Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943"

6 ноября

Сегодня произошла история, которая одновременно меня и разозлила, и насторожила, и немало озадачила. Но больше всего, пожалуй, повергла в расстройство. Расскажу о ней подробней.

С утра маму направили в гладильню (на днях была большая стирка: Линда с Симой до вечера трудились в прачечной над панским бельем), а мы четверо получили «наряд» работать в саду – ремонтировать ограду в тех местах, где она пришла в негодность. Леонид и Миша пилили, стругали, стучали молотками, а мы с Симой подносили к ним из-под навеса желтые, пахнувшие смолой доски и относили к дровяному сараю гнилье.

Часов в десять Шмидт укатил куда-то на мотоцикле, и мы чувствовали себя свободней – обследовали ближайшие (невидимые из хозяйских окон) участки сада и нашли под яблонями несколько отличнейших яблок.

Но перед обедом пан вернулся, и работа снова оживилась. И вот, когда я несла охапку трухлявых досок, порывом ветра вдруг замусорило сразу оба глаза. Я не могла совсем поднять веки, слезы лились по щекам. Было так больно, что казалось, будто в глаза вонзились острые щепки.

В этот момент возле веранды и попался мне навстречу Шмидт, который шел посмотреть нашу работу.

– Что ты плачешь? – спросил насмешливо. – Или кавалер разлюбил? – (Это у него такая «остроумная» дежурная шутка – уже несколько раз твердит одно и то же, как попугай.)

– И не думаю вовсе плакать, – ответила я с досадой. – Просто в глаза что-то попало, ничего не вижу. Сейчас пойду на колонку, умоюсь.

Я шагнула дальше, но тут же почувствовала, как Шмидт крепко обхватил меня сзади своими жирными лапами (воспользовался, гад, моментом!). Раздался сдавленный, похожий на кваканье, смешок. Это было так неожиданно и так мерзко, что я рывком, со словами: «Лассен зи михь! Вас махен зи?»[43]43
  Оставьте меня! Что вы делаете? (нем.)


[Закрыть], обернулась. Одна из торчащих в разные стороны досок с маху ткнулась Шмидту в живот. Наверное, ему было больно, потому что он отшатнулся, попятился назад, оступился обо что-то и с маху плюхнулся толстым задом прямо в поставленное под водосточную трубу для сбора дождевой воды корыто.

Он тут же попытался подняться, но, видимо, поторопился: снова раздалось смачное шлепанье… Странно, что все это происходило при полном молчании: наверное, старый пакостник боялся скомпрометировать себя перед другими – Сима, Леонид и Мишка работали буквально за углом, а окна хозяйских комнат были сразу за верандой.

Я швырнула доски тут же на землю и, давясь от неслышного смеха, бросилась бежать к колонке. Промыв наскоро глаза, не пошла больше в сад и, хотя до обеда оставалось еще с четверть часа, отправилась прямо домой. Теперь смех прошел, меня била противная мелкая дрожь, было такое чувство, словно вымазалась вся в липкой грязи. Это что же происходит? Он, Шмидт, думает, что если мы здесь на положении рабов, то ему все дозволено?! Ну уж дудки! Сегодня этот похотливый тип принял холодную купель, а в следующий раз – если снова посмеет выкинуть что-либо подобное – шарахну чем ни попадя прямо по физиономии. А там – будь что будет.

О том, что произошло возле веранды, я решила никому пока не говорить: было стыдно и мерзко, словно это я сама была во всем виновата. Однако мама и Сима заметили, что я чем-то расстроена, пристали с расспросами: мол, что случилось, да почему я ушла раньше времени с работы. Пришлось соврать им, что разболелась голова. Но эта ложь была недалека от истины: в висках и в самом деле ломило, оба глаза покраснели.

После обеда пана нигде не было видно, и мы прошли прямо в сад продолжать начатое дело. Шмидт появился часа через два. Пришел как ни в чем не бывало, завел какой-то пустяшный разговор с Лешкой и с Михаилом, а с Симой даже соизволил пошутить. К счастью, я в этот момент была от всех в стороне – собирала в корзину возле отремонтированного участка щепки, стружку, другой мусор, так что он меня даже не заметил (или сделал вид, что не заметил).

Я невольно покосилась на его штаны – облачен на сей раз в другие – в сухие. Я чуть не фыркнула, представив, как этот «добропорядочный» отец семейства появился перед своими домочадцами с мокрым задом. Интересно, чем он объяснил им свой вид? Наверное, еще и на Линду наорал: мол, расставила, дуреха, свои тазы, корыта где попало – человеку пройти невозможно!

Вечером я все же рассказала Симе о дневном происшествии – решила, что следует ее предупредить о гнусных склонностях нашего работодателя. Пусть тоже теперь будет начеку – ведь ей часто доводится работать в одиночестве то в курятнике, то на скотном дворе, то в прачечной.

Сима, как всегда, разволновалась сверх меры, разахалась, разохалась, к тому же очень ей показалось странным, что Шмидт никак не отреагировал на вынужденное купанье в холодном корыте и не выместил на мне свое зло за это. Честно говоря, и меня тоже удивляет панское забвение и замалчивание происшедшего, и от этого как-то все время муторно на сердце.

Мы с Симой вместе от души похохотали, когда я живописала ей, как Шмидт возился и ерзал толстым задом в корыте, а потом так же дружно облаяли его. Сволочь пузатая. Подонок чертов. Боров вонючий. Ну и добавили еще кое-что покрепче.

10 ноября
Вторник

Вот и промелькнули, ушли незаметно в прошлое великие Октябрьские торжества. 7-го ноября весь день зарывали в бурты картофель. Уже с утра непогодилось – в воздухе висела влажная изморось. И может быть, еще и от этого было так горько на душе. Работали молча, никому не хотелось разговаривать – видно, каждый думал о своем, вспоминал былое, видел перед глазами родных, близких людей, друзей, товарищей.

Я, например, была вся в воспоминаниях о школе, о том, как мы в последнем, девятом классе готовились к праздничному вечеру. Вспомнила, как коллективно, споря и волнуясь, создавали литературно-музыкальную композицию. Мне с Ривой Сорокиной выпало петь дуэтом песню о Чапаеве. И – Господи! – как же мы опозорились! – обе начисто и враз забыли слова второго куплета. Гармонист Васька Ревков, озадаченно поглядывая на нас, уже дважды проиграл вступление, а мы, недотепы, все никак не могли вспомнить нужные слова. Наконец Ривка, а за ней и я неуверенно, невпопад начали третий куплет. Покидая сцену, слышали за спиной в зале веселый гогот, хихиканье.

Несчастные-разнесчастные (не было в тот момент несчастнее нас на свете!), мы сидели потом с Ривкой в пустом классе и боялись высунуться в зал, где давно уже играла музыка и кружились в танцах наши девчонки и мальчишки. Дурочки! Как же не понимали мы тогда, какой мелочью, какой ничтожной мелочью были эти наши неприятности! Как же не понимали мы того, какими счастливыми все были, и как не ценили, не берегли своего счастья! Неужели, неужели никогда не вернется прежняя наша вольная жизнь, неужели все радостное и светлое у меня уже позади?

Грустные эти мысли прервал вдруг Миша: «Что это вы все, ту, май-то, повесили носы? – крикнул он бодро и с силой всадил лопату в землю. – Сегодня – наш праздник, а в праздник надо веселиться. Давайте петь!» – И первый затянул:

 
       Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля…
 

Мы дружно подхватили и потом уже, благо не было на горизонте Шмидта, перепели все известные нам песни. Спели даже «Интернационал», правда негромко, чтобы не услышали чьи-либо недобрые уши. Но грустное настроение все равно не исчезло, – наоборот, еще только хуже разбередили в себе тоску по дому, по Родине, по былой жизни.

И на следующий день – 8-го ноября почему-то не ощущалось ни обычной воскресной радости, ни покоя. В этот праздник у нас перебывало много народу (Шмидт с семьей с утра куда-то укатили на машине, и мы не опасались принимать гостей). Пришли Вера Никандрова и Женя с Сашей из Почкау, Клава с Ниной, а также Михаил и Ян от Бангера (Ян – поляк, которого Бовкун обвинил однажды в краже сапог. Он никуда не сбежал, просто уезжал на несколько дней к сестре), еще ребята из «Шалмана» и с ними Ольга и Наталка, Василий от Кристоффера и даже двое каких-то совсем незнакомых русских парней с дальних хуторов.

Верка притащила банку маринованных огурцов и шмат бекона (на мой удивленный вопрос – «откуда?» – пояснила: «Ловкость рук…»). Клава выложила буханку хлеба и кусок отварной говядины (с панского стола). «Шалмановцы» захватили с собой большую миску с варениками из картошки. А Женька и Саша, переглянувшись, вытащили из сумки литровую бутыль с самогоном из сахарной свеклы. Мы, в свою очередь, приготовили винегрет, соленые грибы, знаменитую «норвежскую» селедку, отварной картофель – и получился шикарнейший стол.

Женя налил каждому мутную, зверски вонючую жидкость, и мы, чокнувшись разномастными чашками, стаканами, банками (кому что досталось), выпили за далекую свою Родину, пожелали ей вечной жизни и свободы, а также стойкости и мужества, силы и мощи в борьбе с проклятым врагом.

У меня с одного глотка, казалось, обожгло все внутренности (ну и отрава!), перед глазами почему-то все поплыло, закружилось, и я, расхрабрившись, произнесла тост: «Пусть наша Родина простит нас за невольное предательство. А мы, если доживем до светлого дня освобождения, постараемся доказать ей и свою верность, и преданность…»

Последние слова я, к своему стыду, произнесла невнятно, захлебываясь слезами. Но меня все поняли, потянулись ко мне со своими «фужерами». Кто-то тоже расплакался, кто-то стыдливо засморкался. Словом, испортила я все своим тостом, но, к счастью, ненадолго. Уже через несколько минут снова гудел над столом общий разговор, вспыхивал то и дело смех. Сидели в страшной тесноте (но не в обиде – все ведь поместились!) и вспоминали, вспоминали…

У меня почему-то не оказалось в кармане платка, и сидевший рядом Саша Дубоусов достал свой, но не отдал мне в руки, а осторожно вытер следы слез на щеках сам. Я почувствовала, как его рука, словно бы нечаянно, легла на мое плечо, и мгновенно протрезвела. Что это он? В голове ревниво мелькнуло: «Сам шляется к какой-то Адельке, а тут…» Но решила (будто бы ничего не произошло) не выказывать протеста, а подождать, что будет дальше.

Через несколько минут Сашка нашел под столом мою руку и крепко, как-то уж слишком уверенно, по-хозяйски, сжал ее. Я спокойно посмотрела на него: «Ты что, Саша? Тебе что-нибудь передать? Хочешь грибов?»

Он страшно смутился, покраснел: «Нет, спасибо, ничего не надо». Пальцы его разжались, а потом и другая рука незаметно исчезла с моего плеча. Но он и дальше продолжал оказывать мне усиленное внимание, однако в его манерах уже не было прежней развязности и разудалости.

Верка, видимо, заметила со своего места белоусовские «маневры», позднее с любопытством спросила у меня: «Что у тебя с Сашкой произошло?» Я пожала плечами: мол, абсолютно ничего. (Мне почему-то не захотелось с ней делиться.) Но она не поверила: «Знаешь, Сашка всю дорогу расспрашивал меня и Женьку о тебе, сказал, что ты ему очень нравишься».

Я все-таки не сумела скрыть досаду: «Пусть он помолчит! Говорит, что нравлюсь, а сам к этой грязной Адельке таскается». Но Вера не поняла моей досады: «Господи, при чем тут Аделька-то? Она сама на него вешается!.. Да и не только Аделька бегает за ним, учти, что и другие девчонки с ума по нему сходят. Сашка ведь такой парень!»

Да, Александр Дубоусов действительно хорош всем – и внешностью, и умением легко и непринужденно вести разговор. И что греха таить, он мне тоже нравится. Но… Поклонник на двоих мне не нужен.

Когда пришло время всем расходиться, Саша, пожимая мне руку, сказал тихо: «Ты прости меня, пожалуйста, и не сердись. Если не возражаешь, я приду опять в следующее воскресенье».

– Не возражаю, – ответила я серьезно (как могла), но все же не в силах была сдержать улыбку. – Конечно не возражаю.

Вот и окончились праздничные дни. Вроде бы все прошло хорошо – поговорили откровенно со своими, близкими людьми, разделили с ними сомнения, поделились надеждами, тревогами. Но отчего все это время грызет и грызет сердце тоска и такая горькая сумятица в душе?.. Родина моя, далекая, единственная, ты отпраздновала – торжественно ли, скромно ли – свой день рождения и даже не заметила, не узнала, что нас нет с тобой. А нам без тебя так неприкаянно, так одиноко!

12 ноября

Сегодня – судьба милостива к нам! – у нас на обед опять был «куриный зуппе» из безвременно погибшей хохлатки. Но на этот раз душегубом оказался Вольф (по-русски – Волк) – хозяйский пес, – матерая, своенравная немецкая овчарка.

Вчера, когда мы возвращались с работы, Линда подошла к нам, держа за когтистую желтую лапу большую бело-пегую курицу с бессильно провисшими крыльями и с болтающейся из стороны в сторону головой. Вся она была вываляна в пыли и перепачкана черно-бурой кровью.

– Господин Шмидт разрешил вам взять эту куру. Ее Волк затрепал, – сказала она, как всегда надменно поджав губы, и протянула маме собачий трофей. Мы, естественно, не отказались и в душе поблагодарили Вольфа за столь щедрый подарок.

Сегодня после обеда я захватила для Волка мягкие косточки и, угощая его, ласково потрепала за теплые уши, тихонько посоветовала: «Ты, Волчок, почаще дави этих важных и глупых хохлаток, и тогда я тебе всегда буду приносить гостинец».

Шмидт, появившийся в это время на крыльце, как-то сразу догадался, о чем мы, шутя, «договариваемся» с собакой.

– Ты мне брось Вольфа совращать! – тоже, будто в шутку, крикнул он. – Не думай, что вы будете набивать себе брюхо курятиной «за так». За каждую задавленную куру я стану высчитывать положенные вам продукты.

И это, я поняла, уже не было шуткой.

Я, по-моему, не рассказала здесь, как мы подружились с Волком – с существом первоначально злобным, коварным, а в итоге – нежным и преданным. Это произошло буквально в первые недели нашего появления в Маргаретенхофе.

Я люблю собак, и до сих пор они тоже всегда неплохо относились ко мне. Поэтому буквально на второй или на третий день я смело, без всякого опасения, подошла к Волку, который, сидя на толстой цепи возле своей будки, настороженно следил за моим приближением внимательными, карими глазами.

Я вынула из кармана и показала ему картофельную оладью: «Иди сюда, маленький. На – возьми!..» Мгновенье – и возле моих пальцев с лязганьем щелкнули белые, сахарные клыки. Пес, яростно рыча и скалясь, провис на туго натянутой цепи.

«Дурачок ты!» – сказала я, успев, к счастью, вовремя отпрыгнуть в сторону, и бросила на землю оладью. Уходя, видела: Волк не сразу взял угощение, а, глухо и злобно ворча, ходил кругами, не переставая следить за мной, пока я не скрылась из вида. И на второй, и на третий, и на пятый день повторялось почти то же самое. Лишь к концу второй недели я заметила: при моем приближении хвост собаки слегка вздрагивает, а его нападки становятся менее яростными.

Только примерно через месяц Волк впервые, превозмогая себя, рывками, на брюхе приблизился ко мне и, не переставая скалить зубы, робко потянулся к моей ладони за хлебом. И именно в тот момент появился из сада Шмидт (принесла же его нелегкая!): «Что ты делаешь?! Отойди сейчас же от собаки!! Волк разорвет тебя!» – заорал он, хватаясь за стоявшие возле ограды грабли.

И это послужило как бы сигналом. Пес с глухим клокотаньем в горле бросился на меня, зубы его больно впились в мою руку, чуть повыше кисти. Стараясь казаться спокойной и ни в коем случае не выказать охватившего меня страха, я негромко сказала через плечо Шмидту: «Пожалуйста, не кричите и поставьте обратно грабли. Уходите, прошу вас. Уходите же…»

Шмидт растерянно поднялся на крыльцо, а я, глядя в налитые кровью собачьи глаза, сказала Вольфу с ласковой укоризной: «Ну, что же ты делаешь, дурачок? Я к тебе с добром, а ты… Мне хочется быть тебе другом, а так не встречают друзей… Оставь, пожалуйста, мою руку, мне же больно, понимаешь, – очень больно… И знаешь, ты совсем не Волк, а просто обыкновенная умная и добрая собака… Ну, пожалуйста, отпусти же мою руку».

Клокотанье в горле пса усилилось, но сковавший мое предплечье стальной капкан заметно ослаб. Еще несколько секунд Вольф не отпускал меня, затем клыки его разжались. Он медленно, задом, попятился к будке и сел, дрожа, рядом с нею – гордый, несчастный и виноватый.

– Доигралась?! – заорал Шмидт, выскочив на крыльцо, когда я проходила мимо, зажимая платком несколько кровоточащих, в голубых окружьях ранок на нестерпимо болевшей руке. – Еще не хватало, чтоб калекой осталась! Ты думаешь, что я позволю тебе лодырничать и на работу не ходить?

– Не волнуйтесь, – ответила я, едва сдерживая слезы и сотрясавшую меня дрожь. – С рукой все в порядке, и лодырничать, как вы говорите, я совсем не собираюсь.

Но до конца дня я так и не смогла больше работать. Находилась вместе со всеми на поле – в тот день пропалывали кукурузу, – однако почти все время ходила вдоль межи (хорошо, что Шмидт не заглянул сюда) и беспрестанно прикладывала к распухшей, горячей, как огонь, руке прохладные листья подорожника.

Вечером Гельбиха (ей кто-то рассказал о дневном происшествии) принесла маме какой-то сухой травы, велела заварить и немного настоять ее, а затем намочить этой жидкостью холщовую тряпочку и прикладывать ее к руке. «Не давай только высыхать компрессу, чаще мочи тряпочку в настое, – учила она меня. – Уж не спи, пожалуйста, а то можешь и руку потерять».

Я почти до трех часов ночи послушно возилась с этими компрессами, а потом нечаянно крепко уснула. А когда встала утром – опухоли не было. Резкая боль, краснота и жар тоже почти исчезли, а крохотные ранки затянулись хрупкими коричневыми корочками. Ай да Гельбиха, спасибо ей!

Между прочим, это не первая «врачебная» услуга, оказанная мне фрау Гельб. Примерно в те же дни, когда я начала «приручать» Волка, на меня навалилась напасть – руки, лицо, тело, а в особенности – ноги, во многих местах покрылись болезненными нарывами – в народе их называют «чирьями». Наверное, подействовали пережитый голод, потрясение с угоном из родного дома.

Болезнь «терроризировала» меня еще и морально – до сих пор никогда не было ни единого прыщика, а тут вдруг такая дрянь прицепилась. Особенно мучительны эти чирья были в период сенокоса, когда приходилось работать с вилами – поднимать охапки сена вверх, на стога. Потная одежда терла воспаленные участки, боль была настолько невыносимой, что у меня невольно каждый раз выступали на глазах слезы.

– Бедная девочка. Это у тебя от истощения, – пожалела Гельбиха, увидев однажды мои безобразные ноги. – Я научу тебя, как избавиться от этой гадости. Но, кроме того, тебе надо регулярно пить свежее парное молоко. Понимаешь – регулярно! Хотя бы по стакану в день.

Молоко! Где его взять?

Но Фрау Гельб позаботилась обо мне. Каждый вечер, в течение двух или трех недель она настойчиво звала меня со своего крыльца и угощала за закрытой дверью (наверное, чтобы не увидела Эрна) большой кружкой парного молока.

А ее «снадобье», непосредственно от чирьев, оказалось очень простым (однако, увы, тоже для нас недоступным). Оно состояло из двух-трех ложек свежих сливок и небольшого количества белой пшеничной муки. Изготовлялись «лепешки» (просто замешивалась мука на сливках), которые и прикладывались на ночь к «созревшим» нарывам. Тянущие боли не давали уснуть, «лепешки» уже вскоре высыхали от жара (иногда за ночь я меняла их дважды и трижды), но когда утром осторожно отлепляла их от кожи, то случалось, что вместе с тестом (это было удивительно!) вытаскивались длинные, плотные (словно корни), гнойные стержни. Так постепенно (далеко не сразу!) я и избавилась с помощью фрау Гельб от этой неприятной напасти.

Но продолжу историю с Вольфом. Про себя я решила не подходить больше к дурному псу и не искать его расположения к себе. «Эту собаку, – думала, – всю жизнь учили злу – разве может такая понять добро и ответить на него?» Но случилось невероятное. Когда мы вошли утром во двор, Волк, напряженно искавший меня взглядом (это заметила не только я, но и все остальные), вдруг как-то потерянно и неуклюже, торопливо полез в будку. Я не могла пройти мимо и остановилась. И вдруг услышала из глубины горестное, жалобное скуленье. Не рычанье и не знакомое глухое клокотанье, а именно покаянное, виноватое скуленье. И я поняла, что свирепый для всех пес покорен мною, что отныне он безоглядно предан мне.

– Ну, хватит плакать! – сказала я Вольфу, с трудом проглотив остановившийся в горле ком. – Давай, выходи, и помиримся с тобой. Ты не виноват, это я сама раньше времени возомнила о себе Бог знает что. Вылезай же, Волк, хотя мне не хочется звать тебя Волком. Ты, как я уже говорила, просто обыкновенная собака, и жизнь твоя не лучше и не хуже, чем наша, нынешняя… Давай же, выходи…

Так уговаривала я Вольфа, и он перестал скулить. Очень медленно пес вылез из будки и, не поднимаясь на лапы, ползком, с остановками, приблизился ко мне. Теперь уже я смело запустила пальцы в его густую шерсть на загривке, потрепала легонько теплые уши. А он замер благодарно и напряженно под моей рукой, и только мелкая-мелкая дрожь временами сотрясала его сильное тело. Да еще несколько шерстинок все же поднялись устрашающе на хребте. Ни Шмидта, ни Клары, ни Линды в этот момент во дворе не было, а я так гордилась своей победой!

Мама с Симой, едва я подошла к ним (они наблюдали за происходящим из сарая: во время своего «монолога» я свирепо махнула им рукой, чтобы не мешали, скрылись из вида), обе они сразу набросились на меня с бранью – мол, мало тебе вчера досталось от этого дурного, ненормального пса, сегодня еще захотела?

– «Не брани меня, родная, что я так его люблю…» – пропела я в ответ, широко улыбаясь (меня прямо-таки распирала буйная радость). – Он, – я показала рукой на бегающего кругами на цепи Вольфа, который все это время не спускал с меня глаз и нежно скулил, – он совсем не псих и не дуралей, как вы говорите, а просто обиженное жизнью существо, которому, как и человеку, временами позарез необходимо участие и хотя бы капелька понимания.

В ближайшее же воскресенье я попросила у Шмидта разрешения погулять немного с Вольфом.

– Зачем? – ревниво удивился он (пану, я замечаю, не по душе наша дружба с Волком). – Зачем выводить на прогулку дворовую собаку, которая и так целый день на воздухе. Блажь какая-то… Если тебе нечем сегодня заняться дома – так я моментально найду дело. – Он с усмешкой кивнул на свои хоромы. – Вон можешь хотя бы помочь Линде по хозяйству.

– Пожалуйста, разрешите, господин Шмидт, – не сдавалась я. – Собаке ведь тоже хочется хотя бы немного воли. Мы недолго.

– Телячьи нежности, – пробурчал Шмидт и кинул взгляд на замершего в отчаянном ожидании Вольфа. – Смотри, – погрозил он мне пальцем, – не вздумай спустить собаку с поводка! Если кого укусит – тебе несдобровать! И по полям не ходите, не топчите пшеницу и рожь, ступайте по дороге к лесу.

Пока я пристегивала к ошейнику брошенный мне Шмидтом из гаража поводок и отсоединяла цепь, с Вольфом творилось, что-то невообразимое. Забыв о достоинстве взрослого, породистого пса, он визжал и скулил, как презренная дворняга, валялся, мешая мне, в пыли, то и дело принимался слюнявить мои руки, подпрыгивая, норовил лизнуть горячим шершавым языком лицо.

Наконец мы далеко в поле. От усадьбы нас скрывает высокая, плотная стена пшеницы. «Я отпущу тебя побегать, но, гляди, не подведи меня, – говорю я негромко псу, а он, склонив на бок голову, внимательно, словно пытаясь понять, смотрит на меня. – Ни на кого не бросайся, – продолжаю внушать ему, – не убегай далеко и вообще будь умницей. Ну, давай!»

Я расстегиваю ошейник и с замиранием сердца слежу, как Волк, распластавшись над землей, будто большая, диковинная птица, громадными шажками устремляется к лесной опушке. Неужели убежит? А вдруг встретит кого на своем пути?

Сидя на траве и перебирая сорванные в пшенице васильки, я с беспокойством поджидала Волка. И он вернулся вскоре, опьяненный свободой, счастливый, и, как награду, положил мне в подол маленького, задавленного мимоходом мышонка.

– Ну, зачем ты сделал это? – моментально вскочив на ноги и стряхнув с себя окровавленный, пыльный комочек, крикнула я с укором бестолковому псу. – Зачем? Он же двигался, жил, как ты, а теперь…

Но счастье свободы вскружило голову Волку. Не чувствуя за собой никакой вины, он снова устремился вдаль, только мелькнул в пшенице черный кончик хвоста. Так повторилось несколько раз. Сделав большой круг, Вольф непременно возвращался, и каждый раз я безуспешно пыталась защитить свое лицо от безмерных проявлений его нежности и признательности.

Но в одно из отсутствий он все же кого-то встретил на лесной опушке. Услышав яростный знакомый лай, я в испуге бросилась к дороге и увидела бегущих по ней вдали двух мальчишек. Но к счастью, Волк не погнался за ними, а вернулся назад. Стоя рядом, возле моих ног, не трогаясь с места, он, то и дело оглядываясь на меня, захлебывался в грозном рычании, пугая и без того перепуганных, видимо, насмерть «врагов». Я поняла, что он говорил мне: «Пока ты со мной – ты в полной безопасности. Я лучше умру, чем позволю кому-нибудь обидеть тебя».

– Спасибо тебе, Волк, ты – настоящий друг, – сказала я ему и, пощекотав легонько пальцами за ушами, защелкнула на шее ошейник. – Теперь пойдем домой, как говорят у нас, русских, – «хорошего – понемножку». В следующее воскресенье я приведу тебя сюда снова.

Но ни в следующее, ни в другие воскресенья мне уже не довелось больше гулять с Вольфом.

– Я не разрешаю тебе портить собаку! – заорал почему-то в бешенстве Шмидт, едва я лишь попыталась заговорить с ним. – Нечего тут нежности разводить! Сторожевой пес и должен быть сторожевым – злым и беспощадным, а ты делаешь из него слюнтяя. Никогда больше не смей обращаться ко мне со своими дурацкими просьбами! И я запрещаю тебе также подходить к собаке, нечего там тебе делать!

Я посмотрела на Волка. Удивительное дело! С первых же слов, с которыми я обратилась к Шмидту, Вольф встрепенулся, замер весь, подавшись в нашу сторону. Его глаза прямо-таки светились ожиданием счастья и свободы. А сейчас он понуро лежал в будке, высунув голову наружу, и безучастно смотрел куда-то в сторону своими грустными, влажными глазами. А еще говорят, что собаки ничего не понимают и что их поведение определяется инстинктом. Как же – инстинкты!

Дружба наша с Вольфом продолжается и сейчас. Несмотря на запрещение пана, я все равно подхожу к нему и утром, и в обед, и вечером, приношу угощение – то хлеб, то кусочек сахара (специально оставляю от своих порций), а он, Волк, в эти минуты просто не знает, как выказать свою преданность и любовь: то ползает и валяется в пыли возле моих ног, то скачет, как оглашенный, то тихонько покусывает и лижет руки. А когда ухожу от него – долго и обиженно с подвыванием лает.

Странно, что из всех нас, рабочих, он так привязан единственно ко мне одной. Остальных же в лучшем случае не замечает, хотя и Леонид, и Василий тоже не раз пытались приручить его.

Помню, когда появился у нас Миша, он, глядя на наши с Волком отношения, тоже загорелся идеей завязать с ним дружбу. «Подумаешь, невидаль! – сказал он полупрезрительно, но не без зависти. – Не таких, ту, май-то, я псов обламывал. В нашем районе был клуб собаководства, где готовили пограничных собак. Так там овчарки были – настоящие волкодавы. Этот твой Вольф, май-то, против них слабак…»

Но более близкое знакомство с Вольфом оказалось для Миши печальным. Оно закончилось (да так больше и не возобновилось) продранными штанами и укушенной пяткой. Вечером, неловко орудуя иглой над огромной, во всю длину штанины прорехой, Миша громко и страшно всячески поносил Волка. До тех пор ругал, пока я не взяла у него иглу и не зашила все сама.