Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943"

20 октября
Вторник

Уборка сахарной свеклы продолжается. Мама, Сима и я вытягиваем корневища из земли, обрубаем острыми секирами ботву, а Михаил и Леонид собирают за нами в корзины, относят в бурты. Опять весь день внаклонку, опять ломит и ноет по вечерам поясница. Но думаю, что это все же лучше, чем если бы опять, как картошку, убирали машиной. Здесь все же можно время от времени разогнуться, минутку, если нет поблизости Шмидта, постоять.

Вот во время одной из таких передышек и произошло то, от чего я весь день чувствую себя «не в своей тарелке». Мы стояли с Симой, опершись о лопаты, и я рассказывала ей свой сон – будто снова была в своем родном доме и видела стол, уставленный разными вкусными яствами и бутылками с вином.

«Вино – не к добру, – пророчески изрекла Сима. – Смотри, вина какая-то тебе будет. И тут же забормотала: – Ой, гляди, кто это там?»

Я обернулась. На дороге, приставив велосипеды к дереву, стояли Бангер с каким-то типом в полицейской форме. Я заметила, что Бангер показывает на меня пальцем.

Еще чего не хватало! С полицией мне до сих пор, слава Богу, не приходилось сталкиваться, – честно говоря, я боюсь ее и всегда стараюсь не попадаться ей на глаза. Что же потребовалось им обоим – гестаповцу и полицаю – от меня сейчас? Чувствуя, как на лбу выступил холодный пот, я, нагнувшись, принялась усердно таскать свеклу. Но через минуту не выдержала, снова украдкой подняла голову. Теперь они уже оба сразу стали делать мне знаки руками, подзывать к себе.

Мимо, тяжело вытаскивая ноги из вязкой земли, пробежала Линда (она только что явилась на поле), о чем-то заговорила с теми, на дороге. Через пару минут подошла ко мне, встревоженная.

– Ты должна сейчас же идти к господину Бангеру. Только быстро!

– Зачем?

– Не знаю. Иди скорей!

Пошла. Сотни мыслей пронеслись в голове, одна другой страшнее. Сначала решила, что в полиции узнали, что я переписываюсь с Женей Никандровой и теперь от меня будут требовать, чтобы я рассказала им все, что знаю, о наших беглецах… А потом меня словно бы огнем обожгло – это они станут сейчас пытать меня об Аркадии. Пронюхали каким-то образом, что он ходил к нам, что был у нас и в то, последнее воскресенье… В душе поклялась: будь что будет – ничего они от меня не узнают! (Ах, Симушка, сон-то, оказывается, в руку, вот и вина нашлась!)

У ворот поправила свой рабочий «макинтош», перевязала потуже платок на голове и с невозмутимым видом вошла во двор.

Возле крыльца стоял полицейский в очках в золотой оправе – теперь я узнала его: это был деревенский вахмайстер – и внимательно смотрел на меня.

– Гутен таг, – бодро поздоровалась я, – а где господин Бангер?

– Подожди, айн момент, – ответствовал полицай, – сейчас он будет. – (Вроде бы голос не сердитый).

Вышел из дома Бангер, увидев меня, свистнул кому-то на поле за двором, затем приблизился к нам.

– Вот, Вера, ты нам понадобилась. – (Изо всех сил стараюсь сохранить на своем лице спокойное выражение.) – У меня пропали три пары новых сапог. – (Удивленно округляю глаза.) – Я подозреваю одного поляка, его зовут Ян… Алекс мне говорил, что вроде бы видел эти сапоги у него, но я никак не могу его понять. – (Снисходительно улыбаюсь.) – Ты будешь у нас переводчицей.

Теперь я уже весело говорю: «Битте, битте»[34]34
  Пожалуйста, пожалуйста (нем.).


[Закрыть].

Наконец из-за сарая показался Лешка Бовкун. Никогда не забуду его выражения, когда он увидел Бангера, полицая и меня в роли переводчицы – лицо бледное, губы дрожат, язык заплетается. Ох и сдрейфил же он – совесть-то тоже нечиста: сколько яблок воровал осенью!

В общем, говорили, говорили – и наконец выяснилось, что сапоги украл именно поляк, но где он сейчас – неизвестно. (Как Лешка, гад, старался «утопить» этого парня! Он, когда узнал, что речь пойдет не о яблоках, заметно приободрился, принял прежний наглый вид.)

На прощанье вахмайстер даже поблагодарил меня за помощь и попросил прийти к нему в полицейский участок, если, разумеется, еще понадоблюсь.

Дома уже все считали меня пропавшей. Обед остывал на столе, но никто не притрагивался к нему, а мама была вся в слезах. Насилу успокоила всех, а сама еще долго не могла опомниться от пережитого потрясения. А Лешку Бовкуна все дружно осудили – сегодняшний случай еще раз доказал, какой он подлец. Леонид даже высказал мысль, что это сам Болтун мог спереть у Бангера сапоги, потому что совсем недавно он ему, Леониду, намекал, что у него имеются «добрые черевики», которые он мог бы ему уступить за пиджак. А теперь, пользуясь тем, что поляк исчез (наверное, сбежал), свалил все на него.

21 октября

Какая новость!! Немцы отшвырнуты от Ленинграда на 300 километров! Правда ли только это, не очередная ли брехня какого-нибудь «болтуна»? Об этом сообщил Ваня-Великий из «Шалмана» – специально прибежал к нам после работы. А ему, в свою очередь, сказал поляк из соседнего имения, который будто бы сам лично подслушал разговор своего пана с фриезером (парикмахером).

Вечером я и Леонид направились к Гельбу слушать радио. И что же? В отношении южных фронтов опять самодовольно вопят о своих победах. А что же касается Ленинградского фронта, то тут впервые прозвучало нечто совсем другое: «На Северо-Восточном направлении, кроме ожесточенных атак советских войск и доблестных отражений их германской армией, никаких существенных перемен не произошло».

Как понять это? Может быть, действительно под Ленинградом фрицам дали хорошего пинка под зад и теперь дед Иван, Тася с Женькой уже у своих. Уже со своими! О, как я им тогда завидую!

Вот уже несколько дней ползут и ползут по железной дороге по направлению к России эшелоны с солдатами, машинами, орудиями, танками. В некоторых вагонах двери распахнуты, видны сидящие, словно бы игрушечные, солдатские фигуры со спущенными вниз ногами. К нам на поле, где мы убираем свеклу, доносятся звуки губных гармошек, слова знакомых песен – «Лили-Марлен», «Зольдатен маршиерен». Этакие бодренькие, веселые напевчики… Но почему-то мне кажется, что нет в них, в этих песнях, сейчас прежней бравады, наглости и уверенности, а слышатся нотки растерянности и смятения. (Но может, мне это только кажется?)

Сегодня опять произошел стихийный «классово-политический скандальчик», но уже не с Линдой или с Эрной, а с самим работодателем. Шмидт пожаловал на поле как раз в тот момент, когда мы, разогнувшись, провожали глазами один из очередных эшелонов. Заметив наши взгляды, заявил самодовольно: «Германия сильна сейчас, как никогда, и вся эта сила направлена нах Русланд. Скоро Россия капут!»

Мама (опять не сдержалась, выскочила!), взглянув мельком на Шмидта, сказала с недоброй усмешкой: «Ни-че-го! Еще не капут! – И кивнула на исчезающий за холмом состав: – Туда едут с песнями, а оттуда… – откинув лопату, она выразительно – слишком выразительно! – сложила на груди руки и бессильно поникла на бок головой: —…а оттуда – вот так!»

Конечно же, Шмидт все понял, ох и взъерепенился же он опять! Благодушия, с которым подошел к нам, как не бывало. «А вы надеетесь, – заорал, – что, как только кончится война, сразу в свою распрекрасную Россию побежите?.. Не-ет! И не мечтайте о том! Двадцать лет будете еще на нас, немцев, работать!.. Двадцать! Успеете состариться и сдохнуть здесь…»

Теперь уже и я с ребятами не сдержались.

«Казала Настя – як удасться», – пробурчал зло себе под нос Леонид, а Миша добавил: «Сначала одолейте Россию, а потом, ту, май-то, вякайте».

Я сочла нужным перевести более сдержанно: «Не рано ли вы, господин Шмидт, говорите об этом? Еще ведь неизвестно, как закончится война, чья будет победа».

«Ха! – Шмидт был искренне изумлен. – И вы что – еще надеетесь на то, что Красная армия победит?! Да уже половина России, вся ее основная промышленная зона занята германскими войсками, осталось лишь взять Ленинград и Москву, а там мы пойдем без задержки… Ну, это надо же! Они, думмер руссише[35]35
  Глупые русские (нем.).


[Закрыть], все еще надеются на какой-то благоприятный исход для себя… Тьфу!»

Сгорбившись, он зашагал было прочь, но через несколько шагов обернулся, угрожающе погрозил маме кулаком: «Ты опять слишком распустилась, Ана, смотри, я все же укорочу тебе язычок! – и с ходу напустился на нас: – А теперь – работать! Нечего лодырничать! Лось, лось!»

Я и Сима, конечно же, тоже сразу накинулись на маму. Ну, что она опять выскакивает? Мало ей той, первой неприятности? Забыла, как однажды озверевший Шмидт чуть не проткнул ее вилами?

Это случилось еще летом, когда возили с поля первые снопы пшеницы. Леонид, управлявший лошадьми, слишком круто завернул телегу и умудрился сломать ось. Уже нагруженный доверху воз накренился, снопы, нежно шелестя осыпающимися зернами, золотым потоком посыпались на землю. Мама – она была наверху – укладывала снопы – тоже мягко, как на салазках, съехала вниз. И увидела, что пан в ярости наскакивает на Лешку, машет перед его лицом кулаками. Раз – и Леонид получил увесистую затрещину, потом вторую… «Эй, что ты махен?! Прекрати сейчас же! – закричала, поднимаясь с земли, мама. – Не смей драться, пузатый черт – тойфель!.. Что он – нарочно, что ли, капут телеге сделал? И машина тоже ломается, тоже кранк бывает, не то что человек. Кто нихт арбайтен, как ты, – тот ничего не сломает. А то драться надумал!»

Шмидт, оставив Лешку, тотчас же подскочил к ней. Мама, побледнев, растерянно потянулась за стоявшими рядом вилами: «Только подойти, пузатый черт!» Но Шмидт, конечно, опередил ее. После короткой схватки вилы оказались у него в руках, и острие их нацелилось прямо маме в грудь. Но тут уже дружно закричали в испуге Сима с Леонидом. Шмидт, опомнившись, отшвырнул вилы и, пошатываясь, попылил прочь. (Я об этом происшествии ничего не знала – мы с Мишей «парились» в сарае на укладке снопов.)

Вечером, когда мы возвращались домой, Шмидт подозвал меня и маму к крыльцу, сказал мрачно: «Если Ана, – он зовет маму не Анна, а Ана, – если Ана еще раз посмеет, как сегодня, вмешаться в мои дела – я ее тотчас же отправлю на биржу. Тотчас же! Переведи ей! – и добавил мстительно: – С завтрашнего дня она должна выходить с утра на работу вместе со всеми. А уходить домой будет в половине двенадцатого, и ни минутой раньше! Полтора часа ей достаточно, чтобы приготовить для вас обед… Не барыня!»

И с того дня мама встает раньше всех – ведь надо приготовить завтрак и сделать кой-какие заготовки для обеда. (А в первые недели она, по распоряжению пана, выходила в поле лишь с обеда – полдня ей отпускались на различные хозяйственные дела). Словом, сама накликала на себя неприятности. Но виниться либо в чем-то каяться перед Шмидтом не желает (и правильно, между прочим, делает!) – такой уж у нее характер. Теперь все мы стараемся помогать ей в кухонных делах.

А сегодня моя храбрая мамуля опять не стерпела, и, по чести говоря, так это у нее здорово получилось!

Сейчас я подумала: жаль, что об успехах наших войск под Ленинградом мы узнали лишь вечером. А то в пылу словесных баталий поинтересовались бы у Шмидта – правда ли это? Может быть, он сгоряча что-то и выпалил бы.

24 октября

Сегодня у нас опять скандальное происшествие (что-то участились они!) – Шмидт «наградил» Мишу двумя оплеухами. И за что? За то, что задел нечаянно телегой электрический столб во дворе. Миша ходит весь день такой обиженный, что жалко смотреть на него. Да и у всех нас настроение вконец испорчено.

В обед я попыталась утешить его: «Брось, Мишка, переживать! Что ты – не знаешь этого психа? Сейчас руки распускает, а потом юлит, заглаживает… Плюнь, братишка, на него и забудь про все». (Братом и сестрой нас почему-то упорно именовал Маковский – с его легкой руки и пристали к нам эти родственные прозвища.)

Но Миша не принял моего сочувствия: «Я его, заразу, ту, май-то, в следующий раз кнутом огрею. Прямо по роже, по роже! Пусть потом бежит за полицаем!»

– А вот это зря! – вмешался разумный Леонид. – Ну и чего ты добьешься? Только упекут за милую душу в такое местечко, как Брондау или Петерсхоф. Там не так запоешь…

А мама (вот ведь какая умная других-то учить!) степенно посоветовала: «Надо терпеть, ребята. Ни-че-го: будет и на нашей улице праздник! Не все этим поганцам победы праздновать!»

Терпеть… А как терпеть? Я понимаю Мишину обиду, мучительный стыд, и мне так его жаль! Сима все время твердит: «Никто, как Бог! Когда-нибудь да он и оглянется». Хотя бы скорей ты, Боже, оглянулся!

А уже вечером Шмидт налетел на Лешку и тоже чуть было не ударил его. Леонид пахал поле за домом и возле самой межи оставил нетронутым маленький – шириной, может, в полметра – клинышек земли. Господи, как разорался опять этот припадочный: «Ах, майн Готт, всюду нужен мой глаз да глаз. Эти проклятые русские только вечно вредят мне, наносят сплошные убытки!»

Ну и скряги! Ну и жадюги!

Вспоминаю один недавний случай, от которого Шмидт чуть не свихнулся. В тот день мы с Леонидом налаживали во дворе сеялку – готовились сеять озимые. Шмидт рядом проверял всхожесть ржи и побежал в сарай взвешивать кузовок с зерном, где Сима, мама и Миша протравливали рожь для посева. Почти тотчас же оттуда раздался дикий вопль, затем вой, плаксивые причитания. Мы с Леонидом в страхе подумали, что или обвалилась крыша сарая, или что Шмидт случайно сломал себе ногу либо свернул шею, и помчались туда. Картина, которую мы увидели, ошеломила нас.

Трое наших «веяльщиков», крайне изумленные и испуганные, стояли молча возле заглохшей машины, а Шмидт прыгал вкруговую возле мешков с пересыпанным ядом зерном и без устали вопил: «Ай-яй-яй, рогген, рогген![36]36
  …рожь, рожь! (нем.)


[Закрыть] Ай-яй-яй!..» Это выглядело так смешно, что мы с Лешкой, чтобы не расхохотаться, больно прикусили себе губы.

Шмидт, увидев меня, схватил горсть ржи из мешка и, сунув свою лапу мне под нос, снова заголосил истошным голосом: «Проклятые! Проклятые, что они мне наделали! Ну, ты только посмотри! О, рогген, рогген, а-а-ай!»

Я старалась рассматривать очень внимательно, но от еле сдерживаемого смеха туманились глаза, и я ничего не понимала. Хотела еще «посочувствовать» – мол, отличная рожь, да хорошо, что ничего не сказала.

Оказалось, что, пока Шмидта не было с утра дома, Линда распорядилась протравливать не ту рожь, которая была им предназначена для посева, а другую – второсортную. Узнав об этом от перепуганной насмерть Симы, Шмидт тут же сорвался с места и помчался к дому. А мы как стояли, так и опустились бессильно на мешки, поджимая животы от хохота.

Через минуту из дома раздались такой же вопль и крики: это Шмидт «протравливал» за испорченное зерно уже Линду. Потом он опять появился в сарае, следом прихромала старая фрау, показалась заплаканная Линда, и все они еще долго топтались вокруг этих четырех злополучных мешков – щупали, нюхали зерна и стонали: «Ах, рогген, рогген…»

…Да, в последнее время Шмидт выглядит что-то очень злым, раздраженным. Придирается ко всем, вечно недоволен, хмур и нетерпим. Правда, он никогда и не был добрым, но сейчас что-то особенно зол. Может быть, и в самом деле положение у фрицев под Ленинградом совсем «швах и шлехт»?[37]37
  Слабо и плохо (нем.).


[Закрыть]

25 октября
Воскресенье

Сегодня, как я и надеялась, у нас опять побывало немало народу, и среди них – Вера Никандрова, Женя Журавлев и Саша Дубоусов. Снова было много воспоминаний, разговоров, шуток. Но о «ленинградских успехах» никто из пришедших ничего толком не знает. Неужели опять сработала чья-то пустая болтовня?

Женя и Саша пробыли недолго – куда-то спешили, Вера тоже почему-то не захотела остаться, ушла с ними, хотя мы с Симой и уговаривали ее побыть у нас до вечера. По всему видно, что Вера без ума от Женьки. Она по секрету сказала мне, что Саша «гуляет» с некоей Аделькой из Брондау. Но мне почему-то не верится. Вернее, не хочется верить.

Об этой «знаменитой» Адели я уже наслышана: среди многочисленных рабочих поместья нет ни одного, кто был бы равнодушен к данной особе, – кто-то терпит ее, кто-то ненавидит, кто-то презирает, а все вместе – боятся. Ведь, как уже давно там стало известно, Аделя верный осведомитель управляющею и самого пана, так сказать, их правая рука. По ее доносам людей бьют и милуют, повышают и понижают в должностях, издеваются и всячески измываются над непокорными. Сама же Верка как-то говорила, что это – стервоза, каких мало. И неужели, неужели именно она пленила такого парня, как Сашка? Между прочим, Аделька рассказывала Вере, что она тоже откуда-то из-под Ленинграда – вот так землячка у нас объявилась!

Мне страшно досадно, что Женька не сдержал своего слова – обещал в прошлый раз принести «Тихий Дон», и я все прошедшие дни так ждала эту книгу! А он, по-моему, просто забыл (это было видно по его растерянной физиономии), хотя и уверял, что кто-то еще не успел дочитать и что в следующий раз он обязательно… Трепло несчастное!

Ну ладно. После того как почти все гости разбрелись, я пошла к Анхен. Еще вчера она мне торжественно заявила, что платье мое готово, что получилось оно изумительно красивым и чтобы я непременно пожаловала к ним.

Платье действительно оказалось необычным и несколько странным: короткое, сильно приталенное (чтобы влезть в него, надо расстегнуть сбоку «молнию»), внизу очень расклешенное, воротник – стойкой, плечи прямые, широкие, а рукава книзу – широченные, «цыганские». Фрау Гельб пожертвовала из своих запасов небольшой кусок голубовато-серого крепдешина, и Анхен соорудила на груди вставку, которая очень освежает наряд.

Когда я облачилась в это платье и неловко заглянула в зеркало – то едва узнала себя. Какое-то странное, нелепое существо с неправдоподобно прямыми плечами, с обнаженными коленками и со свисающими фалдами рукавами смотрело на меня.

А Анхен и Гельбиха между тем восторженно кудахтали рядом: «Ах, ах, как хорошо сидит на тебе! Ах, ах, как восхитительно!..» – «Это ведь самая последняя мода, – трещала Анхен, – я взяла фасон из французского журнала».

Даже сам Гельб вышел из соседней комнаты и, подняв очки на лоб, несколько минут снисходительно, с усмешкой смотрел на нас.

Вдруг Гельбиха всполошилась пуще прежнего: «Анхен, давай-ка сюда щипцы, сейчас мы сделаем ей локоны. А ты, – она обратилась ко мне, – распусти, пожалуйста, свои косы: к этому платью совершенно необходима соответствующая прическа».

И они обе попеременно стали «колдовать» над моей головой. Чувства мои в эти минуты невозможно передать. Мне было почему-то и неловко, и смешно, и досадно (возятся, как с бессловесной куклой, а я, как дура, терплю все это), и в то же время любопытно: интересно же посмотреть на себя с локонами.

Наконец все готово. Меня снова торжественно подвели к зеркалу. Да… Прическа довершила начатое Гельбихой и Анхен, как они сами считали, «благое дело». Теперь я уже совсем не узнала себя – на висках и на лбу волосы собраны вверх в большой, волнистый кокон, а с боков и с затылка на платье ниспадают крупные длинные локоны.

– Вот сейчас – что надо! – удовлетворенно, в один голос воскликнули Гельбовы дамы.

– Эта прическа тебя удивительно красит, – добавила Анхен. – По воскресеньям ты можешь брать у меня щипцы и завивать волосы сама.

А Гельбиха мечтательно протянула: «Вот если бы тебя увидели такою сегодня твои кавалеры. – (Опять, наверное, подглядывала в дверную щель!) – Как жаль, что ты не пришла к нам пораньше!»

При расставании произошла неловкая сценка. Поблагодарив еще раз за платье, я смущенно пробормотала, что расплачусь с Анхен, как только получу от Шмидта очередную заработную плату. В ответ они обе дружно замахали руками: нет, нет, ничего не надо!.. Это – презент, мол, Анхен все равно надо практиковаться в шитье.

Расчувствовавшись, фрау Гельб метнулась к комоду и сунула мне в руки в виде подарка еще и пару шерстяных чулок, чем еще больше усилила мое замешательство: заметила все же, в каких немыслимых штопаных-перештопаных чулках мне приходится ходить.

На свое крыльцо я взбежала со стесненным сердцем. Эффект, как я и предполагала, был самый разнообразный: Леонид, едва взглянув на меня, дико захохотал; Мишка неодобрительно, скептически присвистнул: «Ту, май-то, ну и обрядили же они тебя!» Сима, непонятно – то ли с одобрением, то ли с осуждением, – протянула: «Теперь ты стала настоящая „ауфидерзейн“» (так полупрезрительно-полунасмешливо она называет модных немок). А больше всех взволновалась, конечно, мама. Побледнев, она некоторое время молча, строго смотрела на меня, затем, быстро нагнувшись, ощупала подол платья и, наконец, облегченно изрекла: «Слава Богу, что догадались хоть небольшой запас внизу оставить… Подол можно отогнуть – удлинить, а подрубить другим материалом. Рукава заузим – ушьем или, в крайнем случае, на резинку посадим… Жаль только, что нельзя расширить его – экую „дудочку“ смастерили!..»

Но тут неожиданно решительно взбунтовалась Нинка. «Ни в коем случае, – кричала она мне, блестя глазами, – ни в коем случае не слушай их всех, не смей портить платье! Оно тебе так хорошо! И вовсе ты никакая не „ауфидерзейн“, – она сердито оглянулась на Симу. – Ты лучше, красивее всех немок!»

Когда утихли все страсти, я сняла платье и повесила его на самодельных плечиках на стенку под старую простыню, где хранятся все наши немногочисленные женские наряды. Ладно, пусть висит, а там будет видно, что с ним делать. А модную свою прическу все же не стала нарушать, хотя мама, и в особенности почему-то Леонид, всячески пытались высмеять ее. «Ну и копна у тебя на голове!» (это Лешка). «Аккуратно уложенные косы – совсем другое дело. – (Это мамины разумные слова.) – Недаром говорится – „коса – девичья краса“…»

Но не поддалась я, и все тут, – заупрямилась. Коса – косой, а и локоны тоже неплохо. Тем более видела же я в большое Гельбово зеркало – хороши ведь они мне! Но это все, конечно, не столь серьезно, просто маленькая, безобидная «семейная» перепалка.

Сейчас, записывая эти строки, я опять возвращаюсь мыслями к семейству Гельба. Как-то Леонид в порыве досады сказал о самом Гельбе: «Немец – он и есть немец!» Это, конечно, правда. Но ведь не отнимешь и того, что Гельб и его домашние так много, а главное, бескорыстно, делают для нас, русских, – людей – чужих для них и, по сути дела, врагов. Не знаю, как кто, а я всегда буду благодарна им за это.

Вспоминается наш приезд в Маргаретенхоф. Пока Шмидт крикливо распоряжался с выгрузкой нашего багажа, а мы, подавленные, расстроенные, бестолково хватались за узлы, чемоданы и сундучки и переносили все это в отведенное для нас жилище, фрау Гельб со сложенными на животе пухлыми руками, в белоснежном фартуке и в таком же ослепительной белизны чепце на темных с проседью волосах, стояла у своей двери (наши дома расположены напротив – крыльцо в крыльцо, их разделяет только узкая дорога, ведущая к хозяйскому дому) и все это время приветливо улыбалась.

– Моя жена, – представил ее Гельб, когда Шмидт ушел, велев нам тотчас же после обеда выходить на работу. – Сейчас она накормит вас. Сегодня по распоряжению хозяина она сварила для вас суп, а потом вы будете готовить для себя сами – в вашем доме есть и плита, и духовка…

Через несколько минут Гельбиха уже поднималась на наше крыльцо с большой эмалированной кастрюлей в руках. За ней шла с тарелками и ложками очень некрасивая девушка, примерно одного со мною возраста, с угреватым лицом, с большим красным, как у Гельба, носом. Девушка – это была Анхен, – оставив свою ношу на столе, тотчас же исчезла.

Не мешкая, мы прошли в кухню. Там стоял большой, грубо сколоченный стол, без всякой скатерти, две скамейки вдоль стен и несколько табуреток. Гельбиха подняла крышку кастрюли, и по кухне поплыл божественный, будоражащий наши голодные желудки аромат тушеных овощей – брюквы, капусты, картофеля, сельдерея.

– Суп немного переварился, мы вас раньше ожидали, – все с той же улыбкой сказала наша повариха, – но надеюсь, что он вам все-таки понравится. – Она замялась на секунду. – Вы, наверное, плохо понимаете меня… Я сдобрила суп салом из собственных запасов, хотя хозяин и не велел это делать. Он – господин Шмидт, – она кивнула на дверь, – неплохой человек, правда иногда слишком вспыльчивый. Но сейчас – война, мы вынуждены во всем экономить. – Она вздохнула: – Все – для армии, все – для солдат…

«Аллес фюр зольдатен…» – как часто эту фразу нам приходится теперь слышать почти изо дня в день! Ее каждый раз произносит Шмидт, когда видит горстку рассыпанного случайно зерна или закатившуюся в колею брюквину, а особенно тогда, когда приходится ему в положенный срок отпускать нам те или иные продукты – мизерные, всего лишь для вида, порции мяса, ржаную муку для выпечки хлеба, картофель, овощи.

«Слишком много вы, русские, жрете, – каждый раз с огорчением, со вздохами выговаривает он. – Вот я – богатый, всего у меня много, но мы ограничиваем себя во всем, не позволяем себе съесть лишний кусок. Все – для армии, все – для солдат!»

Ограничивает он себя, как же! Пузо-то вон какое взрастил! Страшно противно, гадко и унизительно бывает после таких оговорок. Мама как-то не выдержала: показалось ли ей, или в самом деле Шмидт недовесил муку, выдал меньше, чем надо, только она решительно швырнула мешок ему под ноги: «Пеки сам из этого броут!.. Люди арбайтен на тебя и должны ессен. „Аллес фюр зольдатен“ – нас не касается! Ты давай – гебен нам все то, что положено, полностью – аллес давай – не кради!»

Шмидт, конечно, тогда здорово пошумел на маму, но пару совков муки все-таки добавил.

Но я отвлеклась. Вернусь к тому, первому нашему обеду… Запустив руку в объемистый карман фартука, Гельбиха извлекла завернутый в бумагу пакет, положив его на стол, развернула. Там оказалось девять небольших кусков хлеба – ровно столько, сколько сидело нас за столом: «Мой муж рассказывал, что русские, в отличие от нас, немцев, суп едят с хлебом. У нас же хлеб только в завтрак и в полдник. Кушайте на здоровье!»

Скрестив по привычке руки на животе, она по-прежнему приветливо смотрела на нас.

– Спасибо вам за бутерброды, что вы послали для нас с вашим мужем, – вспомнил Василий.

– О, пожалуйста. – Круглое лицо Гельбихи зарделось от удовольствия, когда она услышала мой перевод. – Бедные люди везде одинаковы, и они всегда должны делиться друг с другом.

Так… Значит, она причисляет нас к беднякам, к таким же, как сами они, холопам. Ах, ничегошеньки-то не знает она, никакого понятия не имеет о нашей стране, о нашем строе, о нашей вольной, счастливой жизни! Но насчет «делиться» Гельбиха не покривила душой. Позднее мы узнали, что семьи Гельба, Эрны, так же как и мы, живут на строго ограниченном пайке, тоже грамм в грамм получают продукты от Шмидта. Да, как я теперь понимаю, и в своих правах они недалеко ушли от нас, русских рабов (пример тому – Маковский). Хозяин запросто может наорать на батрака-немца, а то и ударить его. Вот только не вправе выгнать в военное время из дома тех, у кого кто-либо из членов семьи на фронте. Тут уж сам фюрер для них защита.

Но я снова отвлеклась. На первых порах семья Гельба как бы взяла над нами добровольное шефство – всячески помогала устроить наш быт. Из усадьбы Линда принесла две помятые алюминиевые кастрюли, сковородку и чайник, а также потемневшие миски и ложки. Гельбиха, неодобрительно наблюдая со своего крыльца, как Линда разгружала на ступеньках перед мамой содержимое своей корзины, скорбно поджала губы и скрылась в доме. Через пару минут она вынесла и поставила рядом с хозяйским подношением еще две сверкающие белизной эмалированные кастрюли, чугунную латку, дуршлаг, деревянный, отскобленный до желтизны половник. «Пользуйтесь, – сказала, не глядя на Линду. – Пока эти вещи нам не нужны, а когда разживетесь – отдадите». (В это время я заметила, что Эрна со жгучим интересом наблюдает за всем происходящим из своего окна, – она с двумя детьми занимает вторую половину нашего дома. Поймав взгляд посрамленной «немки из народа», Эрна осуждающе ткнула несколько раз рукой в сторону Гельбихи, затем злобно повертела пальцем у виска: вот, дескать, старая дура, нашла кому потрафлять – русским бандитам!)

Но добрая Гельбиха на этом не остановилась. Как-то вечером по ее указанию Гельб, Генрих и Анхен вытащили из сарая широкий, пузатый диван, правда порядком продранный и местами заплесневелый, и поставили перед нашим крыльцом. «Если желаете – возьмите, – великодушно предложила Гельбиха. – Я думаю, что, если его привести в порядок и накрыть чем-нибудь, он еще вполне сгодится».

Конечно, мы с радостью приняли столь «щедрый» подарок. Вдвоем с Симой, не жалея воды, а главное – мыла, которое здесь страшный дефицит, вымыли, выскоблили диван. Три дня пузатое чудовище сохло и проветривалось под солнцем и ветром на улице (благо была хорошая погода), а потом мы затащили его в дом. И когда поставили этот диван вдоль окон и накрыли цветным шерстяным покрывалом (Сима не пожалела!) – комната прямо преобразилась.

Ну, раз уж я начала, то расскажу об остальном убранстве нашего жилища. Вторая достопримечательность комнаты – изразцовый камин, что отапливается углем или брикетом. Как раз сегодня мы в первый раз затопили его (в прошлую пятницу привезли воз брикета для нас, Гельба и Эрны, и мы все весь вечер до темноты убирали его в свои сараи) и весь день блаженствуем в тепле и в уюте. Меблировку наших «апартаментов» завершают квадратный стол, накрытый за неимением скатерти белой простыней, несколько стульев и четыре кровати, из коих одна – двухъярусная.

Я долго думала, чем бы украсить стены комнаты, и наконец придумала. Из позаимствованной из панского сарая мешковины (бумаги здесь нет и в помине, ведь даже и ты, мой дневник, сделан из, увы, украденного, тоже грубого, грязно-серого бумажного куля) мы с Симой вырезали два четырехугольных полотнища, тщательно подрубили их, прикрепили с четырех сторон тоненькие палочки (просто обшили через край) и осторожно наклеили по поверхности клейстером мои открытки с видами Ленинграда и Петергофа. Потом повесили эти «картины» на стены. Теперь ты, мой родной город, и ты, мой любимый Петровский парк, все время перед глазами. Не только согреваете душу, но и придаете силу и надежду в этой собачьей рабской жизни. Да и все, кто впервые приходит к нам, в особенности из ленинградцев, сразу чуть не со слезами бросаются к нашей «экспозиции».

Помню первую реакцию Клавы от Бангера (да, я забыла записать здесь, что полторы-две недели назад Бангер привез с биржи двух русских – 40-летнюю женщину Клаву с дочерью Ниной, года на два постарше нашей Нинки, тоже откуда-то из-под Гатчины, и определил их горничными в своем доме).

– Боже мой, ведь это – Ленинград! – простонала Клавдия и полезла в карман за платком. – Смотрите – Дворцовая площадь… Эрмитаж… А это – красавец Исаакий… Господи! – Летний сад, Пушкинский театр! – там мы с мужем перед самой войной смотрели «Ревизора»! А Петергофские фонтаны!.. Здесь, у Львиного каскада, я, помню, порвала новый фильдекосовый чулок, страшно расстроилась, и мы долго искали потом домик паркового смотрителя, чтобы попросить у него иголку с ниткой. А возле фонтана «Солнце» фотографировались. И еще здесь, возле «Шутих» в Монплезирском саду. Там я рассердилась на мужа за то, что он потащил меня искать «таинственный» камешек и нас окатило водой с ног до головы… Господи, – Клава громко заплакала, – какими же мы были счастливыми и как мы не понимали тогда и не ценили своего счастья…