Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943"

2 августа
Воскресенье

После обеда наши хлопцы разошлись куда-то, мама гремит посудой в кухне, Симу срочно вызвали в усадьбу что-то делать, а я, послонявшись без цели по комнате, снова достаю тебя, моя заветная тетрадь, и снова подсаживаюсь к столу. Только с тобою, мой дневник, я могу говорить свободно и откровенно, только твоим страницам я могу открыть все то, что творится у меня в сердце. Только им. Я даже посвятила тебе небольшое рифмованное четырехстишье, что родилось как-то в приливе вдохновения на прополке свеклы:

 
       Когда на сердце станет пусто,
Змеей вползет тоска,
Когда природа смотрит грустно
И станет жизнь гадка,
 
 
Тогда вытаскиваю сумку,
Где друг лежит немой.
Перо расскажет сердца думку,
Поделится тоской,
 
 
Хотя весь вечер промолчит
Мой безответный друг,
Но сразу душу облегчит
Вернее всех подруг.
 
 
И снова жизнь польется шумно,
Рассеется тупик.
Спасибо, верный, самый умный,
Безгласный друг – Дневник.
 

Ну, я все-таки закончу то, о чем начала писать вчера. Итак, мы приехали. Нам отвели под жилье половину небольшого дома, которая состоит из одной комнаты, маленькой кухни и такой же маленькой кладовки. Нам в кладовке хранить нечего, и поэтому тетя Даша с Верой и Мишей изъявили желание жить в ней. Остальные шесть человек поместились в единственной комнате. Здесь мы поставили четыре скрипучие, сколоченные из досок кровати, причем четвертая кровать – в два этажа. На одноэтажных спим я, мама и Сима с Ниной; на двухэтажной – Василий и Леонид.

Да, кстати, та «молодая русская», о которой упомянул в первый день Гельб, на деле оказалась русским военнопленным из-под Ярославля по имени Леонид, или Леонард, как зовет его хозяин. Это добродушный, слегка грубоватый, временами «себе на уме» деревенский парень с круглым, «окающим» говорком. До прибытия в Германию Леонид – или, как мы все часто по-свойски называем его – Лешка – находился в лагере для русских военнопленных, истощал, был уже на грани жизни и смерти, но, узнав, что военнопленных украинцев вывозят из лагеря куда-то на работы, каким-то образом выдал себя за украинца и таким же путем, как и мы, попал в лапы Шмидта. (Шмидт – это фамилия нашего фермера-работодателя.)

Второй представитель мужского пола нашей разношерстной семьи – Василий. Это мужчина лет под тридцать, замкнутый и неразговорчивый. Он из Гатчины. Кем он был до войны и есть ли у него семья, я пока толком не знаю. По натуре своей он желчен, раздражителен и брезглив, чем доставляет немало хлопот моей маме, которая у нас за кухарку. Но вообще-то, и с Василием ладить можно, и мы с ним ладим.

Тетя Даша, Вера и Миша тоже из-под Гатчины, из местечка Пудость. Это взбалмошная, рассеянная, шумливая семья. Тетю Дашу, рослую, полусгорбленную женщину, с добрыми коровьими глазами, с утра до ночи занимает только один вопрос: «Далеко ли до Пскова?», и я не раз слышала на поле, как она, забывшись, срубая подряд тяпкой и траву, и тоненькие стебельки свеклы, вслух и уговаривала, и утешала самою себя:

«А что мне сделают? Вот возьму и пойду в Псков… Ну и что же, что пешком?.. А что они мне сделают?.. Кому я нужна – старуха?..»

Псков – это ее юношеская Родина и предел всех ее мечтаний и надежд.

Вера – дочь тети Даши, моя тезка, – яркая, красивая девушка, оказывается, на целый год младше меня. Однако этого никогда не скажешь, сравнивая ее цветущую внешность с моей невзрачной бледностью. Она хохотушка, громкоголоса, иногда чересчур болтлива, а еще – необыкновенная «прохиндейка». Ей ничего не стоит, если Шмидт рядом, пронести на плечах перед его носом целое тяжелое бревно, но так же она не постесняется и пролежать несколько часов кряду в траве, если Шмидта на горизонте нет. Вообще, надо сказать, что Вера – очень отзывчива и добра. С ней всегда легко и просто говорить обо всем, что взбредет в голову.

Мы дружим с ней.

Миша – младший сын тети Даши – упрямый, озорной сорванец, которого мы все безуспешно стараемся воспитывать с утра до ночи. Его гоняют на работу вместе со взрослыми, и часто вечерами он засыпает за столом, не дождавшись ужина, положив лохматую голову на худые тонкие руки. Кстати, старшая дочь тети Даши – Женя, по которой они тогда плакали на бирже, оказывается, живет совсем рядом, на соседнем хуторе, владелец которого – Карл Бангер – является еще и предводителем местного гестапо. Она очень хороша какой-то особой, истинно русской красотой и, в противоположность Вере, неизменно спокойна, сдержанна.

Ну вот, если прибавить сюда еще и нас четверых, – то и вся налицо наша маленькая советская колония. Мне очень жаль, что Зоя Евстигнеева, с которой я сдружилась за дорогу, попала куда-то в другое место и я ничего о ней не знаю. О Журавлевых тоже пока ничего не известно.

Кругом здесь живет немало русских, а еще больше – украинцев и поляков. Самые ближние от нас – «остарбайтеры» Бангера. А на окраине деревни, напротив «Молкерая» (небольшой фабрики по переработке молока), живут в приземистом домишке, прозванном с чьей-то легкой руки «Шалманом», несколько украинцев – мужчин и женщин. Мы со многими уже перезнакомились и иногда захаживаем к тем и другим, хотя это строго запрещено.

Собственно, запрещено здесь все: ходить друг к другу в гости, стоять и разговаривать на дороге, выходить куда-нибудь за пределы своей деревни без выданного хозяином пропуска – «аусвайса», заходить в магазин или парикмахерскую. Запрещено много есть, много спать, много отдыхать. Строго, вплоть до заточения в концентрационный лагерь, запрещено иметь какие-либо сношения с военнопленными французами и англичанами, несколько лагерей которых расположены в окрестностях деревни. Единственно, что можно и нужно, – это работать. Вот на этом они стараются содрать с нас по три шкуры при помощи окриков «лось! лось!..» – «давай, давай!», дубинок, затрещин и подзатыльников.

Наш работодатель в этом смысле немножко отличается от прочих немецких «хозяев» своей, что ли, выдержкой. Во всяком случае, пока еще не посмел ни с кем из нас драться. Не знаю, что здесь причиной – может быть, то, что сам он когда-то, еще в раннем детстве, так же, как и Гельб, жил в России и, быть может, какие-то смутные воспоминания о том времени еще сохранились в его памяти. А может быть, влияет еще и то, что мы – «из Ленинграда», а к этому городу, мне кажется, они все испытывают чувство невольного уважения и страха. Но пожалуй, он просто не успел еще показать свою натуру. Последнее, думается мне, самое верное. Во всяком случае, в жадности, в наглости, в открытом издевательстве он ничуть не лучше других, а может, временами и хуже.

В тот первый день, когда мы прибыли в Маргаретенхоф, сразу после скудного обеда нас всех погнали на поле сажать брюкву. Я не умела сажать – ведь никогда раньше этим не занималась, – естественно, отставала от всех других. Лошадь, напахивающая борозды, буквально наступала мне на пятки, а я со страхом и злорадством в душе думала, что, наверное, ни одна из посаженных мною рассадин, конечно, не приживется.

Вечером после работы, когда мы, усталые и грязные, возвращались с поля, вся панская семья вышла посмотреть на «русское чудо». Шмидт и его «фрау», худая, изможденная болезнью женщина, сидели на скамеечке. Их дочь Клара, вертлявая и смазливая немочка, и горничная Линда, как позже выяснилось, – «фольксдейтч»[6]6
  Немец из народа (нем.).


[Закрыть], стояли рядом. Когда мы подошли ближе, Клара, играя прутиком, насмешливо осведомилась: «Ну как, устали? – и тут же обнадежила: – Ничего, ничего… Скоро привыкнете».

Василий, поняв по ее тону, о чем речь, мрачно сказал, что у русских первым долгом принято приветствовать друг друга, а уже только потом вступать в разговор. Они не поняли и вопросительно уставились на меня. Я с удовольствием (правда, не без труда) перевела и от себя еще добавила, что обоюдное приветствие является, кажется, законом вежливости у всех народов. Дочь заметно смутилась, а отец недовольно крякнул.

Но тут на сцену выступила полька Линда, эта продавшая себя «немка из народа», и, ядовито усмехаясь, спросила:

– Где это ты так научилась говорить по-немецки? Уж не от немецких ли солдат?

Подавляя в себе острое чувство неприязни, я спокойно ответила, что, к большому моему сожалению, этому языку нас учили в школе.

Так состоялось наше первое знакомство с панской семьей.

Ну и потянулись серенькие, тяжелые дни работы «на хозяина», с редким воскресным просветом для себя, когда можно вымыться, привести себя в порядок, хорошо и откровенно поговорить с такими же людьми, как и ты. Первое время у меня очень болели руки, я не могла даже спать ночами. Побаливают они временами и сейчас, но, кажется, я уже начинаю постепенно втягиваться в каторжный труд. С чем с большой горечью и поздравляю себя.

…Вот, кто-то идет к нам, стучат в коридоре. Надо бросать писанину, а то у меня уже пальцы онемели.

8 августа

Опять суббота. Всю неделю не могла собраться записать сюда что-нибудь: очень уставала и вечерами едва-едва успевала добраться до постели.

Сегодня денек выдался на славу – хороший, теплый, чуть ли не первый такой день за лето. Да и работа сносная: перекапываем одну кучу перегнойной земли в другую – сооружаем так называемый «компост». Шмидт со своей «фрау» уехали в город, и поэтому мы себя чувствуем свободнее. Вера лежит на траве. Мишка стоит «на шухере». Тетя Даша, как всегда, занята какими-то своими мыслями – не иначе разрабатывает очередной маршрут на Псков. У Леонида сломался черенок лопаты, и он в поисках подходящей палки неторопливо направился в сторону сарая, да, похоже, и сгинул там. По существу, копаемся в земле мы трое: Василий, Сима и я. Василий рассказывает какую-то длинную, бесконечную историю из довоенной жизни, мы с Симой слушаем. Работаем по установленному лозунгу: «Кому дела на час, а мы и в день провернем». Но, как ни тянули, все-таки закончили до обеда.

А после обеда понеслось. Явился наш ясновельможный пан и сразу же погнал всех на поле обкашивать вручную края ржаного поля. Василий и Лешка косили, а мы с Симой вязали за ними снопы. Потом прибыла косилка с восседавшим на ней Шмидтом, и уже вязали и ставили снопы все вместе. Я сплошь обколола о жнивье ноги и руки, сейчас саднит страшно.

Вообще все измучились порядком. Вдобавок еще солнце палило так жарко, и ни глотка воды… Насилу дождались окончания работы. А вечером шли по прохладной опушке леса, и Вера, как всегда, запела:

 
       Ой ты, поле, широкое поле,
Кто сумеет тебя обскакать.
 

Мы подхватили:

 
       Ой ты, волюшка, вольная воля,
В целом мире такой не сыскать.
 

И чувствовалось, как со словами песни исчезает куда-то усталость и дышится свободней и легче. Вообще, надо сказать, мы очень спелись и часто на поле, в дождь ли, в зной ли, поем задушевно и слаженно. Если бы знала Германия, какие песни поются на ее полях, – такие же свободные, такие же радостные и вольные, как прошлая наша жизнь.

Вечером Леонид и Вера ходили слушать к Гельбу русскую передачу. Однако по-прежнему ничего хорошего. Пришли расстроенные: всюду одни победы, везде одни удачи фрицев. Господи, хоть бы услышать одно слово правды, хотя бы одно слово с той стороны! Неужели действительно немцы лезут везде и нигде им нет отпора? Я все-таки не верю этому.

Позднее устроили в кухне «баню», мылись все по очереди. Приходили Саша с Лешкой Бовкуном с соседнего хутора от Бангера, но тоже ничего нового, ничего утешительного не принесли. Завтра – воскресенье, надеюсь, к нам кто-нибудь да придет и, наверное, все-таки что-нибудь новенькое мы узнаем.

А совсем поздно вечером мы сидим с Василием на улице, на крылечке. Вечер теплый, безлунный и, если прикрыть глаза и не видеть этой торчащей в небе колокольни немецкой кирхи[7]7
  Церкви (нем.).


[Закрыть], – даже хороший. Василий продолжает что-то рассказывать, а мне опять худо… Господи, если бы кто знал, как я тоскую по тебе, моя милая, моя славная, моя любимая Россия, как тоскую по твоим полям, по твоему небу, по твоему воздуху. Если б кто знал, как мне холодно без тебя и горько.

10 августа
Понедельник

Ну вот, и у нас сегодня произошла скандальная история, от которой весь день такое поганое настроение и от которой, откровенно говоря, хочется плакать. Ну ни черта! Чего, чего, а слез они от нас не увидят! Сегодня этот толстопузый идиот Шмидт выгнал, отправил обратно на биржу тетю Дашу, Веру и Мишку, предварительно бесчеловечно избив их.

Произошло это так. Тетю Дашу, Веру и Мишу Шмидт с утра оставил возле усадьбы пропалывать и рыхлить кукурузу, а всех остальных погнал на поле ставить и вязать за жнейкой снопы. И вот Мишка, которого и не видно было из-за высокой, жирной кукурузы, то ли из-за мальчишеского озорства, то ли из-за того, что он не выспался и у него было плохое настроение, срезал широкий ряд кукурузы с одного конца поля до другого.

Бедная тетя Даша, занятая, как обычно, своими бунтарскими идеями, поздно заметила озорство сына и, охая и причитая, принялась втыкать порезанные стебли обратно в землю: возможно, в простоте душевной думала, что они приживутся, возможно, просто испугалась.

Но когда пришел Шмидт посмотреть на их работу, кукуруза стояла печальная и поникшая, бессильно опустив вниз свои недозрелые початки.

Что тут было! В бешенстве он налетел с кулаками на тетю Дашу, затем сбил с ног и озверело пинал бросившегося на защиту матери Мишку. А Веру, которая тоже, разъяренная, напала на него сзади с кулаками и некоторое время с криком молотила по его толстой, жирной спине, Веру он, по словам фрау Гельб, избил до такой степени, что она буквально потеряла человеческий облик.

Ничего этого мы не видели и не знали. Когда пришли домой на обед, уже все было закончено и все участники драмы оказались на бирже.

Мы решили не оставлять без внимания эту историю и после работы подошли к Шмидту, все шестеро, с вопросом, за что, по какому праву так жестоко избил он тетю Дашу, Веру и Михаила? Он снова заорал, забрызгал слюной и повел нас к кукурузе, где она, помятая и пожелтевшая, уже мирно лежала на земле. Излив весь свой гнев, Шмидт злорадно добавил, что теперь-то уж эти собаки узнают, почем фунт лиха, теперь-то он им такое местечко уготовил, где они враз забудут все свои большевистские манеры… А право? – Он недоуменно пожал плечами. – О каком праве говорим мы? Да можем ли мы вообще говорить о каких-то правах, мы, которые проданы и которые куплены, как самая простая, обыкновенная вещь? Он, и только он, Шмидт, волен распоряжаться нашей жизнью и нашей смертью, и это право дал ему сам Бог и великий фюрер.

Такую напыщенную речь произнес этот дутый индюк в ответ на наш наивный и смешной вопрос о праве.

Вот и осиротела наша столь разношерстная «семья». Мы сидим, шесть человек, за скудным вечерним ужином, и невеселые думы бродят в голове каждого. Мне очень тревожно за Веру, за тетю Дашу, да и за виновника скандала Мишку тоже. Где они, что с ними?

11 августа
Вторник

Настроение после вчерашнего дня подавленное. До обеда подготовляли сарай для снопов. Так как народу теперь мало, Шмидт пригнал на помощь свою дочку Клару и польку Линду. Но с этой вертушки Клары, конечно, толку было мало. Желая не терять своего достоинства перед нами, «восточниками», она сидела на перекладине, болтала ногою и командовала: «Лось!.. Лось!.. Поворачивайтесь!»

Я спросила у польки, не знает ли она, где Вера, тетя Даша и Михаил? На это она, сделав таинственные глаза, с готовностью ответила, что, конечно, знает, что они теперь в имении Брондау – это в 6 км от нас – и что не дай Бог туда никому попасть.

Я спросила: «Неужели там хуже, чем здесь?»

В ответ на это Линда, с испугом покосившись на Клару, начала громко поучать меня, что мы должны быть довольны своим положением, что наш «хозяин» очень добрый, очень положительный человек и что мы должны быть только благодарны ему.

Я не выдержала и, не дослушав до конца ее восторженных излияний о любви к своему хозяину и смерив ее с ног до головы взглядом, в который постаралась вложить все свое презрение, сказала, что у нас, в России, этот «добрый человек» за вчерашнюю дикую выходку давно бы уже сидел на скамье подсудимых, что у нас нельзя, у нас законом запрещено бить людей и что даже отец не имеет права бить своих детей. Последнее я, собственно, сказала для Клары, которая к этому времени уже перестала болтать ногой и внимательно прислушивалась к нашему разговору. К моему большому удовольствию, она страшно смутилась и покраснела. Еще бы! Ведь совсем недавно, не стесняясь нашего присутствия, этот «положительный» папаша так отхлестал ее по щекам, что она дня три не показывалась из дома.

Во время обеда продавшая себя полуполька-полунемка, конечно же, передала содержание нашего разговора столь обожаемому ею хозяину, и он уже поджидал нас возле крыльца, выпятив живот и насупив брови, когда мы ровно в час возвращались с обеда. Злобно и насмешливо посмотрев на меня, он высоким петушиным голосом закричал: «Значит, говоришь, что у вас запрещено законом? А почему же ваши комиссары бьют народ?»

Боже мой, до какой же степени «наши комиссары» засели им в печенку!

Как можно спокойней, стараясь погасить непрошеную улыбку, я ответила, что ничего подобного не встречала и не слыхала у нас в России.

На это он зло хохотнул: «Хе, хе, и при царе били, а сейчас еще больше, – и совсем уже, ни к селу, ни к городу, язвительно добавил: – Сталин говорил, что ни одного шагу назад не сделают, а сами каждый день на десятки, а то и на сотни километров отходят. Вот наши войска скоро одолеют Россию и на Иран двинутся!»

Что я могла сказать? Промолчала, и все.

А позднее, пересказывая наш «диалог» своим, я очень пожалела, что в свою очередь не съязвила и не спросила, как у них там дела под Ленинградом, скоро ли они возьмут его? Ведь, по слухам, они там застряли крепко и безнадежно. Об этом говорил в воскресенье Ваня Великий из «Шалмана», а он в свою очередь слышал от немецкого солдата, приехавшего в отпуск.

Ну а после обеда некогда было даже думать о чем-либо. Наш сумасшедший панок сам сел на трактор и гонял возы со снопами с такой скоростью, что мы все к концу работы буквально остались без рук. С большим трудом дождались заветного часа.

А вечером… вечером я вновь достаю свою сумку и снова, и снова смотрю на ваши лица, мои дорогие, мои далекие братья. Где вы? Живы ли? Я перебираю карточки, и вновь перед глазами проплывает прежняя жизнь, такая далекая, такая чудесная, такая счастливая. Будем ли мы еще вместе? Соберемся ли когда опять за общим семейным столом? Сейчас у меня даже нет сил верить в это.

12 августа
Среда

Проклятая работенка сегодня! Шмидт выкопал какого-то немца, которого зовут Глот и которого мы сразу очень точно переименовали в «Живоглота», пригнал Эрну, Гельба с его фрау, организовали так называемую «немецкую бригаду» и задали нам жару. Работали не то что «до пота лица своего», а просто «до мыла». Целый день возили снопы, и целый день я горько завидовала Симе и всем остальным, кто был на поле и на вольном воздухе навьючивал снопы на воз. Мы же – я, Василий и мама – складывали их в сарае, задыхаясь от духоты и от пыли, под его пышущей жаром крышей. Я ободрала в кровь все ноги об солому. Просто не представляю сейчас, как выдержала до вечера. Шли домой до такой степени усталые, что не хотелось даже разговаривать.

А зато дома ждала радость: получила письмо от Зои Евстигнеевой. Через какого-то русского, который бывал в наших краях, она случайно, в разговоре, узнала мой адрес и сразу же написала. Как я обрадовалась, получив от нее весточку! Оказывается, она живет по ту сторону Мариенвердера в имении Грюн Вайзе, что в пятнадцати километрах от города. Значит, встретиться нам невозможно. Зоя, милая Зоя, я узнаю` ее по этим, полным спокойной уверенности, словам: «Скоро все будет хорошо. Я верю в это…»

Я ведь тоже верю, Зоя, иначе бы нам нельзя было и жить, если б не было этой светлой веры. Как я жалею, что мы с тобою не вместе. Нам бы гораздо легче было вдвоем. Мне уже и сейчас легко на душе после твоего письма.

Живет она плохо, даже очень плохо. Пишет, что у ее хозяина недавно погиб сын в России, и вся его ненависть к русским обрушилась на нее одну, так как в имении русских больше нет, лишь поляки и пленные французы. С дядей Толей их разлучили. Он, правда, живет не так далеко от нее, но видеться им удается только по воскресеньям.

Как мне жалко тебя, Зоя, и обидно, что ничем не могу помочь. Я написала ей сразу ответ, где тоже, в свою очередь, стараюсь ободрить ее теми же словами: «Скоро все будет хорошо. Потерпи».

Ну а сейчас больше не могу: иду спать. Ведь это самое хорошее, что есть у нас в теперешней жизни.