Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943"

25 сентября

Ну, всё! Мы с Мишкой засыпались, да еще как! Сегодня только закончили с картошкой на первом участке, и мы уже мысленно распрощались с той, которую погребли, как вечером Леонид получил распоряжение от Шмидта завтра хорошенько пробороновать поле, чтобы не остался какой случайный клубень в земле.

Елы-палы! А на наших-то участках сколько их – этих клубней! Что делать? Мы с Мишей не на шутку встревожены, а Сима, наша благородная Сима, забыв о глупых, издевательских шутках над ней, самоотверженно ломает вместе с нами голову над тем – что делать?

А делать-то как раз, сколько ни думай, – нечего. Придется, видимо, положиться на искусство Леонида сбороновать хотя бы немножко в нашу пользу, а на худой конец, как-то попытаться отговориться.

Да, из-за этих переживаний чуть не забыла главное – сегодня после работы забежал Ваня-Великий из «Шалмана» и принес нам записку. И от кого? От Жени Журавлева, от того самого, с кем ехали сюда в одном эшелоне. Оказывается, он и тетя Таня живут сравнительно недалеко от нас – в имении Почкау (на расстоянии 7–8 километров). А с Сашкой – вторым сыном тети Тани – их разлучили, и где он – пока неизвестно.

Ваня был сегодня в Почкау по делам, встретил там русских рабочих. Женя в разговоре случайно спросил его, не живет ли с ним или поблизости от него кто-либо из Ленинграда? Ваня назвал нас, и, по его словам, Женька прямо подпрыгнул от радости. «Это же мои земляки, – закричал он. – Мы почти рядом жили!» Он тут же нацарапал на клочке бумажки записку, где пишет, что постарается побывать у нас в ближайшее же воскресенье… Господи, какое счастье, что тетя Таня и Женька нашлись, что они недалеко и что можно будет хотя бы изредка видеться с ними.

И еще одну новость сообщил Иван: тетя Даша и Вера, слава Богу, поправились. Из лазарета их отправили на биржу, и тетя Даша теперь в Мариенвердере на сырной фабрике вместе с Мишей. А Вере не удалось с ними, ее опять забрал какой-то «хозяйчик».

26 сентября
Суббота

До обеда, в ожидании неминуемого скандала, занимались по распоряжению Шмидта во дворе разными хозяйственными делами. Копку следующего картофельного поля отложили пока на неопределенное время.

Леонид приехал на обед с боронования злой, как черт, с порога начал: «Идите, полюбуйтесь на свою работу. Там, в низине, все белым-бело от картошки. Если бы хотя она вся вподряд лежала, можно бы подумать, что просто так много ее уродилось. Но ведь в середине-то, где Симка собирала, – чисто. Тут каждому, кто взглянет, – ясно, что вы оба сачковали, а не работали… А то: „Лешенька помоги, Лешенька выручи!“ Как будто Лешка может по воздуху с бороной летать над вашими участками».

В этом месте Леонид зло сплюнул и выругался. Но так как ему все-таки немножко жаль нас, а помочь ничем не может, он в сердцах добавил: «Ну и черт с вами, с сачками! Расхлебывайтесь сами, как знаете. Мне совсем не хочется из-за вас подзатыльники получать».

Итак, по всей вероятности, нам предстоят подзатыльники. Неприятная мысль эта лишает нас аппетита, и мы сидим с Мишкой нахохлившиеся и грустные.

После обеда, конечно же, как мы и предполагали, Шмидт уже был на поле и нетерпеливо поджидал нас, стоя над самой низиной, откуда, как на ладони, открывался вид на наше злодеяние. Когда подошли к нему, зловеще спросил: «Что это такое? Кто здесь собирал?» Я подавленно промолчала, а Миша удивленно присвистнул: «Ой-ей-ей, сколько!»

И в ту же секунду толстая лапа Шмидта размахнулась, но опуститься на чью-либо физиономию ей не пришлось. Наш тощий, в два раза тощее Шмидта, Мишка вдруг расхрабрился (в этот момент он очень был похож на молодого, взъерошенного петуха), ловко перехватил в воздухе панскую лапу и, чуть-чуть вывернув ее назад, угрожающе проговорил:

– Ну, ты, потише, май-то, не маши очень-то руками, а то ведь так нечаянно и зашибить можно… Ты чего разошелся? Ежели ты хозяин, то должон, май-то, понимать, что в сухой год в низких местах завсегда урожай вдвое больше. А ведь тут – низина, не видишь, что ли? А то размахался! Ты мне брось это, понял?»

После такого «монолога» Миша еще секунду-другую трясет руку ошалевшего от неожиданности Шмидта, затем отпускает ее: «Давай, чеши отсюда, пока не поздно. Без тебя все соберем, понял? Без твоей, май-то, указки. А то размахался мне тут…»

По мере того как Шмидт заметно пугается, Мишка храбрится все больше и больше. Последние слова он произносит срывающимся фальцетом и чуть ли не пихает Шмидта в шею. Но и к тому в этот момент возвращается постыдно покинувшее его самообладание, и он, остановившись на всякий случай на расстоянии, кричит:

– Лодыри, бездельники, ленивые собаки! Я в следующий раз точно замечу, кто из вас занимается такими делами, и уж тогда-то вам не избежать концлагеря! И только попробуйте мне прийти сегодня домой раньше, прежде чем соберете всю картошку. Я позову полицию, и пусть она разделывается с вами, как знает. Только попробуйте!..

Пошумев еще немного, Шмидт наконец взгромождается на свой мотоцикл, а мы принимаемся собирать злополучную картошку. Настроение после всего происшедшего сумбурно-возбужденное, и, конечно, героем сегодняшнего дня является Михаил. А бедная Сима чувствует себя чуть ли не главной виновницей скандала и старается вдвойне.

Всю картошку мы, естественно, не смогли собрать, хотя оставались на поле до сумерек (переработали лишний час!). Шмидт, как мы и думали, ждал. Осведомился с высоты крыльца, всё ли собрали, и, выслушав ответ, молча и выразительно погрозил в темноту кулаком. Черт пузатый!

Вот так и прошел «арбайтстаг»[15]15
  Рабочий день (нем.).


[Закрыть]. Ты видишь, моя тетрадь, сколько переживаний, страха и какой богатый ассортимент злых слов, – и всё в один день.

Спокойной ночи, дружище, я тоже иду спать, ибо что еще можно придумать лучшего в это ночное время?

27 сентября
Воскресенье

Этот день принес столько разнообразных впечатлений, что невозможно не записать его. Ну, во-первых, как я вчера и обещала Нине – отправились с ней рано утром в лес за грибами. Поход наш удался – притащили полные корзинки моховиков, подосиновиков, подберезовиков, сыроежек. Даже нашли три белых гриба. А главное, столько бодрости и доброго настроя почерпнули из этой прогулки – в лесу было так свежо, так хорошо дышалось! Нашли с Нинкой земляничную полянку. Правда, ягода перезрела, вся уже бордово-черная, но такая крупная, сладкая и ароматная! Сами с ней наелись и остальным еще принесли.

Вернулись домой в половине одиннадцатого, а там – вот радость! – ждет Аркадий. Оказывается, он пришел около десяти и хотел уже было идти нас встречать по дороге к лесу.

Замечательную новость принес он. Ему удалось познакомиться с пленными французами, и те сказали, что на русском фронте дела налаживаются, немцев гонят повсюду и что они, французы, думают, что к Рождеству фрицы побегут из России валом… Всё туманно, всё неясно, ничего конкретного, но одно слово «гонят» подняло настроение у всех. Господи Боже мой, если ты есть и если ты меня слышишь – помоги нашим!

Аркадий был недолго. У него сложились удивительно солидарные по своей ненависти отношения с управляющим. Но у последнего преимущество в том, что он управляющий – хозяин, что он немец. Теперь он вздумал запирать строптивого русского после работы под замок. Сегодня утром Аркадию удалось уйти, потому что управляющий уехал в город и он упросил присматривающего за ним поляка-фольксдейтча открыть дверь каморки, дав ему честное слово вернуться через три часа и пообещав сделать за него всю дневную работу.

Я позвала Мишу проводить его. Миновали деревню полем, так как опасались встречи с полицаем. На прощанье Аркадий сказал: «Нам нужно как-то действовать. Мы не должны сидеть сложа руки и ждать „у моря погоды“. Хорошо бы найти какой-нибудь надежный источник информации. Правдивые сводки с той, с нашей стороны, нужны как воздух, иначе мы все тут окончательно отупеем или загнемся раньше времени… У вас здесь еще более-менее сносно, а у нас… – Аркадий махнул рукой и отвернулся. – Народ запуган и забит до такой степени, что жутко и больно смотреть. Боятся собственной тени. Меня откровенно сторонятся и избегают, не желая вызывать хозяйский гнев. Люди уже ни во что не верят, и вы понимаете, как важно сейчас вернуть им веру, зажечь надежду в непременное освобождение».

Аркадий посмотрел на нас, невесело улыбнулся: «А не попробовать ли вам, друзья, еще раз обломать своего знакомого немчуру? Попытайтесь, а?.. Хотя бы раз в неделю получать весточку от своих».

Чудак он, Аркадий, подумалось мне, ну разве мы не пытались, но упрямец Гельб и слышать не хочет о том, чтобы дать нам послушать Россию. Кстати, последний разговор на эту тему состоялся с ним буквально вчера. Мы с Леонидом слушали у них «вечерние новости». Дождавшись, когда Гельбиха вышла из комнаты, я, преодолев робость, попросила Гельба: «Герр Гельб, пожалуйста, мы очень просим вас, поймайте хотя бы на минуточку Россию – любую советскую радиостанцию. Хотя бы на минутку! Так хочется знать, что там происходит. Пожалуйста… Ну что вам стоит?»

Гельб помедлил немного, отложил газету, с которой сидел возле стола, сказал необычно резко: «Найн! Москау – нет! Я уже как-то говорил вам о том, что это невозможно. – Он помолчал секунду, потом добавил мягче: – Мы с женой уже старики, но я не хочу, чтобы Анхен и Генрих мучились в концлагере. А это непременно случится, если я сделаю то, что вы просите».

Вошла Гельбиха, и, к большой моей досаде, разговор прекратился. А мне очень хотелось спросить у Гельба: ну, кого он боится? Если нас – то мы ведь понимаем, насколько это опасно для его семьи, и не намерены болтать об услышанном налево и направо. Кого же еще?

Леонид уже на улице сказал мне: «Может, не следовало бы подбивать его на это: рассердится на нас – совсем не будет пускать к себе. Тогда вообще ничего не будем знать… Да и что с него взять: немец – он и есть немец».

Уже расставшись с Аркадием, я, без всякой, впрочем, надежды, подумала: а не попытаться ли мне подбить на это дело Анхен? По воскресеньям Гельб с женой в определенные часы заняты на ферме, может быть, она и решится покрутить в это время ручку приемника… Надо будет как-то выбрать мне подходящий момент и поговорить с Анхен.

Пришли с Мишей домой, а там уже другие гости – Василий от Кристоффера и еще один малознакомый парень по имени Алеша от Вебера (имение по соседству с Петерсхофом). Тоже принесли новости, правда не очень хорошие: получили приказ от своих управляющих – быть готовыми к отправке. А куда – неизвестно. Вроде бы их хозяевам русские пришлись не по нраву и им срочно загорелось взять на работу пленных англичан. Ребята рассказали, что на днях всех рабочих зачем-то возили в город фотографироваться. С чего бы это? А сегодня будто бы повезли и всю «братию» из «Шалмана». Странно.

Василий и Алеша сидели недолго и вскоре ушли, тепло попрощавшись и обещав дать о себе весточку с нового места.

После обеда (отличная грибная селянка получилась!) Сима, Нина и я отправились прогуляться в сторону деревни и на полдороге встретили тетю Дашу с Мишей, которые шли от Веры к нам. Пришлось вернуться. Тетя Даша рассказала, что Вера работает теперь служанкой – горничной в соседней деревне Литтчено, в «гастхаузе». Она считает, что Вере повезло – у нее своя, крохотная каморка, хозяйка вроде не слишком вредная, и кормежка более-менее сносная. Ну и слава Богу, мы все очень рады за Веру. Угостили наших гостей селянкой, потом проводили их на станцию.

Ну а часов в пять пожаловал наконец тот, кого мы с нетерпением ждали последние дни, – Женя Журавлев собственной персоной. А с ним еще один парень – Саша Дубоусов, которого я, оказывается, видела еще в эшелоне и сейчас узнала его. Господи, как мы обрадовались им, было такое чувство, словно на какое-то мгновение перенеслись в Россию. Расспрашивали друг друга, рассказывали о себе. Ребята описали все свои злоключения с начала приезда. Живут они с Сашей в одном бараке – вернее, даже не барак это, а подобие какого-то свинарника: в тесном, грязном помещении ютятся 27 человек. Тетя Таня все время плачет – и о Сашке, о котором до сих пор они не знают ничего, а также о своем муже и о третьем сыне Николае, которым удалось спрятаться от немцев-угонщиков и которые остались там, в России.

Ребята с юмором рассказывали также о своем хозяине, о его несусветной жадности и тупости. Много хохотали по этому поводу.

Предложили и им остатки селянки, Сима заварила свежий кофе из желудей. Расставаясь, обещали не забывать друг друга и навещать по возможности чаще. Да, жаль, очень жаль, что мы не попали с ними вместе. Насколько была бы тогда интересней жизнь.

Вечером написала Зое Евстигнеевой письмо – не могла не сообщить ей, что встретились с Журавлевым. Ведь мы же ехали сюда все вместе, не только в одном эшелоне, но даже в одной теплушке… Поговорила и с тобою, мой дневник. А сейчас – спать, спать, ибо впереди снова трудовая неделя, шесть дней беспросветной кабалы.

…Да, а нашего Леонида-Леонарда все еще нет дома – сидит в «Шалмане». Видно, не на шутку «втрескался» он в Ольгу.

1 октября

Часто, слишком часто снится мне один и тот же сон… Я снова вижу себя в родном краю, но не в той убогой, продуваемой всеми ветрами хибаре, куда нас с ходу выгнали завоеватели, а в собственном отчем доме, где знакомы каждая царапинка на столешнице, каждый сучок в половицах… Я лежу в кровати, однако не сплю и вижу в окно, как пронзительная предрассветная зеленоватость неба постепенно меркнет, размывается (словно в каплю воды опустили перо с зеленой тушью), приобретает сперва желтоватый, затем бледно-сиреневый оттенок. Это разгорается алая майская заря. Я даже точно знаю во сне, какой начинается день – день 4-го мая.

Непонятное ожидание беды охватывает все мое существо. И вот она – беда! Крытый черный фургон возникает на фоне розового неба. Слышатся резкие голоса, лай собак… Беда надвигается, возникает на пороге в образе двух фрицев. Они – в низко нахлобученных на лбы касках, в длинных, мышиного цвета, прорезиненных плащ-накидках с широкими пелеринами. В руках – автоматы… Из раскрытых настежь дверей тянет утренней свежестью и псиной.

Один из немцев, высокий, белобрысый, держит на туго натянутом поводке большую овчарку. Собака сдавленно хрипит, из ее оскаленной пасти падают на половик клочья пены.

Другой немец, тучный, с рыжими усами, подходит к моей кровати, бесцеремонно, рывком сдергивает одеяло, какое-то мгновенье, криво усмехаясь, смотрит на меня, полуобнаженную, сжавшуюся в комок, затем резко командует: «Ауфштейн! Вставайт!.. Шнеллер! Ти будет ехать нах Дейтчланд… Германия… Абер шнеллер, бистро!»[16]16
  Встать! Быстро! Ты поедешь в Германию… Однако быстро! (нем.).


[Закрыть]

Непослушными руками я тяну к себе со стула белье и вижу, как из соседней комнаты, спотыкаясь от пинков, появляются подгоняемые белобрысым фрицем (собаку он привязал у входа), полуодетые, растерянные ото сна, остальные наши домочадцы – мама, пожелтевший, измученный малярийной лихорадкой дед Иван, Тася с ревущим четырехлетним Женькой на руках. Мама, увидев сброшенное на пол одеяло и меня, дрожащую, в одной сорочке, с порога бросается на колени, ползет, вытянув как в молитве руки, к ногам рыжеусого, гладит грязные его сапоги: «Оставьте мою дочку, господин немец, она еще девочка. Умоляю вас. Ведь у вас же тоже, наверное, есть дети… Возьмите все, что хотите, только ее не трогайте! Пожалуйста, оставьте ее».

Немец ногой отшвыривает маму, оценивающе глядит на нее: «Гут! Ду аух ехать мит… Хочешь Германия, матка? Абер лось-лось, шнеллер!»[17]17
  Хорошо! Ты тоже поедешь вместе… Хочешь в Германию? Давай-давай, быстро! (нем.).


[Закрыть]

Он смотрит на часы, стучит пальцем по циферблату: «Цванциг минутен – двадцать, ферштейн?» Показывает на автомат: «Венн зи байде верден нихт фердих – их будет шиссен – стреляйт: пук-пук! Понимайт?»[18]18
  Если вы обе не будете готовы – я буду стрелять (нем.).


[Закрыть]

Застегивая непослушными пальцами на платье пуговицы, я говорю негромко маме: «Не плачь и не кричи, все равно это не поможет. Лучше скорей соображай, что взять из вещей и одежды в дорогу. Нас угоняют в Германию… Дождались!»

Я направляюсь во двор – там, в нише возле хлева, спрятано все ценное для меня – мой комсомольский билет, дневник школьных лет, значок ГТО, удостоверение члена Осоавиахима… Белобрысый, пропустив меня, гогоча, следует сзади: «Вильст ду, а-а, пись-пись? Их верле вартен – ждать»[19]19
  Хочешь ты…? Я буду ждать (нем.).


[Закрыть].

С досадой выхожу из туалета, бросаю последний взгляд на свой тайник. Прощай, мой дневник, придется ли мне еще когда-нибудь листать твои страницы?

В комнате – кавардак. Ящики комода выдвинуты, белье раскидано по полу. Мама, растерянно охая, перебирает посуду в буфете. «Зачем тебе эти тарелки, ложки, – кричу я. – Ты что – собираешься там званые обеды устраивать? Бери только самое необходимое!»

– Помоги же мне! – стонущим голосом говорит мама. – Надо уложить Мишино кожаное пальто… Оно совсем новое… Это – единственная ценная вещь, что осталась у нас…

Но я уже возле этажерки. Где тут альбом с фотографиями? С хрустом выдираю из картонных гнезд карточки, беспорядочно (некогда складывать!) пихаю их в сумку. Туда же сую наборы открыток с видами Ленинграда и Петергофа. Лихорадочно отбираю книги: Пушкин «Избранное», Некрасов «Стихотворения», Толстой «Аэлита». Немножко жаль, что тут нет сейчас «Наших знакомых» Юрия Германа. Как мы все в классе зачитывались в последний год ею!

«Абер бух – кайн нихт, книга – ферботен – запрещать! – строго говорит подошедший сзади рыжеусый и двумя пальцами один за другим выбрасывает томики из сумки. – Ерлаубен – разрешать – нур платья, панталонка, одеяло».

Он смотрит на часы: «Абер генуг… Ист шон цайт! Марш форвертс – идить машина!»[20]20
  Однако довольно… Уже время! Марш вперед! (нем.).


[Закрыть]

Глотая слезы, мы прощаемся с плачущими дедом Ваней, Тасей, Женькой. Подхватив узел и чемодан, направляемся к двери. В последний момент мама вдруг хватает с тумбочки нашу старую ручную швейную машинку «Зингер» в потертом футляре.

«Оставь! Зачем тебе это?» – пытаюсь я ее остановить, но она упрямо отводит мою руку. «Пригодится, – говорит тихо. – Возможно, пригодится…» Видно, от горя мама не в себе. Где и что собирается она шить?

Сидя в машине, мы видим, как в сопровождении солдат и собак тянутся по дороге в нашу сторону с узлами, корзинами и чемоданами такие же, как и мы, неудачники. Вот идут моя ровесница Зоя Евстигнеева с отцом дядей Толей. За ними – семья Журавлевых – тетя Таня и два ее сына: старший Евгений и средний Сашка. А ее мужа и младшего сына Николая не видно – неужели им удалось скрыться?.. Смешанное чувство жалости и восторга овладело мною, когда показались на дороге моя двоюродная сестра Сима с десятилетней дочерью Ниной. Эгоистично обрадовалась: хорошо, что хоть кто-то из родных будет рядом.

Но вот машина заполнена. Рыжеусый немец с автоматом уселся у входа. Возле его ног, положив морду на лапы, растянулась овчарка. Глаза полуприкрыты, а никого не выпускает из виду. Стоит кому пошевелиться, и она тотчас поднимает голову, настораживает уши, издает глухое рычание.

«Откиньте, пожалуйста, полог повыше», – вежливо говорю я по-немецки нашему конвоиру, когда машина трогается, и он, внимательно посмотрев на меня, выполняет просьбу… Она так и запомнилась мне, моя родная, истерзанная лихой бедой деревня, с торчащими в розовом, ласковом небе черными трубами, со стоящими у обочины дороги хмурыми провожающими.

…Вот этот сон, когда-то бывший явью, и снится мне часто-часто. И снова, как в то давнее весеннее утро, меня охватывает ощущение большого, непоправимого несчастья. Мне хочется кричать, но отчего-то нет голоса, хочется бежать, а «ватные» ноги не слушаются. После такого сна всегда встаешь разбитая и весь день все валится из рук.

3 октября

Картофельная «страда» все еще продолжается. До обеда сортировали картофель для отправки на железнодорожную станцию, во второй половине дня копали вручную на дальнем поле, возле загона для скота. Вместе с нами работали и Эрна с Линдой. Опять – неймется же им! – завели разговор о России.

– Муж пишет, – сказала, опершись на лопату, Эрна, глядя на меня рыжими, кошачьими глазами, – что в России страшный голод, нет хлеба, крупы, картошки. Вымирают целые семьи. Люди выкапывают из земли падаль и – представляешь? – жрут это.

Я ответила, что представляю, потому что и сама минувшей голодной весной не раз пробовала «студень» из падали. Вспомнилось, как, едва сошел снег, брат отца, дядя Миша, выкопал на задворках зарытую еще осенью лошадиную шкуру (самого-то убитого осколком снаряда коня поделили тогда между жителями всей деревни). Раскаленным в огне ломом он опалил полуистлевшую, перепачканную землей и свалявшуюся в комки шерсть – при этом отвратительный, сладковато-тлетворный запах стлался по всей округе. Потом мама и тетя Катя тщательно промыли в реке липкую, местами расползавшуюся под пальцами кожу, размельчили черно-серую массу и варили из нее студень.

– Нам, – сказала я Эрне, – и без вашего мужа известно, что творится сейчас на русской земле, оккупированной фашистами. Ведь это именно вы, немцы, отняли у нас все – и хлеб, и картофель, и скот, и свободу, и, кстати, хорошую жизнь.

Эрна презрительно фыркнула, а Линда, поджав в ниточку и без того тонкие губы, процедила ядовито-насмешливо:

– И все-то ты врешь про вашу хорошую жизнь. Россия всегда была нищей и грязной. Русские женщины даже готовить-то по-настоящему не умеют и до войны только и жрали картошку с солью и хлеб. И в дома ваши страшно войти – полно вшей и клопов… Я знаю, мне рассказывали те, кто побывал там.

Ожидая поддержки, она обернулась к Эрне: «Не зря, когда прибыл сюда первый эшелон с русскими рабочими, никто из немецких господ не хотел вначале брать вас к себе – верно ведь я говорю, фрау Эрна?.. Просто потом вынуждены были, потому что некому работать стало на полях».

– Ха-ха, – сказала я, с усилием сдерживая себя, чтобы не плюнуть этой продажной сволочи в морду. – Это надо же – не хотели брать! Может быть, вы думаете, что мы с большой охотой, прямо-таки со всех ног, мчались к вам сюда?.. Нас силой гнали – под дулами автоматов и с собаками! А насчет нашей жизни в России и наших порядков ты бы лучше помолчала. Не тебе, «продажной немке из народа», судить об этом!

Обе они – и Линда, и Эрна – вскоре направились к дому (приближалось время обеда), а Маковский, который, работая невдалеке, все слышал, но, как всегда, выдерживал «нейтралитет», подошел ко мне. «Не расстраивайся, фрейляйн, – сказал, усмехаясь ободряюще в усы, – они обе не стоят того, чтобы из-за них переживать. Одна – тьфу! – пустое место, – он смачно сплюнул под ноги и энергично растер плевок сапогом. – Она только и знает, что ползает, как шавка, на брюхе перед хозяевами… Другая – вся высохла от жадности – уже набила все свои сундуки посылками, которые все шлет и шлет ее мужик из вашей „грязной“ России… Но хоть они и дуры, я все же советую и тебе, фрейляйн, и всем вам не связываться с ними. Знаешь, как мы, немцы, говорим: собака лает – ветер покрывает. – (Надо же, как у нас русских: собака лает – ветер носит.) – Не стоит накликать на себя зря неприятности. Война, по всему видно, еще не скоро закончится, а вам, молодым, надо обязательно постараться выжить».

Да, конечно, Маковский прав. Не знаю, как Эрна, а уж Линда-то обязательно перескажет во всех подробностях наш «диалог» обожаемому ею Шмидту.

Ну и пусть пересказывает. Разве я не права? Именуют себя «освободителями», и ведь действительно освободили от всего – от дома, от семьи, от счастья и радости. Пытаются освободить еще и от человеческого достоинства и порядочности. А теперь здесь, в «просвещенной» Германии, «культурные и благородные», измываются и издеваются над нами как хотят, называют при каждом удобном, а чаще неудобном случае «руссише швайне»[21]21
  Русские свиньи (нем.).


[Закрыть] либо «фофлюхтер большевик»[22]22
  Проклятые большевики (нем.).


[Закрыть].

Я не понимаю, откуда у них, правда, к счастью, не у всех, такая ненависть ко всему русскому, советскому. Ведь не мы же первыми напали на них, не мы начали эту проклятую войну. Даже дети и подростки напичканы ненавистью до краев.

Сегодня после обеда Шмидт привел на поле в помощь нам двух пацанов из «гитлерюгенда»[23]23
  Гитлерюгенд – молодежная нацистская организация.


[Закрыть]. Оба шалопаи и лентяи – хуже некуда, но по своему поведению и настрою уже вполне законченные фашистики.

Когда Шмидт, дав им задание, удалился, один из пацанов, тот, что постарше, чернявый, с пробивающимися на бледном лице усиками, усевшись на корзину и болтая в воздухе ногой, крикнул повелительно работавшему вблизи Леониду: «Эй ты, русский Иван, иди сюда и помогай мне!.. Лось, лось! Теперь вы, русские свиньи, всегда будете работать на нас, немцев. Русланд капут, и Шталин тоже капут!»

Другой, конопатый, ярко-рыжий, явно подражая кому-то из взрослых нацистов, трижды вскинул тощую руку с продранным локтем: «Зиг Хайль! Зиг Хайль! Зиг Хайль!»[24]24
  Да здравствует победа! (нем.)


[Закрыть]

У Леонида, я видела, заходили на скулах желваки. Недобро усмехнувшись, он быстро взглянул на меня: вот, мол, несмышленыши-недоноски, сами напрашиваются на неприятности. Дать бы им пару раз между ушей, да только что с них взять?

И тут же чертыхнулся от боли: крупная картофелина угодила ему в шею. Что тут было! Метровыми скачками разъяренный Лешка устремился за улепетывающими от него мальчишками, скоро нагнал их и под негодующие возгласы Эрны и Линды и то ли под одобрительное, то ли под осуждающее «хе-хе» Маковского (не поймешь!), свалив на землю, с наслаждением отодрал обоих за уши.

Юные приверженцы Гитлера, потирая пылающие уши, долго хныкали, но больше уже не решились ни «хайкать», ни «лоськать», ни как-то вообще задирать кого-либо из нас.

Настроение у меня еще от той, дообеденной, схватки сумбурное. Вечером, когда ходила за водой, встретила у колонки Линду. Она демонстративно отвернулась (видно, не может простить «продажной немки из народа»). Нет, зря я все-таки ввязываюсь в эти дурацкие перепалки с ней и с Эрной. Прав Маковский – не стоит накликать на себя неприятности. Отныне дам себе слово – впредь никогда не вступать с ними, да и с кем бы то ни было из немцев, в опасные разговоры. Сожму накрепко зубы и сердце и буду молчать.

Уже после ужина приходили Янек (от Нагеля) со своим другом Вацлавом, принесли много яблок.