Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943"

17 сентября
Четверг

 
       Дом чужой, с чужим горьким хлебом,
Своим домом теперь я зову.
Надо мною чужое небо,
По чужой земле я хожу.
 
 
       Отзвенели песни привольные,
Под чужой заперты замок,
И, поправ все святое и вольное,
Топчет душу чужой сапог.
 
 
       Но не вся еще песня спета.
И непрочен тяжелый запор.
Ты лети, мое слово привета,
В васильковый родной простор.
 
 
       Ты лети к моей милой Отчизне,
Передай в голубом краю,
Что не будет для сердца жизни
Без нее, даже если в Раю.
 
 
       Что не будет для глаз моих света,
И не будет чем жить, чем дышать,
Если ты не ответишь приветом,
Не простишь меня, Родина-мать.
 
 
       Ты прости меня, Русь-Россия,
И дозволь мне тебе сказать:
Никогда твои зори красивые
Ни на что не смогу я сменять.
 
 
       Думы, мысли мои – о тебе одной.
Лишь тебя я могу так любить.
В горе ль, в страшной беде – ты всегда со мной,
И от этого легче мне жить.
 
 
       Пусть не знает никто, как я верю в тебя,
Как я жду, как тобой горжусь…
Так пришли хоть на крыльях ветра
Мне привет, моя Родина-Русь.
 

Это поэтическое произведение родилось сегодня, когда под грохот молотилки укладывала тяжелые прессованные кубы соломы в одном из отсеков сарая. Вечером записала и прочитала ребятам. Мишка сказал: «Пахнет Есениным, и вообще, ту, май-то, неплохо». Леонид, наверное, не знаком с Есениным, поэтому ничего не сказал, чем пахнет, а просто кратко изрек: «Нормально».

Вот и опять прошел день и не оставил после себя ничего отрадного. Вчера и сегодня молотили ячмень, устали, измотались, как собаки. Завтра я и Леонид получили приказ идти с утра к соседу Бангеру на прорыв, наверное, тоже молотить. Есть слух, что туда прибыли новенькие – то ли русские, то ли поляки. А пока у Бангера работает один англичанин – пленный из лагеря, что при Молкерае. Каждое утро, каждый обед и вечер он вышагивает мимо наших окон прямой, подтянутый и важный.

Бовкун к нам не ходит. Все! Не внушаем мы ему, видно, больше доверия. О наших друзьях-беглецах ничего не слышно. Замолчали все. Будем думать, что они оказались счастливее нас и что над их головами сейчас уже другое – теплое и родное небо.

Вечером слушали у Гельба радио, а что толку! Опять ничего нового, опять болтают о своих победах… Господи, ничего так не хочу, только бы услышать одно слово правды с той, с нашей стороны. Если бы Гельб согласился однажды хотя бы на минуту или даже хотя бы на полминуты дать нам послушать Москву или какую другую советскую радиостанцию! Но я уже убедилась – просить его об этом бесполезно. Мне кажется, он подозревает, что за ним следят и что на него сразу донесут. Кто следит? Уж не Эрна ли?

Ах, Россия, Россия, дорого дала бы я сейчас, если бы здесь, среди лживой немецкой болтовни, хотя бы на мгновенье прозвучал твой спокойный голос. Чтобы почувствовать твое уверенное дыхание, чтобы еще и еще раз утвердиться в твоей силе и мощи.

19 сентября
Суббота

Два дня «отколымили» у Бангера, как я и предполагала – молотили. Мне пришлось работать на пару с англичанином, я подавала снопы, он запускал их в машину. При более близком знакомстве с ним он оказался не таким высушенным сухарем, каким казался из окна. Его зовут Бель, у него приятная, открытая улыбка, которая удивительно смягчает сухопарые черты. Болтун сказал, что он – сын лорда, а следовательно, и сам лорд. Если это правда, то мне в жизни выпала «планида» два дня лицезреть настоящего живого лорда.

Помня недавний, печальный конфликт с его соотечественниками, я не решилась завести с ним разговор на интересующую нас всех тему, хотя, откровенно говоря, у меня страшно чесался язык.

Из прибывших двух новеньких интересны оба. Первый – поляк Леон, удивительно красивый, чернобровый парень с кроткими, печальными глазами овцы. Он до такой степени неповоротлив и до такой степени оборван, что даже наш неряшливый Леонид сказал ему с возмущением: «Послушай, Лявон, неужели ты не можешь починить свои портки?.. И не совестно тебе?»

После этого разговора Леон заметно смутился и до вечера избегал появляться вблизи молотилки. Но на следующий день, то есть сегодня, видно, забыл и по-прежнему беспечно размахивал своими лохмотьями, смущая, в свою очередь, меня и работавшего со мною по соседству «лорда».

Вторая – украинка Галя, или Галю, как ее вкрадчиво и мягко зовет Лешка Бовкун. Она как будто сошла с картинки из «Сорочинской ярмарки» – упругие, румяные щеки, черные с лукавинкой глаза. Ее, как и Леона, прежний хозяин отправил на биржу труда за какую-то провинность, а биржа не нашла ничего лучшего, как направить их для «исправления» к Бангеру.

По всему видно, что я Гале не понравилась, держит она себя со мной холодно и высокомерно. Неужели Болтун успел уже что-нибудь наболтать? Ну что же, я не навязываюсь.

Да, завтра – воскресенье, единственный день в неделе, когда, не видя эти тупые, самодовольные рожи и не слыша до тошноты надоевшие окрики «Лось, лось!», чувствуешь себя немножко человеком. Что-то мне принесет завтрашний день?

20 сентября

Воскресенье неожиданно глянуло на меня добро: удалось познакомиться с интересным, умным человеком. И наверное, от этого, от задушевных, откровенных разговоров, сегодня, кажется, впервые за последние месяцы так легко и спокойно на душе.

Его зовут Аркадий, привел его к нам Василий от Кристоффера. Он – москвич. В плен попал, когда был тяжело ранен и находился в беспамятстве. Чудом выжил. Действительно чудом, потому что, по сути дела, никто по-настоящему не лечил его страшные раны (он был ранен в грудь и в живот). Немцам в те дни было не до раненых, и несколько десятков человек, живые вперемежку с мертвыми, лежали вповалку на грязной, вонючей соломе в ветхом, щелястом сарае на краю какой-то маленькой, полуразрушенной деревни.

…Когда Аркадий пришел в себя и впервые осмысленно понял, где он находится и что с ним произошло, он попытался выбраться из сарая прочь. Сколько он полз – день, или два дня, или всего несколько часов, – он не знает. Второй раз он очнулся, когда над ним низко сгустилось ночное беззвездное небо. Большой раскидистый куст ивняка, под которым лежал солдат, осторожно ронял на пылающую голову редкие прохладные капли, – видно, недавно прошел дождь.

Когда затих наконец звенящий, надсадный шум в ушах, Аркадий прислушался: ни звука, ни голоса – тихо, как в могиле. И только этот запах тошнотворный, сладковатый, с примесью гари, который удушливо лезет в нос, в рот, дурманит голову… Внезапно Аркадию стало страшно, он вспомнил все: сарай, умирающих беспомощных товарищей, что были обречены нацистами на медленную мучительную смерть от ран и голода, кишащую червями и вшами гнилую солому. Стиснув зубы и стараясь усилием воли отогнать от себя обморочное состояние, готовое снова опрокинуться на него, Аркадий с трудом приподнялся на локтях и заглянул через куст. Вот она – эта небольшая поляна, по которой он полз столько долгих часов. А вот там должен быть сарай – покосившаяся, ветхая постройка, где находятся друзья по несчастью.

Аркадий широко открыл глаза и напряженно всмотрелся. Сарая не было. Не было, как будто он никогда и не стоял там, как будто никогда не раздавались под его трухлявой крышей стоны и слабые зовы о помощи, как будто он сам, Аркадий, никогда и не полз от него, надолго припадая беспамятной головой к жесткой и прохладной земле. Не было сарая, а вместо него – только груда обгорелых головней, только курящийся над ними в темноте легкий серый дымок, да еще тяжкий, тошнотворный запах. Все сгорело – и люди, и дерево, и солома, и черви…

И снова долгое беспамятство, снова упорная борьба слабо цепляющейся за жизнь жизни.

В третий раз Аркадий очнулся спустя много дней. Он смотрел в кромешную душную темноту громадными, глубоко запавшими от страшной худобы глазами, ощупывал слабой рукой кем-то наложенные повязки на груди и на животе и напряженно вспоминал, что с ним произошло. Потом сел, задыхаясь от волнения и кружащей голову слабости, и засмеялся тихо и хрипло. Он понял, что находится у своих, и понял, что будет жить.

Не день и не два дня, а всю долгую, холодную зиму выхаживала его простая русская женщина в своем подвале. Это она наткнулась на него, почти полумертвого, в то памятное раннее осеннее утро. Накануне ей хорошо было видно зловещее пламя пожара в стороне леса, и всю ночь не то слышались, не то чудились какие-то крики, стоны, плач. Женщина не могла уснуть, промаялась без сна всю ночь. Давно уже ходили слухи, что туда, к опушке леса, в старый заброшенный сарай немцы свозили раненых русских. Но своими глазами их не видел никто: под страхом расстрела оккупанты запрещали немноголюдному населению деревни выходить за ее пределы, день и ночь патрулируя дороги.

На рассвете женщина задворками, осторожно миновав посты с исчезнувшими вдруг патрулями, пробралась к лесу. Да, как она и предполагала, сарай сгорел, а вместе с ним сгорела и никому не известная страшная тайна… А минут пять спустя, в нескольких десятках метров от пожарища, под пожухлым от близкого огня кустом она наткнулась на человека. Он лежал на спине, широко раскинув руки, уставясь в небо незрячими, серо-зелеными глазами. Деловитые муравьи хлопотливо ползали по окровавленному, с гнилостным запахом месиву из живого тела и обрывков грязной одежды. Тучи ворон кружились над поляной, почуяв близкую смерть. Но человек еще не был мертв. Он дышал часто и хрипло, и тонкая голубая жилка слабо пульсировала на его молодой шее.

Женщина с замирающим от страха и жалости сердцем прикрыла страшные раны платком, самого же раненого закидала травой и ветками. А ночью вместе со своим отчаянным восьмилетним внуком она притащила человека домой. Так во второй раз был спасен Аркадий от неминуемой смерти. Но это еще было не все. Несколько долгих месяцев отважная женщина упорно боролась с поселившимся в ее доме зловещим призраком смерти, упрямо день за днем возвращая человека к жизни. Ежедневно с наступлением темноты она, заперев крепко двери и наглухо завесив окна, спускалась в подвал, где при дрожащем пугливом свете коптилки варила примочки, приготовляла отвары и настои из трав, целебную силу которых хорошо знала.

И человек выжил. Ясным апрельским днем, придерживаясь за стены, он впервые поднялся из подвала и, когда увидел ее – маленькую, седую, сморщенную, – заплакал скупыми слезами жалости и благодарности.

А еще через две недели он уходил. Он не хотел больше подвергать риску ставшую ему родной женщину, не хотел навлекать на ее кров гнев озверелых карателей. В одну из безлунных майских ночей она достала широкую для него одежду своих сыновей, положила в тощую котомку краюху черного хлеба, несколько вареных картошин и завернутую в тряпицу щепотку соли.

За воротами он привлек ее к себе и, уткнувшись лицом в ее седые, жесткие волосы, сказал глухо: «Прощай, мать. И что бы с тобой ни случилось, помни, что у тебя есть еще один сын – любящий и благодарный… И если я останусь жив, я разыщу тебя, мама… Спасибо тебе за все, родная. Прощай».

И долго еще она стояла в безмолвной темноте двора, роняя беззвучные слезы и чутко прислушиваясь к тихим шагам своего так неожиданно обретенного и вновь потерянного сына. Она провожала его к остальным трем сыновьям, которые были на той, советской стороне.

Но Аркадий так и не дошел до своих. На четвертый день пути он нос к носу столкнулся с прочесывавшей лес группой немцев. После короткой схватки, которая окончилась для еще не вошедшего в полную силу после долгой болезни Аркадия вывихнутой рукой и ушибом головы, его бросили в лагерь. Сначала один, потом другой, третий лагерь, и, наконец, – Германия. Так он стал «восточным рабочим».

Здесь, в Пруссии, он переменил уже три места. Хозяева-немцы, по-видимому, откровенно боятся строптивого и гордого русского и при первой возможности стараются спихнуть его на биржу. Теперь он попал в имение Петерсхоф. Я сама не бывала там, но слышала, что это что-то ужасное – даже значительно хуже, чем Брондау. Говорят, что люди мрут там как мухи и что владелица имения постоянно запрашивает с биржи новых и новых рабочих. Про эту владелицу и про ее управляющего ходят невероятные по своей жестокости легенды, так что наша знаменитая Салтычиха кажется еще в сравнении с ними сущим ангелом.

Как-то уживется там Аркадий? Он там всего немного больше недели, а уже успел крупно поссориться с управляющим. В первый же день работы, когда управляющий по привычке замахнулся на него тростью, Аркадий спокойно отобрал ее у него, переломил через колено и, отбросив обломки далеко в сторону, так же спокойно сказал, что в следующий раз, если подобное повторится, он обломает новую трость уже о башку самого управляющего.

Надо думать, как зло и ненавидяще притаился теперь в ожидании подходящего момента для расправы этот посрамленный нацист.

Что же это за Аркадий? Познакомься с ним, моя тетрадь, – наверное, тебе еще не раз предстоит услышать о нем. У него хорошее открытое лицо, серо-зеленые с неожиданной золотинкой глаза и русые брови вразлет. У него ладная, подтянутая фигура и твердые, упрямые губы. Сильный характер – видно сразу. И в то же время очень скромен. Рассказал, что был летчиком, воевал под Ленинградом, потом под Курском, успел сбить несколько фашистских самолетов. Но в одном из боев был подбит сам.

Мне сразу вспомнился один эпизод еще там, дома… Тогда, впервые за 10 месяцев войны, сквозь набегающие от радости, страха и волнения слезы, я наблюдала бой советских летчиков с фашистами… Наших краснозвездных «ястребков» было всего три, а отвратительно воющих «мессершмиттов» – в два раза больше – шесть. Нашим приходилось трудно, однако «ястребки» не отступали. Преследуя врага либо ловко увертываясь от него, они то круто взмывали вверх, то стремительно падали вниз (при этом каждый раз мое сердце замирало и тоже падало). Полосы трассирующих очередей перерезали небо во всех направлениях, вокруг «ястребков» вспыхивали маленькие белые облачка разрывов с немецких зенитных батарей, воздух гудел и сотрясался от жаркого боя.

Фрицы, забыв об опасности, повылезали из землянок и бункеров и галдели что-то, радостно размахивая руками. А я, задрав голову вверх, стояла на крыльце и, повторяя мысленно всего лишь одно слово: «Наши, наши, наши!», страстно, всем своим существом молила: «Сбили бы! Господи, хотя бы сбили!»

И вдруг, словно в ответ на мою жаркую, немую просьбу, один из «мессершмиттов» вздрогнул, вспыхнул красным пламенем и в то же мгновенье тяжелым камнем полетел вниз, оставляя позади себя широкую черную ленту траура.

Не прошло и минуты, не успел еще никто из немцев в наступившей мрачной тишине опомниться, как второй «мессершмитт», тоже объятый пламенем и дымом, ринулся вниз, догонять первый. Почти одновременно далеко за «Колонией» раздались два взрыва.

Не участвовал ли в том бою Аркадий? Я спросила его об этом. Подумав, он ответил: нет, не участвовал. В то время их эскадрилья уже перебазировалась под Курск. Там с ним и случилась эта беда.

Мы с Мишей пошли проводить его. Было тихо, тепло и безлюдно. У железной дороги под старым ржаво-зеленым дубом расстались. Пожимая нам руки, он смущенно сказал: «Никому никогда не рассказывал о себе, а тут почему-то разоткровенничался…»

В следующее воскресенье Аркадий обещал навестить нас еще. А вообще-то, намекнул, что при первой же возможности он уйдет.

21 сентября
Понедельник

Целый день копали с Симой картошку (будь она неладна!). Спина разболелась до невозможности. А что же получится из меня, когда начнем копать машинами и придется все время собирать внаклонку. Страшно подумать.

Погода стоит серенькая и унылая. Весь день собирался дождь и собрался только к вечеру, когда он был уже совсем не нужен.

Сегодня у нашего Шмидта праздник – приехал с фронта в отпуск сын. Явился, видимо, ночью. Утром, проходя на поле, мы мельком видели его: он стоял в саду вместе с льнувшей к нему Кларой, и оба над чем-то громко смеялись. У меня сразу острой завистью кольнуло сердце – а где мои братья? Увижу ли я их когда?

После обеда сияющий Шмидт привел его к нам на поле. Хвастливо ухмыляясь, объявил: «Мой сын – Клаус. Только что прибыл из России».

Клаус – великовозрастный детина, в полтора раза выше отца, с тонким мальчишеским лицом, похожий, как две капли воды, на мать, неловко поклонился нам. Мы с Симой сдержанно кивнули в ответ. Тогда Шмидт, недовольный таким сухим приемом, который мы выказали его отпрыску, злорадно прибавил:

– Он от вас, из Ленинграда. Бои ведутся уже на окраине города. Еще несколько дней, и наши солдаты возьмут его. Осталось совсем недолго. Всё! Капут ваш Ленинград!..

У меня сразу сдавило горло, туманом застлало глаза. Что он сказал? Еще несколько дней, и Ленинграду капут? Еще несколько дней, и наши широкие светлые проспекты загадят, затопчут нечистые их сапоги? Еще несколько дней, и наш свежий, вольный прибалтийский воздух отравится их зловонным дыханием, а чистые, синие воды Невы отразят их гнусные, распоясавшиеся физиономии?

Нет! Никогда! Никогда не бывать этому, злорадствующий господин Шмидт. Никогда, слышите? Пусть что угодно, пусть лучше я здесь вот сейчас, не сходя с места, умру – только ты оставайся свободен, только ты не погибни, мой родной, мой любимый Ленинград.

С большим усилием я делаю на своем лице презрительную мину и насмешливо говорю:

– Окраины – это еще не город, а о «капуте» мы слышим уже целый год… Есть у нас, русских, такая пословица: не говори «гоп», пока не перепрыгнешь.

Я думала, что Шмидт, как всегда, «взорвется». Но по-видимому, по случаю приезда сына он настроен сегодня, как никогда, благодушно. Он только тычет в меня толстым, коротким пальцем и обращается к Клаусу: «У этой русской девчонки определенно кровь комиссара – большевика. Определенно!» Он добродушно хрюкает, но в голосе его шипит злоба.

А вечером, когда мы возвращаемся с поля, у парадного крыльца все семейство в сборе. Не замедлила явиться невеста Клауса, которой, как сообщила мне днем взбудораженная, сияющая Линда, уже телеграфировали о приезде жениха и которую поджидали с часу на час. У этой невесты кукольное, сильно размалеванное лицо и тонкая, перетянутая широким черным ремнем осиная талия. Она по-кошачьи влюбленно смотрит на сидящего рядом с ней Клауса и потихоньку умышленно оголяет острые коленки. Закутанная в шаль и в теплые душегрейки, сидит, опершись подбородком на клюку, старая хозяйка. Клара, обхватив рукой за плечи свою будущую родственницу, не спускает со своего боевого братца восторженного взгляда. Сам Шмидт, в войлочных тапочках, в подтяжках поверх трикотажной рубашки, приоткрыв рот, со жгучим интересом слушает разглагольствования своего сыночка.

Настоящая немецкая идиллия… Тьфу! Сидят, развесив уши, а он им про Россию расписывает. Ну, пусть поврет, а то, может быть, следующего отпуска ему и не придется дождаться.

Ах, черт с ними со всеми, я и так потратила много бумаги на описание их «семейного счастья»… Злая я сейчас, моя тетрадь, ух какая злая и нетерпимая!

Получила сегодня (очень кстати!) от Зои Евстигнеевой письмо, и, как всегда, обрадовало оно меня: как хорошо, что у нас с ней одни мечты и одни мысли. Завтра напишу ей ответ. А сейчас иду спать. Спокойной ночи!

23 сентября
Среда

Вчера не доставала тебя, дневник, да и о чем, собственно, писать? О том, что у меня «разламывается» поясница, что ноют по ночам усталые руки, или о том, что мне горше прежнего на сердце? Все это ты уже слышал, и все это тебе, наверное, уже давным-давно надоело. Но ведь ты – моя совесть – и поэтому хочешь не хочешь – выслушивай. Кому же я еще расскажу?

Вот и настала «золотая» пора – копаем картофель машиной. Сам Шмидт попеременно с Клаусом гоняют лошадей с картофелекопалкой. Собирать клубни пригнал много народу: кроме нас – вся семья Гельба, Эрна и даже Клара вместе с «хвостдейтч» Линдой.

Всю длину поля разделили метром на участки, и каждый ревниво следит за своей границей. Вообще, надо сказать, что все мои прежние опасения подтвердились целиком и полностью. В первый день, вчера, я не без основания опасалась, что у меня переломится спина. Мне, как всегда, «подвезло» – достался участок в самой низине, где картофель сыпется из-под лопастей машины такой крупный и такой обильный, что буквально негде ступить ногой. Почти ежеминутно корзинка моя наполнялась, до ближайшей кучи, куда ссыпали картофель, я носилась бегом, но все равно не успевала: уже все сидели на своих корзинах, отдыхали, а я все еще ползала по полю, подбирая ненавистные клубни и чувствуя за своими плечами шумное, хриплое дыхание разгоряченных лошадей.

Вечером приплелась домой совершенно разбитая. Миша, которому тоже достался такой же заклятый участок, выглядел, не в пример мне, бодро и даже жизнерадостно. Увидев мой плачевный вид, сначала присвистнул, а потом расхохотался: «Ту, май-то, неужели ты собираешь всю картошку? Всю-всю до единого клубня?»

Его глупый вопрос и обидный смех одновременно и разозлили, и озадачили меня: «А как же иначе? Ведь Шмидту со своей машины все видно. Попробуй оставь!»

Мишка с сожалением посмотрел на меня и серьезно сказал: «Дура ты! Ну и дура же ты, май-то, после этого! Кто ж тебе говорит – оставлять? Ты топчи ее в землю, понимаешь? Я, например, беру только ту, что под руками, остальной говорю – „ауфидерзейн“…[14]14
  До свидания (нем.).


[Закрыть] Как? Ту, май-то, опять не понимает! Да я ползаю по полю и топчу ее коленками и локтями. Земля мягкая, хорошо идет. Ты попробуй…»

И конечно, сегодня с утра я сразу же «попробовала» и к концу рабочего дня настолько наловчилась, что у меня теперь хватает время даже на отдых в ожидании, когда проедет в очередном заходе Шмидт.

Сима не пошла на нашу «аферу», побоялась, и теперь вечерами, сердитая и измученная, выслушивает наши с Мишкой злые остроты о панской преданности и холопской угодливости. (Какие мы стали злые, противно прямо!) Ну ладно, еще несколько дней, и с картошкой будет покончено. Слава Богу! А сейчас – спать, ибо нет больше никаких сил удерживать глаза открытыми… Пошли мне, ночь, приятный сон, подари свидание с милым отчим домом.