:

– Я никогда не был ни дармоедом, ни бездельником, хозяин. Мне некогда было заниматься ни тем ни другим, потому что всю жизнь только и знал, что одну работу… И я не грязный, хозяин. Я всю жизнь держал в руках только свои, заработанные честным трудом деньги и никогда не держал других, запачканных чужим потом, чужими слезами, чужой кровью.

Он помолчал минуту, а потом взволнованно добавил: «А русских ты оставь в покое, хозяин. Это – честные, добрые люди, и с ними, а не с тобой я впервые в жизни понял, что я человек тоже».

Он поднял свой узелок: «Теперь я уйду, но прежде рассчитайся со мной за мою работу. Я не желаю дарить тебе ни единого пфеннига, грубый и бездушный человек»…

Мои ведра давно уже переполнились, вода хлестала через край. Я не могла больше стоять у колонки и, подхватив свою ношу, направилась к дому, так и не узнав, как и чем окончился расчет Маковского.

Через пять минут он проходил мимо нашего дома. Я успела рассказать всем о наглости Шмидта и об их стычке, и мы все демонстративно перед хозяйскими окнами вышли на дорогу попрощаться со старым Маковским. Он был очень тронут, и я видела, как, пожимая нам руки, он смаргивал с коричневых, воспаленных век маленькие мутные слезинки:

– До свидания. Вы прекрасные люди, спасибо вам, – и, уже уходя, улыбаясь жалкой, растерянной улыбкой, пошутил невесело: – Не забывайте старого Маковского и помните всегда наш девиз: «иммер лангзам!»[30]30
  Всегда медленно! (нем.).


[Закрыть]

И ушел в дождь, в грязь, в наступающий холодный осенний мрак, старый, бездомный, облаянный человек. Куда он пошел, к кому?

Весь вечер под впечатлением бесчеловечного поступка Шмидта все пребываем в мрачном и угнетенном состоянии духа. Не знаю, кто думает о чем, а я, например, кажусь себе в этот вечер страшной, бездушной эгоисткой. Сколько раз на поле во время «фестбы»[31]31
  Полдника (нем.).


[Закрыть] мы с Мишкой, с сожалением раньше всех проглотив свои мизерные кусочки, от которых в наших желудках становилось еще тоскливее, – сколько раз мы по первому приглашению Маковского бесцеремонно подсаживались к нему, и он, развернув свой сверток, раздавал нам тоненькие, скупо – на просвет – намазанные повидлом ломтики хлеба. При этом неизменно восклицал: «О-о, мармеладе, шейн! Ешьте, ребятки. Не так много, зато вкусно!» Он дружелюбно смотрел на наши жующие рты и ворчливо приговаривал: «Ешьте, ребятки, ешьте! Вам очень много надо запасти сил, чтобы прожить такую долгую жизнь, какую прожил я…»

А мы, эгоисты из эгоистов, уничтожив почти весь бедный батрацкий полдник, приготовленный скупой хозяйкой, или, скорее всего, Линдой, беспечно забывали о старом Маковском до следующей «фестбы». Нет, в оправдание себе я должна сказать, что всегда, когда мы с Мишей видели, что Маковскому трудно в работе, мы, не сговариваясь, так же охотно помогали ему. И еще скажу: если и у нас (в очень редких случаях) появлялось что-либо вкусное, мы постоянно тоже делились с ним.

Помню, как-то мы все ехали на поле за сеном. Шмидт, обгоняя нас верхом на лошади, необычно расщедрившись, с усмешкой бросил в телегу несколько ранних яблок «белый налив». Всех одарил, кроме Маковского. Я видела, как в обиде дрогнули усы старого батрака, каким напряженно-равнодушным стал его взгляд. Переглянувшись с Мишей, я протянула ему свое яблоко: «Немен зи, битте»[32]32
  Возьмите, пожалуйста (нем.).


[Закрыть]. От неожиданности Маковский вздрогнул, закашлялся: «Что ты, что ты, фрейляйн. Сама ешь это! Для молодых девушек ранние фрукты важнее. Спасибо».

Но я решительно положила яблоко ему на колени: «Да возьмите же! Михель со мною поделится. – Тут я свирепо поглядела на Мишку. – Подумаешь, невидаль какая – яблоки! Да у нас, в России, их было – завались!»

И еще вспомнилось. Однажды Шмидт послал Симу, Михаила, меня и Маковского в лес выкорчевывать сухие деревья. Это оказалось неимоверно трудным делом. Я никогда не представляла, что цепкие и крепкие, как каменный уголь, корни деревьев могут зарываться на такую глубину. Мы порядком все измучились, прежде чем выкорчевали два пня. Тогда Маковский после небольшого раздумья сказал: «Довольно! Хватит! Ежели хозяину покажется мало тех дров, что мы ему напилим, пусть он сам приходит и корчует – сколько ему влезет. Мы ведь не станем возражать, верно? А сейчас давайте только пилить, и не забывайте – „иммер лангзам – всегда медленно“».

И мы принялись «только пилить». Мы подпиливали сосны и ели под самый корень, валили их, а затем оставшиеся, чуть видные из земли пни аккуратно закладывали дерном, мхом, так что на месте когда-то росших деревьев оставались уютные маленькие кочки. Таким образом, мы «прочистили» от сухостоя весь лесной участок Шмидта, и каждый раз Маковский, почему-то больше всех жалея меня, предупреждал: «Иммер лангзам, девушка, прибереги свои силы. Они тебе еще понадобятся в России – иммер лангзам». Всякий раз после таких слов мне становилось легко и радостно на сердце. Значит, он, немец, тоже верит, что мы еще вернемся!

И вот теперь Маковский ушел. Как же все-таки противоречива жизнь! Еще совсем недавно, пять месяцев назад, я ехала сюда, в Германию, и в слепом своем горе, всем своим существом, всем сердцем глубоко и яростно ненавидела немцев. Всех! И взрослых, и стариков, и совсем младенцев. Мне казалось, что они все, и только они, – причина всех наших несчастий. На самом деле это, конечно, так и есть. Но вот через пять месяцев уходит из нашей жизни один из них, и мне уже искренне жаль его, я уже искренне, от всего сердца желаю ему всего хорошего. Потому что есть, как это ни входит со скрипом в мое сознание и как это ни кажется странным, – есть и среди немцев честные и благородные люди. И люди эти, как я теперь понимаю, глубоко несчастны в своей собственной стране, среди своего, казалось бы, родного народа. И наш старый добрый Маковский и есть один из таких людей. Как-то в одном разговоре со мной он сказал:

– Нас было много, фрейляйн, очень много. Но одних, самых непокорных, поубивали, а других пожизненно заточили в концлагеря. Потом, со временем, тех, кто от горя и пыток сошел с ума, больных и состарившихся – выпускали. Так оказался на воле и я. Они считают, что мы сейчас обезврежены, фрейляйн, но это не так. Сейчас мы выжидаем, но будет время, и оно уже недалеко, и мы построим свою Германию – новую, чистую и прекрасную. Поверь мне, девушка, это так и будет.

Да, бездомный, несчастный Маковский горячо верит в новую Германию. Какая она будет, эта новая Германия, – я при всем своем желании не могу сейчас представить. И, прости меня, Маковский, не могу в это поверить. В самом деле, неужели переродятся когда-нибудь из ненавистников и живодеров в добрых, главное, – в искренне добрых, честных людей такие, как хозяева Брондау, Петерсхофа, Почкау? Неужели такая закоренелая хапуга, как Эрна, сможет добровольно отказаться от вымечтанных ею «моргов» украинской земли?

Не спорю. Внешне они могут измениться, но изменятся ли от этого их внутреннее содержание, их отношение к «низшей, неарийской расе»? Не окажется ли внешнее изменение только маскировкой?

Тогда на мои высказывания Маковский горячо возразил: «Не надо думать обо всех немцах плохо, фрейляйн, большинство из нас честные и порядочные люди, и только, может быть, у некоторых затуманилось сознание от дутых побед фюрера! – И совсем доверительно добавил: – Я верю тебе, девушка, и поэтому скажу. Я изредка бываю в городе и вижусь с некоторыми моими товарищами. Это простые люди, но они все уже понимают, что путь мердера – убийцы, на который взбесившийся ефрейтор толкнул Германию, – приведет к краху и гибели его системы!»

Не знаю, не знаю, окажется ли со временем прав старый Маковский. Я буду рада за судьбу его самого и за судьбу его Отчизны, если сейчас ошибаюсь. Но поверить теперь вот так, запросто, в какую-то новую, прекрасную Германию, которая принесла столько горя мне, всему нашему народу, – поверить в это сейчас, хотя бы с трудом, хотя бы со скрипом – я не могу. Не могу, и все.

16 октября

Аркадий ушел в тот же день, когда был у нас! В тот же! А мы и не знали этого. Да, как теперь стало известно, он и сам не мог предположить, что так все получится. Сегодня Василий от Кристоффера ехал на подводе с поручением от своего хозяина к Бангеру – вез какую-то машину, – забежал к нам на поле (мы работали недалеко от дороги) и передал записку от Аркадия. Вот она:

Дорогие друзья мои, прощайте.

Писать много нет времени – не обижайтесь.

Случилось так, что я должен немедленно уйти,

даже не попрощавшись с вами (хотя и обещал).

Всего вам доброго – желаю каждому дожить

до светлого дня освобождения.

Большой привет всем, а тебе, Вера, особенный.

Крепко обнимаю всех.

Ваш Аркадий.

Василий рассказал, как все произошло. Когда Аркадий вернулся в воскресенье от нас, его уже поджидал управляющий – специально решил, гад, проверить, как выполняется его распоряжение. Мол, ему стало доподлинно известно (нашлись же «доброхоты» – доложили!), что опальный русский систематически гуляет на воле.

А гнус – фольксдейтч, – пока управляющий поднимался в каморку Аркадия, а затем, негодующий, спускался по скрипучей лестнице, – этот фольксдейтч чуть не умер от страха. Он ползал перед ним на коленях в сенной, перемешанной с конским навозом трухе, уверял, что знать не знает, куда подевался проклятый русский. Не иначе, вопил он, замок открыли его дружки – «восточники», такие же бандиты, как и он сам… Ясновельможный пан управляющий не должен сомневаться в нем, «народном немце», ведь ему, презренному поляку, оказана великая честь принадлежать к могучей немецкой нации, и он непременно оправдает это доверие… Пусть только русский беглец явится сюда, пусть, – он его сам… Сам лично…

В этот момент и появился Аркадий.

Завидев его, входящего во двор и ничего не подозревающего, управляющий и живо вскочивший с земли «немец из народа» накинулись на «беглеца» с кулаками, но тут же были отшвырнуты наземь. К несчастью или к счастью, управляющий треснулся башкой о лежащую у входа в конюшню бетонную плиту и, видимо, потерял сознание. Увидев, что «ясновельможный пан» лежит без движения, фольксдейтч, прихрамывая, с воем помчался в усадьбу, чтобы доложить обо всем хозяйке и вызвать по телефону полицию для расправы. Но – теперь уже точно к счастью! – хозяйки дома не оказалось, а прислуга что-то замешкалась – долго не могла понять сбивчивого рассказа перепуганного насмерть «народного немца». Пока расспрашивали его, пока ахали и охали, время было упущено.

Между тем Аркадий поднялся в свою каморку и через несколько минут вышел оттуда с легкой котомкой за плечами. Он зашел в русский барак, отдал кому-то из своих друзей записку для Василия и пошагал из усадьбы. Так и пошел по дороге, открыто, никого не таясь, в сторону железнодорожной станции.

Прибывшие минут через сорок полицейские учинили настоящий погром в бараках русских и поляков. Искали Аркадия по всей усадьбе, обшарили все хозяйственные постройки. В тот же день были обследованы ими и все близлежащие хутора. Василий говорит, что у Кристоффера тоже побывали полицейские, но он тогда не знал, в чем дело. Вообще, по мнению Васьки, Аркадию так и так надо было уходить – за избиение управляющего ему не избежать бы концлагеря.

Значит, Аркадия нет здесь уже три, нет – четыре дня, и пока (Васька узнавал об этом в Петерсхофе) о нем ничего не известно… Господи, если ты меня слышишь, – помоги этому смелому парню осуществить его мечту – добраться благополучно до своих. Пожалуйста, помоги ему.

Леонид и Миша настроены оптимистически, почти уверены, что с Аркадием ничего не может случиться плохого. «Не такой он, май-то, парень, – говорит Миша, – чтобы хлопать ушами». А по мнению Леонида, в одиночку значительно легче скрываться от немцев, чем идти такой оравой, как в свое время отправились наши беглецы. «Кроме того, – говорит Лешка, – у Аркадия уже есть опыт первой попытки проникнуть через линию фронта, и он, конечно, учтет свои прежние ошибки».

Может быть, оптимизм ребят передался и мне, только я тоже почему-то верю (тьфу, тьфу, не сглазить бы!), хочу верить, что на этот раз Аркадию повезет.

Когда Василий уехал и мы все снова занялись своим делом (уже несколько дней убираем сахарную свеклу), я потихоньку достала из кармана записку Аркадия (она осталась у меня), снова перечитала ее. «…А тебе, Вера, особенный…» – от этих слов отчего-то так хорошо и тепло весь вечер на сердце.

18 октября
Воскресенье

Сегодня проснулась ни свет ни заря и вдруг неожиданно решила сделать вылазку в лес. На днях ребята от Бангера говорили, что грибов еще полно и что они принесли на хорошую жаренку. Тихонько прошла в кухню, оделась (наши все дрыхали беспробудным сном), отрезала ломоть хлеба (в счет своего завтрака), сдобрила его солью и, прихватив хозяйственную сумку (за неимением корзинки), отправилась восвояси.

Шла по безлюдной полевой дороге и, не переставая, радовалась своей затее. Солнце еще не поднялось, но небо над дальним загоном для скота уже светилось нежным, розоватым светом. Предрассветная, струящаяся в воздухе серовато-фиолетовая дымка быстро и бесследно таяла, уступая место звонкой хрустальной прозрачности. Белый, как молоко, туман стлался в низине над полем озимых, и казалось, что земля там устлана ажурным, светло-зеленым покрывалом. Поздние васильки, растущие по обочине дороги, тяжело клонили книзу махровые соцветья, сплошь унизанные сверкающими каплями росы. День, как и вчера, обещал быть погожим и ласковым. После недавних затяжных дождей наступила удивительно теплая для этого времени погода.

До чего же приятно было шагать по прохладной, мягкой пыли (шла босиком, а «клемпы»[33]33
  Башмаки на деревянной подошве (нем.)


[Закрыть] несла в руках). В одиночестве хорошо мечталось. Я опять думала об Аркадии, о его записке. Значит, он как-то выделял меня из всех, может быть, даже был немножко, совсем немножко неравнодушен ко мне. А я и не подозревала этого, ни о чем не догадывалась. Он мне всегда казался таким взрослым (Аркадий и в самом деле года на четыре старше меня), таким серьезным и многоопытным, что я невольно частенько в душе робела перед ним. Влияло еще и то, что я, да и все мои школьные подруги раньше всегда боготворили летчиков и моряков, – ведь это такие мужественные, такие смелые, отважные люди.

Я размечталась о том, как в один прекрасный день (он будет непременно самым прекрасным, этот день, даже если разразится небывалый ураганный ливень или закрутит, затмив белый свет, злая снежная пурга), как в один прекрасный день придут наконец сюда те, кого мы так ждем, о ком думаем дни и ночи и в кого верим, – и среди них будет наш Аркадий. Уж он-то не отвернется от нас, как отвернутся, быть может, многие (об этом страшно думать!), потому что ему известна вся наша теперешняя жизнь – кабальная, беспросветная, унизительная, все наши страдания и горести, а также думы, желания, надежды.

Мечтания мои были прерваны внезапным легким шорохом. Из тумана на взгорок, буквально в десяти шагах от меня, вдруг вымахнуло небольшое семейство диких косуль. На мгновение животные замерли, повернув ко мне изящные точеные головки, и тут же исчезли, растворились снова в тумане, будто их и не было. Лишь мелькнули перед глазами белые окружья подхвостий.

День стремительно разгорался, и, пока дошла до опушки, стало совсем светло. А в лесу еще царил сумрак, в сторожкой тишине четко раздавался хруст веток. И неожиданно одна странная мысль прямо-таки потрясла меня. А вдруг Аркадий еще здесь, вдруг он, пытаясь обмануть бдительность полицейских ищеек, сбить их со следа, все еще прячется в нашей округе и сейчас находится именно тут, в этом лесу? Может быть, он даже надеется встретить меня сегодня, и я интуитивно почувствовала это – иначе зачем бы мне было подниматься в такую рань, топать в одиночестве по пустынной дороге? Уверенность эта была настолько сильной, что я в какой-то момент даже горько пожалела о том, что взяла с собой мало хлеба и не прихватила какой другой снеди.

Я боязливо и зорко огляделась. Никого не видно, лишь деревья стоят, как в дозоре, – недвижимые, безмолвные. С трудом, преодолевая навалившийся вдруг на меня беспричинный страх, я, чтобы дать знать о себе, начала петь – сначала тихо, неуверенно, потом все громче, громче. Но нет – по-прежнему чуткая тишина стояла в лесу, только раздался в вышине недовольный хриплый гвалт потревоженных ворон… Ах, никого здесь нет и быть не может, Аркадий теперь далеко, а никто из посторонних не сунется сюда. Ведь здесь, в Германии, даже и леса – собственность богатеев. Лесными делянками, примерно такими же, как у Шмидта, владеют и Бангер, и Цуррих, и Насс, и другие окрестные бауеры. И попробуй кто чужой зайти в не принадлежащий ему лес – дело даже может дойти до суда.

Шмидт как-то, расщедрясь, разрешил нам, рабочим, посещать его лес, только категорически приказал «никс раухен – не курить, и никого из посторонних с собой не таскать». Эх, а в наших-то родимых лесах какое в эти осенние дни приволье, какой простор! И каких только людей не встретишь в лесных чащобах, каких только «ауканий» не услышишь! Всем хватает и места, и грибов, и ягод. Не то что у этих жлобов!

Благородных грибов – белых, подосиновиков, подберезовиков я, сколь ни старалась, не нашла – да и искать их было трудно: вся земля уже укрылась опавшими, сухо шуршавшими под ногами листьями. Но зато на одной из крохотных полянок наткнулась на обширное семейство маслят. Кошелка моя быстро наполнилась, а тут еще и колония тонконогих опят попалась на глаза, так что пришлось даже снять с головы платок, чтобы унести все с собой.

Уже при выходе из леса под одной из елок с удивлением обнаружила торчащие из травы уши. Заяц! Тихонько подкралась к нему, а зверек даже не шевельнулся. Неужели мертвый, а может, больной? Сидит себе столбиком на задних лапках, а передние вдоль грудки свешены. Но едва я прикоснулась к его ушам (теплым!), он вдруг как взбрыкнет, как заверещит пронзительным ребячьим писком! Оказывается, спал зайчишка, а я его потревожила.

Ох и перепугалась же я! Зайца в сторону отшвырнула и сама завизжала не хуже его: «Ой, мамочка милая!..» Потом, собирая рассыпавшиеся грибы и вспоминая, как улепетывал от меня косой, посмеялась и над собой, и над ним. Вот уж никак не думала, что зайцы спят таким манером.

Домой явилась уже около одиннадцати, а там прямо панихида какая-то: мама с Симой заплаканные, Нинка хмурая. Миша увидел меня с крыльца и почему-то как заорет: «Да вот же она! Идет, идет!»

Оказывается, мое внезапное исчезновение наделало немало переполоху: и мама, и все остальные подумали, что я, последовав примеру Аркадия, сбежала. А у меня-то и в мыслях не было их пугать.

Грибы вычистили, и в обед у нас была роскошная селянка – жаль только, что сметаной не сумели разжиться.

А там уже и вечер подкрался. Приходили днем Василий и Владимир от Кристоффера – сказали, что тревога была ложной: они остаются на зиму в имении, зато отправили на биржу трех поляков. Об Аркадии по-прежнему ничего не слышно. Я надеялась, что, может быть, придет Вера или ребята из Почкау, но, увы…

А позднее опять перенеслись в незнакомый, завораживающе-гордый и счастливо-печальный мир далеких, далеких людей. Вот уже несколько вечеров попеременно с Мишей читаем вслух Пушкина. Прочли «Дубровского», сейчас заканчиваем «Капитанскую дочку». Из всех наших слушателей самая благодарная – Нинка: сидит, полуоткрыв рот, и даже не шелохнется. Сима, глядя на нее, вздыхает – растет дочка недорослем. Когда она будет ходить в школу и будет ли вообще? По просьбе Симы я как-то начала «преподавать» ей азы математики и грамматики, но Нинка оказалась далеко не прилежной ученицей (а может быть, это я плохая учительница?), – вскоре уже всеми способами отлынивала от занятий. А вот Пушкиным, поди ж ты, заинтересовалась!