Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943"

5 декабря
Суббота

Решила снова вернуться к прошедшему. За три ноябрьские недели, что не писала сюда, поднакопилось немало новостей. Самая главная из них та, что к нам вернулся из концлагеря Василий. Он, конечно, и похудел здорово, и постарел, и как-то внешне слинял весь, но все же выглядит еще молодцом – способен даже и пошутить, и посмеяться. Я даже не ожидала встретить его таким – сразу пронзила горькая мысль: ну почему же Аркадий такой невезучий, почему же ему-то не удалось вырваться оттуда живым, а лишь полутрупом.

Но, как я позднее убедилась, Василий тоже сильно помят и искалечен – и физически, и духовно – и держится только благодаря своему характеру. Он так же хлебнул в достаточном количестве все «прелести» лагерной жизни, его рассказы в точности повторяют рассказы Михаила от Бангера. И еще он подтвердил ту печальную нашу догадку, что Игоря и Сашу фашистские палачи замучили в концлагере до смерти. При последней встрече Василия с ними – это было недели за две до его возвращения сюда – они оба уже находились в бараке смертников: Игорь без конца харкал кровью, а у Саши вроде бы даже помутился рассудок.

В первую же ночь я, случайно проснувшись, услышала в кухне тихие, шаркающие шаги, тяжелые, похожие на сдерживаемые стоны, вздохи. В испуге я прислушалась, подождала немного (может, показалось?), потом, накинув на ночную сорочку кофту, тихонько вышла в коридор. За закрытой стеклянной кухонной дверью, в темноте, на фоне слабо светящегося окна, кто-то маячил взад-вперед, взад-вперед… Чиркнула спичка, зажигая папиросу, осветила острый нос, худой подбородок. Василий!

Тихонько я приоткрыла дверь, щелкнула включателем: «Вася? Вам что – плохо?»

Он растерянно, как-то беспомощно оглянулся, прикрыл пальцами глаза от бьющего с потолка света. Его лицо было мертвенно-бледным, от висков стекали по щекам крупные капли пота, рука, державшая папиросу, дрожала.

– Нет, ничего… А я что – разбудил тебя? Прости. Понимаешь, просто не могу спать – лишь закрою глаза – сразу разные кошмары лезут в голову. – Он судорожно затянулся. – Ты не беспокойся, иди… Еще озябнешь тут босиком. Я сейчас тоже лягу, вот только докурю.

Но и теперь еще Василий до конца не пришел в себя. Иногда сквозь сон я слышу, как он, крадучись, пробирается по ночам в кухню и долго-долго ходит там, смолит папиросу за папиросой. Шмидт относится к нему пока лояльно, по крайней мере не хуже, чем ко всем остальным. Между прочим, он сам съездил на бричке за Василием на биржу, так сказать, самолично доставил сюда.

Вторая новость – к Гельбу прибыл в отпуск с Кавказского фронта их старший сын Райнгольд. Значит, напрасно фрау Гельб плакала, а Гельб ходил такой мрачный и понурый. Ничего с их сыночком не случилось – явился жив и невредим. Райнгольд – высокий, очень похожий на отца парень, бледный и страшно тощий. Видно, неважнецкая диета сейчас у немецких вояк. Первое впечатление таково, что он так же сдержан и неразговорчив, как старший Гельб, к нам, русским, пока не проявляет ни враждебности, ни высокомерия.

Гельбиха, помолодевшая, счастливая, бегает по десять раз в день (откуда только прыть взялась?) от дома к погребу, где хранятся у них разные припасы, – старается как следует откормить свое чадо. Об Анхен и Генрихе – и говорить нечего: сияют, как те начищенные медные кастрюли, что расставлены у них на кухонных полках. Да и сам Гельб как-то просветлел лицом, стал вроде бы выше ростом, а однажды я даже увидела – впервые! – как он смеется!

Вот какой счастливый переполох вызвал в этом, в общем-то, неплохом, добром семействе приезд в отпуск сына и брата – фронтовика.

И между тем не кто иной, как бравый защитник Рейха Райнгольд, исполнил наконец нашу мечту, дал нам услышать голос России. Кажется, никогда еще не было так светло и радостно на душе. Еще бы! Получили привет с Родины, из самого сердца ее – Москвы!

Это случилось 22-го ноября и, сразу оговорюсь, – случайно. После приезда Райнгольда мы несколько дней из деликатности не надоедали семейству Гельба, а в тот воскресный вечер решили зайти к ним. Явились мы с Мишей еще рановато. Гельб с женой были на ферме, Генрих, наверное, умотал в деревню, нас встретили только Райнгольд и Анхен. Райнгольд, насвистывая, стал крутить ручку приемника, услышав обрывки русской речи, вопросительно взглянул на нас: «Руссишь?»

Мы кивнули и тут же недоуменно, украдкой переглянулись – не было в словах ни обычного лживо-патриотического пафоса, ни характерного, старательно-четкого произношения слогов. Передача велась с той, с нашей стороны! С замиранием сердца, однако внешне спокойные (старались изо всех сил!), слушали мы рассказ о том, как на каком-то участке фронта (от волнения мы оба сразу забыли где) наши бойцы, закидав гранатами и минами вражеские укрепления, уничтожили сотни гитлеровских солдат и офицеров… Потом полилась из приемника песня, исполнял ее такой знакомый, такой близкий нам хор красноармейцев! Наверное, это была новая песня, потому что и слова, и мелодия незнакомы мне.

Райнгольд, понимающий несколько слов по-русски, с довольным видом уселся рядом, с улыбкой – мол, вот какой я везучий – сразу поймал то, что надо! – посматривал на нас. А в это время уже передавали другое. Не без ехидства диктор спрашивал – почему молчит Муссолини? И тут же отвечал: да потому, что его восьмая армия – 45 дивизий! – разбита нашими войсками на германо-советском фронте в пух и прах, что итальянский флот покоится сейчас на дне Средиземного моря, а все колонии в Африке ликвидированы.

Затем выступил председатель одного колхоза. Как он говорил! Звучали горячие, полные любви к Отчизне и ненависти к врагу слова. Он рапортовал о сдаче хлеба и других сельскохозяйственных продуктов государству, а под конец от имени своих земляков передал приветы и самые теплые пожелания всем защитникам Отечества.

Потом мы услышали веселые частушки – как бы пародию на стихотворение Некрасова «В лесу раздавался топор дровосека». О том, как два наших партизана сбили с толку, обвели вокруг пальца группу немецких солдат и, в конце концов, захватили их всех в плен. Было очень забавно слышать это, и мы не могли сдержать улыбок.

Анхен тотчас же заподозрила что-то неладное и пристала ко мне с расспросами: «О чем там говорят? Откуда передают?»

Я не смогла врать и призналась: «Да, это передача из России». Райнгольд тут же потянулся к приемнику и выключил его. Так нам и не удалось послушать объявленный в последний момент концерт советской песни. А жаль! Так жаль!

Остаться и слушать после этого обычную немецко-русскую болтовню нам уже не хотелось, и мы с Мишкой, вежливо поблагодарив молодого Гельба, отправились к себе. Нам просто не терпелось выложить все, что мы узнали, остальным нашим домочадцам. Поднявшийся со стула вслед за нами Райнгольд все же не сдержался, поинтересовался с кислой улыбкой: «Ну и что же передала сегодня ваша Москва?»

Я с ходу и не без торжества выпалила: «Оказывается, армия-то Муссолини разбита советскими войсками наголову! Сорок пять дивизий! И флот его целиком потоплен!..»

Райнгольд, словно у него вдруг страшно разболелись зубы, страдальчески поморщился: «Все без исключения итальянцы – ленивые и трусливые скоты. Они бросают все, как только заслышат русские пушки, и удирают кто куда, спасают свою шкуру».

Весь вечер у нас не было иных разговоров, как о советской радиопередаче. И еще много дней воспоминания об услышанном согревали сердца, укрепляли нашу веру. Значит, не все так плохо и страшно, как врут немецкие дикторы. Значит, и кровавым наглым фашистам, и их сподвижникам достается зачастую по заслугам. Значит, можно еще жить, ждать и надеяться!

Ах, Аркадий, Аркадий, как жаль, что тебе не довелось узнать об этой единственной весточке с Родины. Ведь ты, помнишь, так мечтал услышать от своих хотя бы несколько слов!

На днях Райнгольд уезжает. У меня невыносимо чешется язык – все хочу и не решаюсь как-то попытаться разговорить его. Уж он-то, явившийся из России, из самого пекла, наверняка мог бы рассказать много интересного. Но заранее уверена, что это бесполезно – и характер Гельба, и выучка Гельба. Ничего-то, ничегошеньки он не скажет!

И третья, тоже совсем немаловажная новость, та – что мы теперь являемся подписчиками издаваемой в Данциге русско-эмигрантской газеты под названием «Новое слово». Как-то я попросила Шмидта выписать ее для нас (разумеется, в счет наших марок), и с неделю назад он вручил мне кипу газет за целую декаду. Теперь у нас еще больше стало гостей – желающих узнать последние новости. Да и мы сами, вернувшись вечером с работы, первым делом хватаемся за эту газетенку – нет ли чего нового? А после ужина устраиваем громкие читки наиболее «содержательных» статей и, конечно, по-своему комментируем их.

Интересно все же было бы узнать, откуда редакция черпает подобную информацию? Ведь иной раз читателям преподносится такая глупая, такая откровенно надуманная чепуха, что становится как-то неудобно за самих авторов. Особенно изощряется там один «писака» по фамилии Торопов, бывший, как он сам себя называет, «сотрудник ЧК». Его статьи под названием «Исповедь агента НКВД» печатаются из номера в номер. Ушаты грязи, подлой, бессовестной клеветы выливает он в этих своих «исповедях» на нашу советскую действительность. Словом, гнус, каких мало!

Я на днях не вытерпела и написала этому «чекисту» письмо в стиле послания Татьяны к Онегину. Вот оно:

 
       Я к Вам пишу, чего же боле,
Что я могу еще сказать?
И знаю я, что в Вашей воле
Меня по-всякому назвать.
 
 
Сказать, что хочет, – всякий может
И может всяко обругать,
Ничуть меня то не тревожит:
Не знаю Вас, не буду знать.
 
 
       Сначала я молчать хотела.
Поверьте, этого листка Вы не узрели б никогда,
Когда б надежду я имела хоть редко, хоть в неделю раз
Частицу правды видеть в Вас.
 
 
       Чтоб слышать пламенные речи,
Чтоб мыслью смелою пылать,
Чтоб думать день и ночь о встрече
И ждать ее, родную рать.
 
 
       Но, говорят, Вы продались.
За сколько? Верно уж не даром
С душонкой подлой отдались,
Чтоб жить теперь «смердячим паром».
 
 
       Ну что ж, живите Вы пока,
Презренным рабством наслаждайтесь,
А как придет для нас пора,
То уж уважьте, не брыкайтесь!
 
 
       И не подумайте опять
Привычным ремеслом заняться
И на друзей уж клеветать – Увы,
Вам век не оправдаться.
 
 
       Ну вот и все. Кончаю я.
А то боюсь я впасть в расстройство.
И Вас прошу простить меня
За маленькое беспокойство.
 
 
       Вам не желаю счастья я,
В смятеньи век свой доживайте.
Народ наш будет Вам судья.
Суд справедливый ожидайте!
 

Вот такое послание. Миша и Василий, как я и думала, одобрили: «Совсем неплохо! Надо обязательно отправить! Пусть, гад, знает, что не все тут идиоты и дураки!»

Мама хотя и встревожилась, но не перечила им. А Сима и почему-то примкнувший к ней Леонид отнеслись к этой идее более чем сдержанно: мол, стоит ли рисковать? И что это даст? Для него, Торопова, данная писулька, как укол комара, – он ее даже не заметит.

Но мы все же отправили письмо. Только, к сожалению, без подписи и без обратного адреса. Я попросила отправляющегося в город Генриха опустить конверт в почтовый ящик на вокзале в Мариенвердере. Мы специально решили не пользоваться почтой в деревне, – если кому захочется «познакомиться» с автором – пусть ищет его среди пассажиров. Мало ли их шастает на вокзале ежедневно?

Ну, о главных, уже минувших событиях, написала, а теперь буквально несколько слов о текущих делах. Как-то на днях фольксдейтчиха Линда не без злорадства сообщила нам «приятную» новость, что скоро всех русских станут отправлять из имений в лагеря, а также на работу в шахты, на железную дорогу. Мы ей и верили, и не верили – ведь уже не раз она ошибалась в своих «прогнозах».

Но оказалось, что на сей раз Линда не солгала. Сегодня после работы приходил Ваня-Малой из «Шалмана» и сказал, что от них уже забрали и увезли неизвестно куда четырех парней – трех украинцев и одного поляка. Оказывается, из Грозз-Кребса и из окрестных имений за прошедшую неделю забрали многих «восточных рабочих», и Ваня уверяет, что видел сам, как проезжали по дороге подводы с русскими парнями из Брондау и из Почкау.

От его слов стало как-то муторно на сердце. Кого увезли из Брондау – меня, честно говоря, не очень волнует, а вот кого – из Почкау?.. Неужели, неужели, неужели?.. Почему-то сразу возникла мрачная уверенность в том, что среди «переселенцев» были и Дубоусов с Журавлевым.

Ну ладно. Не буду загадывать заранее и расстраиваться. Завтра – воскресенье, и завтра все выяснится. В прошлый раз Саша с Женей обещали обязательно быть у нас – посмотрим, как все окажется.

6 декабря

Нет, вчерашнее предчувствие меня не обмануло – Саши Дубоусова и Жени Журавлева действительно уже нет в Почкау. Куда их отправили – пока неизвестно. Сегодня приходила к нам расстроенная вконец тетя Таня, плакала, что осталась сейчас совсем одна: и о Саше ей еще ничего не удалось разузнать, и Женьку теперь потеряла. Примчалась Вера с этой же новостью и тоже за компанию с тетей Таней поплакала. Она узнала обо всем еще вчера: Женя с Сашей по пути забежали к ней в «гастхауз» буквально на одну минуту – передали всем приветы, обещали сообщить о себе с нового места работы.

Собачья жизнь! Я не плакала, но на душе было так тошно, хоть волком вой. Обидно. Ведь мы так мечтали провести вместе рождественские праздники и Новый год – и вот все пошло прахом!

9 декабря
Среда

Опять сегодня разразился скандал между Шмидтом и нелюбимой им «Аной». Через полураскрытые ворота мне было видно, как Шмидт, вернувшись из деревни, бросил возле крыльца свой мотоцикл и чуть ли не бегом поспешил к скотному двору, где мы резали солому. Я еще издалека заметила его перекошенную от ярости физиономию и в испуге принялась лихорадочно припоминать – что же мы такое опять натворили?

– Ана что – издевается надо мной? – прорычал он еще на подходе и, видя, что никто из нас не понимает, в чем дело, ткнул в меня пальцем: – Я спрашиваю – твоя мать долго еще будет издеваться надо мной?

Господи, опять что-то произошло! Страх за маму сжал мое сердце. А что случилось?

– А что случилось?

– А ты будто не знаешь?! – заорал он, разбрызгивая слюни. – Дурочку из себя строишь! Я для чего дал вам метки? Для того чтобы вы их на платьях и на костюмах носили, а не на заднице!.. Я знаю – это Ана специально сделала и вывесила мне назло, напоказ!

Что вывесила мама напоказ? Чем опять так разозлила этого взбалмошного психа? Ведь она лишь с час назад ушла домой готовить к обеду и уже успела что-то натворить? Шмидт, поверив наконец, что мне и в самом деле ничего не известно, рывком дернул меня за рукав: «Комм мит! Кукст зельбст!»[44]44
  Пойдем вместе! Посмотри сама! (нем.)


[Закрыть]

Мы с ним, а заодно и все остальные поспешили к нашему дому (уже приближалось время обеда). Но едва только вышли со двора, я сразу догадалась, в чем дело. На протянутой среди деревьев вдоль дороги веревке мирно колыхались под ветром среди прочего, уже схваченного легким морозцем белья ветхие Лешкины кальсоны с яркими, голубыми «OST» на ширинке. Ну матушка! Ну додумалась!

Недавно мы трое – Сима, мама и я – устроили «вечер починки белья». Мама приводила в порядок на своей машинке кальсоны Леонида и не придумала ничего умнее, как положить большущую заплатку на самое «деликатное» место из оставшегося лоскута материи с нашими метками. Вчера вечером мы с Симой стирали, на ночь белье залили водой, а вернувшись сейчас домой, мама отжала его и вывесила на просушку. И не догадалась хотя бы перевернуть эти несчастные кальсоны, чтобы не было видно с дороги заплатки. Не нарочно ли, в самом деле, так подстроила?

На шум вышли на крыльцо мама с Нинкой. У мамы руки воинственно уперты в бока.

– Чего ты лаешься опять – видер? – сказала она невозмутимо. – Этих меток «OST» мы сделали – вир махен – достаточно – для каждого по три – драй – штуки. А остальное я пустила на заплатки, ведь надо чем-то белье – вешен – чинить! Ты же нам не даешь – нихт гебен, – верно?

– Сейчас же убери эту дрянь! – заорал Шмидт. – Я тебе покажу «нихт гебен»! Что это я вам должен давать? Вы, русские нахалы, скоро совсем мне на голову сядете! Я вижу, Ана, что ты все-таки жаждешь иметь дело с полицией, – ну так погоди, – дождешься! Я кому сказал – сейчас же убрать эту рвань!

Леонид, весь красный от стыда и от еле сдерживаемого смеха, подошел к веревке и с хрустом сдернул с нее злополучные кальсоны. Я не могла больше терпеть и прыснула в рукав. Сзади раздался сдавленный смех Мишки и Василия. Хохотала на крыльце Нинка, невинно улыбалась мама, и только Сима стояла прямая, как изваяние, сердито глядела на Нинку и боялась улыбнуться.

Шмидт в бессильной злобе оглядел нас всех и, удрученно махнув рукой, направился к своему дому. «Проклятые большевики!» – донеслось до нас его бормотанье. Едва успели поесть – прибежала запыхавшаяся Линда с панским приказанием срочно явиться мне и Симе во двор. И вот все оставшееся до вечера время мы обе ловили в курятнике шарахающихся в разные стороны и истошно кудахтавших кур и подносили их поочередно к двум сухопарым фрицам в военных мундирах, поверх которых были надеты белые халаты. Фрицы эти – мы видели – появились в усадьбе часов в двенадцать. Пока мы обедали, они успели установить на веранде стол, накрыли его белой клеенкой, разложили на ней штативы с пробирками, какие-то баночки, пузырьки, металлические коробки.

Один из ветеринаров (думаю, что это были ветеринары) брал из наших рук вырывавшуюся курицу, ловко, так что она сразу умолкала и успокаивалась, завертывал ей голову под крыло. Затем, уложив птицу на специальную подставку, освобождал сбоку от перьев небольшой пятачок и протирал пупырчатую кожу намоченной чем-то ватой. Другой солдат со шприцем в руках, достав пинцетом из железной коробки иглу, всаживал ее в куру и, оттягивая на себя поршень, осторожно набирал темно-вишневую кровь, которую затем выцеживал из шприца в пробирки. Так были заполнены все штативы.

Ну и ну! Это еще что за новости? Зачем же понадобилась Вермахту куриная кровь?

Я спросила об этом у Линды, что распоряжалась в курятнике отловом кудахтающих бедолаг.

– Так надо! – ответила она загадочно и, как всегда, презрительно поджала губы. – Вам об этом знать ни к чему.

Ах вот как! Ну ни к чему так ни к чему. Мы тоже, кстати, не очень-то стремимся разгадать сию загадку. Но все же интересно – неужели эта кровь – куриная! – предназначена для лечения раненых и больных? А собственно, почему бы и нет? Доноров у них наверняка не хватает, а от гражданского населения теперь проку мало: остались лишь стар да млад.

У меня даже мелькнула тревожная мысль – а вдруг они начнут брать кровь у нас, «восточников»? Но тут же успокоила себя: да нет, – пожалуй, не рискнут: побоятся привить себе «большевистскую заразу».

После ужина решили с Симой сходить к Клаве (она уже давно звала к себе), где и просидели до половины девятого. Время за разговорами прошло незаметно – опять во всех подробностях вспоминали прежнюю нашу жизнь, рассматривали Клавины фотографии. А на обратном пути чуть не заблудились. Оказывается, пока мы там сидели, начался сильный снегопад, и мы с Симой – две клуши! – не сумев разглядеть в темноте дорогу, проскочили на брюквенное поле. Вот где перетрусили мы с ней! Кругом белое мельтешенье, сквозь которое ничего не видно – ни домов, ни леса, ни даже ворот с аркой, откуда только что вышли. Хоть смейся, хоть караул кричи, хоть плачь! Насилу-насилу выбрались оттуда. Вдобавок у меня потерялась галоша, отыскивая ее, я, чертыхаясь, ползала в рыхлом снегу, и все же, к радости своей, нашла наконец. Домой заявились обе мокрые, сердитые, растрепанные – ну и хохотали же над нами наши «керлы»[45]45
  Парни (нем. насмешливое).


[Закрыть]. Особенно веселились они еще и оттого, что, отправляясь к Клаве и прихорашиваясь перед зеркалом, мы не сказали им, куда держим путь, а кокетливо сообщили, что идем на свиданье к хорошим хлопцам.

Сейчас в доме сонное царство. Я закончила свои записи и теперь тоже отправляюсь на боковую. Подари мне, ночь, приятный сон, предоставь возможность побывать в родных сердцу местах, встретить дорогих людей!

13 декабря
Воскресенье

У нас генеральная уборка! Вчера с самого утра Шмидт отпустил всех «нах хауз», дал белила, кисти, и мы принялись наводить порядок в доме. Вытащили из комнаты все вещи, мыли потолки, стены, потом белили их, а после этого снова все втаскивали и устанавливали по местам. Василий с Леонидом белили потолок. С повязанными на головах платками, заляпанные сплошь мелом, они были похожи на бедуинов. Сима, Миша и я белили стены, а мама с Ниной выколачивали на улице матрацы, одеяла. В общем, рабочий азарт был необыкновенный.

Потом мы с Симой вымыли окна, протерли до блеска камин, надраили полы, и стало так чисто – просто загляденье! За вчерашний день успели отремонтировать лишь комнату и коридор. А сегодня, встав пораньше, доделали кухню и кладовку. После полного завершения ремонта вымылись все (поочередно) в «бане» – и осталось даже еще несколько часов для воскресного отдыха.

Да, потрудились мы на славу – комната прямо-таки преобразилась. Стало так чисто и даже намного уютней! Раньше стены казались какими-то серыми, неприглядными, а сейчас сияют и сверкают белизной. Я опять повесила свои «картины», а на стол поставила (как у Гельба) «зимний букет» – несколько засушенных золотисто-красных листьев клена с темно-зеленой пушистой сосновой веткой. Как-то осенью я принесла эти листья из леса, засушила их, и вот теперь они пригодились.

Сегодня – только мы успели все закончить – опять приходила тетя Таня – печалилась, что от Жени нет пока никакой весточки. Мы ее успокаивали: за неделю письмо вряд ли успеет дойти.

Приезжали также тетя Даша с Мишей. Пообедали с нами и хотели уже отправиться к Вере, а тут и она сама пожаловала к нам. Так и просидели все у нас до вечера.

Тетя Даша рассказывала о своем житье-бытье на сырной фабрике. Худо у них там. Ее и Мишу определили в подсобный цех – мыть бидоны и чистить огромные чаны. Весь день в пару, в духоте, в сырости. Надсмотрщица – немка, злая, как ведьма, то и дело пускает в ход плетку. Я обратила внимание, что Мишка очень плохо выглядит: лицо бледное, даже какое-то голубоватое, синяки под глазами. Да и у тети Даши вид не лучше.

Мы с Верой проводили их до вокзала, а затем я провожала Веру и тетю Таню. За разговорами (снова вспоминали с тетей Таней родное Новополье) не заметила, как отошла далеко от деревни. Обратный путь неслась бегом: к вечеру стало сильно морозить, да и чувствовала себя на пустынном шоссе как-то жутковато. Кроме того, не имея «аусвайса», опасалась нечаянной встречи с вахманом.

Уже на повороте к железной дороге встретилась небольшая ватага деревенских подростков. По-моему, эти «гитлерюгенды» были пьяны – наверное, налакались пива у фриезера. Кто-то из них сумел, по-видимому, разглядеть в темноте «OST» на моем пальто, потому что вслед раздалось грязное ругательство. Мне показалось, что был среди них тот чернявый мальчишка Эрнест, которому Леонид когда-то натрепал уши. Жаль, что совсем не оторвал их ему!

Господи, когда это все кончится?! Сегодняшняя газета снова вся напичкана хвалебными статьями о силе и мощи германской армии. Окружен Сталинград, бои ведутся уже на окраине города, фашисты смакуют, что вот-вот возьмут его… Но одна небольшая заметка заставила задуматься и вызвала много самых разных предположений. В ней говорится, что на Кавказском фронте немецкая армия после пяти месяцев успешного наступления временно из-за неблагоприятных условий (каких?!) перешла к обороне.

Что это значит? Может быть, наши войска уже гонят их оттуда, только руководство Вермахта не может в этом признаться?!