Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943"

Эту своеобразную «выставку» осмотрели, конечно же, и Гельб с семейством, а как-то заглянул к нам и сам Шмидт. Тоже подошел к фотографиям и долго, молча рассматривал их (мы с Симой страшно переполошились, что вдруг узнает свою мешковину). Потом сказал в раздумье: «Красивый город ваш Петербург. Мне довелось в молодости побывать там… Между прочим, его немцы строили».

Я не могла не запротестовать: «То, что строили немцы и французы, – капля в море по сравнению с тем, что сделано нашим, русским народом. И потом, – когда это было-то – ваши немцы…»

Шмидт сердито посмотрел на меня: «Много ты понимаешь – девчонка! Прелесть всех городов мира, не только вашего Ленинграда, именно и заключается в их старине, в неповторимости старинных архитектурных ансамблей. И не спорь со мной на этот раз!»

…Ну ладно, я бросаю писать сегодня, хотя хотелось бы еще продолжить эту тему. Просто нет сил. Глаза мои слипаются, и строчки разъезжаются вкось и вкривь. Пошла. Спокойной ночи!

27 октября

Но я все-таки продолжу о чете Гельб.

Через несколько дней после нашего приезда Гельб, возвращаясь с Молкерая (Молкерай – небольшой маслобойный завод в деревне), остановил лошадь возле наших домов и молча выгрузил из телеги два бидона с обратом. Один снес к себе, другой – водрузил на наше крыльцо. Постучав кнутовищем в дверь, сказал вышедшей маме: «Возьми это, Анна. Тут всем хватит. Завтра я еще привезу».

– А пан знает? – Мама обеспокоенно кивнула в сторону усадьбы. – Он не будет орать, что взяли без его спроса?

– А пошел он к… – Гельб, демонстрируя свое знание русского языка, смачно выругался. – Этим пойлом он кормит свиней, что ему – для людей жалко?

С тех пор Гельб каждый день упорно оставляет бидон с обратом на нашем крыльце, за что мы ему, конечно, благодарны. Обрат – продукт переработки молока на масло. По вкусу он напоминает простоквашу. Это кисленькая голубовато-белая жидкость с плавающими кое-где на поверхности крохотными, желтыми крупицами масла. Мы охотно пьем ее утром, в обед и вечером, иногда замешиваем на ней блины или оладьи из ржаной муки, добавляем в картофельное пюре. Шмидт, естественно, знает о самоуправстве Гельба, может быть, у них даже состоялся по этому поводу более или менее крупный разговор, но нам, по крайней мере, об этом ничего не известно.

Не знаю, уж почему так происходит, только доброе отношение к нам, русским, со стороны Гельбового семейства не только не меняется в худшую сторону, но, наоборот, постоянно усиливается. Примерно спустя две-три недели после нашего приезда я как-то с замиранием сердца решилась спросить у Гельба – не знает ли он, как обстоят дела на фронтах?

Гельб, как всегда помедлив чуточку, сказал просто: «А вы приходите к нам слушать радио – вот тогда все и узнаете. Русская передача ежедневно с восьми до девяти часов вечера. Приходите!»

Слушать русское радио – это ли не удача! Я прямо-таки подпрыгнула от неожиданной радости. Мы все не могли дождаться вечера, и в тот же день отправились к Гельбу двое – я и Василий (идти всем скопом казалось неудобным).

Но радость наша была напрасной – оказалось, что это перевод на русский язык немецких радиопередач, причем с явно пропагандистской целью: вот, мол, какая германская армия сильная, могущественная, непобедимая и справедливая. В скором времени она принесет России освобождение от ненавистных большевиков. А вы, находящиеся здесь, в Германии, русские люди, должны быть благодарны великому фюреру за то, что сыты и пригреты, и обязаны за эту щедрость и заботу помогать всеми силами Рейху.

Лишь досада взяла от такой передачи. И не только досада. Снова – уже в который раз! – подкралось, сдавило сердце безысходное чувство невольной собственной вины – страшной, позорной вины перед своим народом. А в чем я виновата, и виновата ли?

Гельбиха, видя наши расстроенные физиономии, участливо спросила – что случилось? Может быть, неприятности какие?

Я пробормотала смущенно, что мы, мол, не поняли герра Гельба, подумали, что он приглашает нас послушать передачи из России.

Гельб внимательно посмотрел на меня, сказал твердо, с расстановкой: «Передач из России у нас не бывает. Это невозможно».

Гельбиха, добрая душа, – видно, этим хотела успокоить нас, – вынесла из кухни на подносе две крохотные чашки: «Битте, кафе». Мы с Василием не отказались, выпили. Немножко еще посидели для приличия, поговорили о текущих делах. Я украдкой осмотрелась. Чистота у них – идеальная: все блестит и сверкает. Обстановка, правда, самая простая: шкаф, комод, диван, посередине стол (на нем ваза с цветами), вокруг него стулья, причем на каждом – расшитые «крестиками» либо гладью очень красивые коврики. Не знаешь – снимать ли их, когда садишься, или оставлять. Я уселась прямо на коврик, а потом все время переживала, видя, что Василий снял свой и положил его к себе на колени.

Но что показалось странным – так это отсутствие книг или хотя бы журналов: я, сколько ни смотрела, не увидела ни одной, даже крохотной книжки. Неужели они совсем не читают?

И еще, что кажется мне, да и всем нам, странным, – так это то, что, в отличие от всех здешних немцев, ни сам Гельб, ни его жена, ни Анхен и ни Генрих никогда – никогда! – не заговаривают с нами о России. Или их вовсе не интересует, как мы жили, чему поклонялись, во что верили, или они просто проявляют по отношению к нам какую-то непонятную, странную деликатность.

Вот с тех пор мы и продолжаем поочередно ходить к Гельбу, слушать радиопередачи. Хорошо, что есть хоть такая отдушина: все-таки иногда среди вранья нет-нет да и блеснет искорка правды, и можно догадываться, что дела у фрицев на фронтах не всегда столь блистательны, как они трубят об этом.

…Ну, это, кажется, все, что я хотела рассказать о Гельбе и его семье. Теперь буквально несколько слов о вчерашнем и сегодняшнем днях.

Шмидту приспичило срочно сдать мак, и полтора дня мы все (даже Клара и Линда с нами) сидели на чердаке, шуршали невесомыми коробочками – остригали фигурные верхушки маковушек ножницами и ссыпали – выколачивали в тазы и миски черные сыпучие крупинки. Хорошая работенка, ничего не скажешь, только на пальцах появилось от ножниц что-то наподобие мозолей. И еще очень клонило в сон. Как Линда ни старалась следить за нами, маку мы все-таки наелись вдосталь. Да еще сумели и в карманы отсыпать.

Чтобы не уснуть, я вполголоса рассказывала Симе и другим о кинофильме «Моя любовь», который успела посмотреть до войны несколько раз. Линда и хмурая со сна Клара сначала прислушивались к нам, но потом Кларе, наверное, стало обидно, что рассказ непонятен ей, и она принялась петь. Сначала тихонько, мурлыкая себе под нос, затем все громче. Мы ее ободряли: мол, хорошо-то как! Спой еще! И она разошлась вовсю – спела несколько песен, затем принялась танцевать: хрустя маковой скорлупой, кружилась, вертелась, вихляла задом. Но тут на шум и смех заглянул в чердачное отверстие вернувшийся из деревни Шмидт, и Клара быстренько скисла – успокоилась.

После этого постепенно завязался общий разговор. Ну и уровень же интересов у этой богатой хозяйской доченьки! Все ее вопросы сводились к тому, как у нас в России одеваются и обуваются, что едят и пьют! Были ли в моде у женщин до войны высокие граненые каблуки и шляпки с очень маленькими полями? Как у нас в России играются свадьбы, уезжают ли молодые в свадебные путешествия? Пробовала ли я лично хоть раз шампанское? А что мы едим за праздничными столами? Она слышала, что в России икры и разных балыков – пруд пруди. И еще меха! Как же, оказывается, волнуют эту смазливую немочку наши русские меха! У Клары даже щеки раскраснелись от нестерпимого желания укутать свои плечи соболями, чернобурыми лисами. Еще бы! Одной ее подруге из Грозз-Кребса брат прислал из России презент – роскошную натуральную норковую горжетку. Как жаль, что их Клаус все еще торчит под Ленинградом, где уже все разграблено, вывезено… Но ничего, скоро германские войска двинутся в Сибирь, а там соболя, норки, лисы, песцы прямо по дорогам бегают, – бери их голыми руками.

Внезапно Клара переменила тему.

– А ваш Сталин – красивый мужчина? – спросила она меня.

– Очень, – ответила я серьезно. – У него жгучие черные глаза, густые блестящие усы, орлиный профиль. А к тому же он – умный, решительный, смелый.

– Здорово! – В светло-голубых глазах Клары светилось искреннее восхищение. – А знаешь, наш Гитлер тоже красивый мужчина. – Она неуверенно запнулась. – И… и тоже умный.

Вот в таком духе – я ничуть не преувеличиваю – у нас и проходил разговор. А затем «маковая эпопея» подошла (очень жаль!) к концу, и сегодня после обеда мы уже молотили ячмень. Наверное, песенное настроение перекинулось с Клары на меня, и я, запуская снопы в молотилку, тоже пела. Под гул машины получалось очень хорошо, особенно нравились мне слова: «Где ж эта улица, где ж этот дом?»

А сейчас опять надо отправляться спать (ну и жизнь!). Уже поздно. Хотела записать лишь несколько строчек, а снова разошлась.

29 октября

«Герр вахмайстер» не забыл про меня. Едва мы вернулись с работы, и я собралась, как всегда, нелегально «принять душ» – летит вдруг к нам Шмидт и приказывает мне отправиться в срочном порядке в деревню, в полицейский участок, к вахману. Мол, там поймали трех русских, и я опять должна быть за переводчика. Провожатым, сказал, пойдет Генрих Гельб.

Делать нечего. Наскоро умылась, переоделась, вышла. Генрих уже поджидал меня у своей калитки. Чувствовала я себя, – признаюсь тебе, моя тетрадь, – гнусно, скверно, даже слишком скверно. Перед глазами вставали разные картины допросов, битья, даже пыток.

– Что за человек этот вахмайстер? – спросила я Генриха.

– А черт его знает, – ответил он безразлично. – Человек как человек… В самом начале войны где-то во Франции получил ранение в голову, стал плохо видеть. Сейчас списан из армии. Еще у него вроде недавно жена умерла.

Герр вахмайстер изволил кушать. Какая-то пожилая женщина провела нас в его кабинет и велела ждать. Мы с Генрихом уселись в кресла возле массивного стола и принялись с любопытством осматриваться. У одной стены стоит широкий черный кожаный диван. У другой – большой, очень красивый, с множественными резными украшениями шкаф. Возле окна – узкий, высокий металлический сейф, выполненный в виде фантастического древесного ствола. Над столом, над монументальным, словно трон, креслом, где, наверное, обычно восседает сам вахмайстер, висит портрет Гитлера. Обстановку завершают несколько простых венских стульев, тяжелые шелковые шторы и ворсистый ковер на полу. И опять – странно! – не видно ни одной книги, ни одного журнала.

Я заметила на столе несколько потертых на сгибах листков с отпечатанным на машинке текстом, с двуглавым орлом и со свастикой. Русско-немецкие паспорта. Взяла один из них в руки, пробежала глазами: «Микола Колесник. Родился в 1920 году. Украинец. Роста высокого. Глаза серые. Волосы русые. Особых примет нет».

Тут за дверью послышались шаркающие шаги, и я быстренько водворила «аусвайс» на прежнее место.

Вошел вахмайстер, грузный, в широком мешковатом пиджаке, в толстых войлочных тапочках. Поздоровался, спросил, умею ли я по-украински, и велел вошедшему за ним хромому солдату привести первого из пойманных беглецов.

Глаза мои невольно – с любопытством, смятением и страхом – уставились в дверь. Нет, это не Микола. Плотный, черноволосый, с карими глазами. Входит робко, озирается: «Гутен абенд»[38]38
  Добрый вечер (нем.).


[Закрыть]. Отвечаем ему так же.

Вахман, щелкнув замком, вынул из ящика стола папку, ручку, приступил к допросу. На первый же мой вопрос – «Как тебя зовут?» – пленный удивленно вскинул глаза. Наверное, он решил, что я немка… Зовут Сергеем Копыловым. Русский. Ему 20 лет. Из-под Минска. Сбежал из поместья вчера вечером, где его побил пьяный немец. Решил самостоятельно идти на биржу, искать себе другое место.

Вахмайстер спрашивает спокойно, голоса не повышает, все записывает, и я постепенно успокаиваюсь.

В этот момент в соседней комнате зазвонил телефон, и «герр» со словами «Вартмаль, айн момент»[39]39
  Обождите минутку (нем.).


[Закрыть] – вышел. И пока он с кем-то разговаривал за полуприкрытой дверью, между нами шепотом велась оживленная беседа:

«Ты русская или украинка?» – «Русская». – «Откуда?» – «Из-под Ленинграда». – «Давно здесь?» – «Да, уже скоро пять месяцев». – «Ну и как – хозяин хороший?» – «Гм-м… Где ты видел их – хороших?» – «Да, это правда… А работаешь здесь – в участке?» – «Нет, тут недалеко, у бауера. Только сейчас пришла с поля». – «Понятно. А ехала сюда добровольно?» – «Как же! Под дулом автомата!» – «Вот то-то и оно!.. Эх, а мы сплоховали малость, не надо было бы нам из леса днем высовываться».

Вошел вахман. Сергея вскоре увели, и появился второй беглец. То же короткое приветствие, то же мимолетное удивление. С первого взгляда узнаю Миколу. Смелые серые, в черной опушке ресниц глаза смотрят открыто, ответы короткие, ясные. Держится спокойно, даже уверенно. Видно, сговорились хлопцы: отвечают одинаково, слово в слово.

Привели третьего. Этого зовут Иваном Бондарчуком. Он украинец. Небольшого роста, щуплый, остроносый. Отвечает, вытянувшись в струнку, словно солдат перед генералом. Говорит все то же, что и первые два, только под конец, обиженно шмыгнув носом, добавляет: «Вы уж, пожалуйста, господин полицейский, постарайтесь подыскать для меня другое – лучшее место. Ведь я сюда, в Германию, добровольно приехал. Сам сдался в плен, бросил оружие, не стал воевать, когда понял, что верх берет немецкая армия». И ушел, опять шмыгнув носом.

Мне противно смотреть на его обмякшую фигуру. Подумалось: продажная ты шкура! Вот из-за таких подонков, может быть, и мы мучаемся здесь. Нашел, кому пожаловаться, у кого искать сочувствия!

После этого мы все вышли в прихожую, где, стоя гуськом у двери, ожидали своей дальнейшей участи трое беглецов. Как ни странно, вахмайстер показал себя вполне порядочным человеком. Пообещал позвонить утром на биржу труда насчет подходящих мест для всех троих и даже проявил заботу – поинтересовался у ребят – не голодные ли они? Конечно, беглецы эти не были сытыми – откуда? – но они дружно поблагодарили и заявили, что – спасибо! – не голодны.

Чувствовалось, что парни воспрянули немного духом, да и я обрадовалась за них. Ведь изобьют, как собак, если опять отправят в прежние имения.

Хромой солдат увел всех троих на ночлег в подвал, где, как я уже слышала раньше, оборудована «холодная», а мы с Генрихом направились домой. Уже совсем стемнело. Мы шагали напрямик по железнодорожной линии, и недалеко от переезда пришлось обоим скатиться под откос: сверля темноту тонкими сине-зелеными лучиками, мимо нас прогрохотал длинный санитарный состав. Смутно мелькали в окнах белые занавески, едва подсвеченные (в целях маскировки) голубоватым светом. Кое-где двигались чьи-то тени. По всему было видно – поезд пуст, и мчится он «нах Русланд».

«Туда с песнями, а оттуда…» – сказала я машинально, вспомнив недавнюю мамину выходку, и замолчала, чувствуя нелепость своих слов в эту минуту. В темноте я не видела глаз и лица Генриха, но голос его прозвучал печально: «От Райнгольда, моего старшего брата, уже давно-давно нет писем. Родители страшно беспокоятся».

Так вот почему в последнее время Гельб такой молчаливый, а у Гельбихи часто заплаканные глаза.

30 октября

Утром, когда мы отправлялись на работу, гляжу – выступают по дороге от деревни три вчерашних беглеца. А сзади, помахивая важно тросточкой, завершает шествие Бангер. Вот это да! Как говорится, попали «из огня да в полымя». Ничего себе, «постарался» вахман! Вот чем обернулась его показная «порядочность»!

Сегодня намеревались молотить, да, к счастью, сломался какой-то болт в машине. (Видно, услышал Бог мои молитвы!) Весь день убирали и возили с поля брюкву.

И вот уже под конец работы видим – бежит к нам через поле взволнованная мама и еще издалека кричит: «У меня большая новость!»

Господи! Может, случилось землетрясение и весь Вермахт во главе с Адольфом Гитлером провалился в тартарары? А может, мир наступил на Земле и только мы, закопавшись с этой чертовой брюквой, ничего не знаем, не ведаем? У меня ноги сделались ватными и бешено заколотилось сердце. Но нет! О мире, конечно, как и следовало полагать, ничего еще не слышно и не видно. А все-таки для нашей теперешней жизни новость, принесенная мамой, действительно огромная. Только сейчас к ней в погреб (она складывала там брюкву) примчалась Нина и рассказала вот что: она чистила к ужину картошку, когда раздался стук в дверь. Открыла. Смотрит – стоит на крыльце худой-худой, грязный, весь оборванный, босой мужчина. Говорит ей: «Здравствуй, Ниночка. А из взрослых кто-нибудь есть дома?»

«Не-ет», – протянула испуганная Нинка и, попятившись, хотела было захлопнуть дверь, но он придержал скобу рукой: «Не бойся, девочка, ты, наверное, не узнала меня. Я – Михаил от Бангера, что убежал вместе с вашим Василием… Передай Леониду и Мише, чтобы они пришли вечером ко мне, скажи, надо, мол, поговорить».

Не успели мы все еще опомниться от этого известия, как смотрим – пылит на поле Шмидт и тоже, с места в карьер, сообщает: «Помните Мишеля от Бангера? Так вот, его после концлагеря отправили на биржу, и сегодня он снова вернулся к Бангеру».

Мы прикинулись, что нам ничего не известно, и разахались, разохались: «Ну?! Что вы говорите! Надо же!» Воспользовавшись моментом, я спросила у пана, не знает ли он, где сейчас Василий, и не пришлют ли его тоже сюда? Он в раздумье покачал головой: «Не знаю, может быть. – Но тут же самолюбиво вскинулся: – Что значит – „пришлют“? Весь вопрос в том – захочу ли я взять этого лербаса обратно!»

После ужина Леонид и Миша сразу же полетели к Бангеру за новостями. Пришли уже около 11 часов и рассказали такое, от чего у нас волосы буквально шевелились от ужаса. Ну и дела творятся в «свободной, цивилизованной» Германии! У Михаила и сейчас еще все тело черное от побоев, а Сашу и Игоря, сказал, наверное, забьют там совсем… Леонид и Мишка тоже сперва не узнали его, говорят, стоял перед ними скелет, обтянутый кожей, а волосы из черных превратились в сивые – сплошь пересыпаны сединой.

В общем, они, наши беглецы, сумели отойти от Мариенвердера лишь пятьдесят с небольшим километров, а там их схватили. Женю (как она и писала) бросили до выздоровления в польской семье, а их – четверых – отправили на полицейской машине в концлагерь, в город Штутхоф. По дороге беспрестанно били, пинали ногами – лежащих! – в грудь, в живот и по голове. В результате у Игоря опять открылось кровохарканье.

А в лагере и того хуже – допросы, мордобития, пытки с утра до вечера. Держат впроголодь – лишь раз в сутки дают жидкую баланду, да и то не каждому. Если, положим, надзирателю кто-то чем-то не приглянулся – он должен «поститься» до следующих суток. Люди уже стали не похожи на людей, бродят, словно тени.

Но, несмотря на все эти ужасы, побеги из Германии русских, поляков, украинцев не только не прекращаются, а, наоборот, с каждым днем усиливаются. (Я сразу вспомнила Аркадия – прав он!) Восточные рабы бегут отовсюду – с шахт, с железной дороги, с фабрик, от бауеров. Наиболее отчаянные умудряются даже совершать побеги из лагерей. За это их – тех, кого удалось поймать, – тут же вешают и расстреливают, а затем, для устрашения остальных заключенных, носят в гробах от барака к бараку. Словом, Михаил сказал ребятам: то, что ему довелось пережить, не забудется до конца жизни.

Но что нас всех удивило и обрадовало – так это наличие среди заключенных… немцев, бывших гитлеровских вояк! Михаилу удалось познакомиться с одним из них. Солдат этот приехал в отпуск, в Фатерланд[40]40
  Родина (нем.).


[Закрыть], а обратно на фронт не пожелал отправиться, сдал оружие. За это его приговорили к пятнадцати годам заключения в концлагерь. Но фриц не унывает – пусть, говорит, я просижу здесь даже двадцать лет, но воевать за шизофреника Гитлера не буду… Еще он сказал, что в Берлине все концлагеря переполнены дезертирами – теми немецкими солдатами, что, бросив оружие, вернулись в родимый Фатерланд. Господи, хоть бы все гитлеровские вояки последовали разумному примеру этих немцев!

И вот – главная новость, что сообщил Михаил. Оказывается, еще в конце прошлого года – почти двенадцать месяцев назад! – фашисты понесли крупное поражение под Москвой! А до этого они уже праздновали победу – столица была окружена и Гитлер со своими генералами готовились сровнять ее с землей, а все население уничтожить. Германские войска находились в 40–30 и даже в 25 километрах от Москвы. Но дальше они не продвинулись. А в декабре началось крупное наступление наших войск, в результате чего гитлеровцы оказались отброшенными от Москвы на сто пятьдесят километров (а мы тут, дурни темные, сидим и ничего не знаем!). Освобождены уже сотни городов и поселков, а фрицы теперь вынуждены вести не наступательные, а оборонительные бои.

Все это рассказал Михаилу тот заключенный немец. Еще он сказал, что уже никто из простых немецких солдат не верит в «блиц-криег» – в молниеносную войну с Россией, и что все теперь понимают, что русских так просто не одолеть, и что исход войны может оказаться совсем иным, чем тот, о котором вопят Гитлер и Геббельс.

А в отношении Ленинграда, к сожалению, ничего пока утешительного нет (прошлая «новость» оказалась фальшивкой). Ленинград действительно, как хвастал однажды Шмидт, зажат в немецкое кольцо, но утешает и то, что ведь держится же он, живет, сражается! Гитлеровцам и тут не под силу одолеть голодный и холодный город, и не исключено (так пророчествует тот же заключенный немец), что и здесь вскоре произойдет такая же история, как и под Москвой.

Вот такие, поистине прекрасные новости узнали мы сегодня. Завтра Михаил обещал сам быть у нас, тогда расскажет еще что-нибудь.

Да, а вечером тех моих знакомцев-беглецов вновь препроводили в полицейский участок. Бангер почему-то не взял этих ребят в свое поместье, а сказал, что им придется снова отправиться в прежнее имение. Вот гад, этот вахман!

И еще одно. Вечером заглянул к нам Шмидт и поинтересовался – остались ли у нас дома какие-либо вещи, в частности зимняя одежда. И если да – то мы можем получить их. Для этой цели нам выдадут специальные листы, где мы должны написать свой адрес и короткое письмо, обращенное к оставшимся родственникам. Эти листы через Берлин отошлют в Россию. Наши родственники должны запаковать указанные в листке вещи и сдать их на сборный пункт. А оттуда посылки прибудут к нам.

Странно! Мы все очень удивлены – с чего это вдруг немцам приспичило заботиться о нашем здоровье? Не о своем ли они больше пекутся? Ведь надвигается зима, а с нею и страх перед русским морозом. Может быть, таким путем они хотят «утеплить» свою армию?

Во всяком случае – посмотрим. Но я уже решила: если действительно нам представится возможность связаться со своими – дам знать Тасе (придумаю какой-нибудь «шифр»), чтобы она выслала мне мои книги.

И еще – последнее: перед уходом Шмидт вытащил из кармана свернутый рулоном кусок белой материи, по поверхности которой сплошь проставлены штамповкой синие буквы «OST» (что означает – «восточный рабочий»). Велел вырезать эти метки, пришить к своей одежде и отныне не выходить без них из дому. Ну что же, – значит, и мы теперь стали «мечеными» (поляки уже носят букву «р»).

Ох как я опять засиделась! А завтра ведь, увы, не «зоннентаг»[41]41
  Воскресенье (нем.).


[Закрыть].