Текст книги "Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943"

3 ноября

Сегодня произошло «ужасное» «ЧП» в нашем доме, так сказать, «драма в благородном семействе» – крепко поссорились Сима с… Ниной. А случилось вот что. Торопясь домой на обед, мы с удивлением увидели – дверь заперта (обычно она всегда к этому времени нараспашку). На стук открыла Нина, пропустив всех, внимательно оглядела дорогу.

«Кого ты высматриваешь?» – спросила я ее. «Да так…» – неопределенно и как-то загадочно ответила она, снова накидывая крюк на дверь.

– Давайте быстро обедать, – раздался голос мамы из кухни. – Уже все готово… Сегодня у нас праздничное меню.

Действительно, аромат стоял прямо сногсшибательный. «А что же у нас такое? – полюбопытствовал Мишка, первый входя в кухню, и удивленно протянул: – Ту, май-то, – курица! Куриный зуппе! Оля-ля, отлично!»

И правда, на всех тарелках уже лежали кусочки куры. Мама половником разливала из кастрюли наваристый, густой бульон.

Сима, протиснувшись на свое место, зажмурилась от удовольствия: «Как давно мы уже не ели такого супа! Наверное, последний раз – до войны. Правда, Нина?»

– А что, разве Шмидт отоварил нас на эту неделю куриным мясом? – спросила я без всякого злого умысла, старательно обгладывая крылышко.

Мама метнула в Нинку быстрым заговорщицким взглядом: «Отоварил не отоварил, ешьте – и все тут! Чего об этом рассусоливать!.. Вон стынет все. Еще явится кто-нибудь незваный, испортит нам весь обед».

Сима, вдруг побледнев, отложила ложку, сказала необычно звенящим голосом: «Нет, я все-таки хочу знать, откуда взялась эта курица? В последний раз, я сама это видела, ты несла, тетя Нюша, от Шмидта баранью требуху. Так откуда же курица?»

Все как-то невольно, непонимающе притихли. Мама растерянно положила руки на стол: «Ну, откуда, откуда – с Чудова! Привязалась со своими расспросами! Я пошла в сарай за дровами, а там кура панская сидит. Уронила нечаянно полено и пришибла ее… Не выбрасывать же!»

Сима внезапно заплакала: «И все-то вы врете, тетя Нюша, выгораживаете эту маленькую негодяйку! Вы не смогли за какие-то полтора часа и поймать, и ощипать, и выпотрошить, и сварить куру… Она была уже подготовлена!.. Говори! – закричала она на Нинку. – Это ты поймала и убила ее?»

Побледневшая, испуганная Нина, со страхом глядя на мать, молча кивнула головой.

– Рассказывай все, как было! – не унималась Сима. – Или я тебя сейчас сама, сию же минуту отведу к Шмидту! Ну!!

– Я вышла за водой, – всхлипывая, стала рассказывать Нина, – и увидела, что возле нашего сарая гуляет панская курица. Мне просто захотелось поймать ее, чтобы погладить. У меня в кармане были хлебные крошки. Я вошла в сарай и поманила ее. Когда курица оказалась рядом, дверь почему-то закрылась… Я стала ее ловить, а она раскудахталась и взлетела на кучу брикета. Я испугалась, что услышат Эрна или сам Шмидт, и бросила в куру брикетиной. Я просто хотела, чтобы она замолчала, а она… она… – Нинка сделала небольшую паузу и, глотая слезы, продолжила: – Тогда я испугалась еще больше, что кто-нибудь подумает, что я ее специально… Я ощипала перья, положила куру в ведро, накрыла сверху дровами, принесла домой и спрятала под ящик в чулане… А тетя Нюша пришла и…»

Тут Нинка безудержно разрыдалась.

– А где перья? Куда ты их дела? – в гневном, полном отчаяния голосе Симы слышалась тревога. – Ведь кто увидит – сразу догадается… Тебя, воровку, упекут в концлагерь, и поделом, тварь такая! Куда, спрашиваю, дела перья?!

Нинка сквозь слезы деловито шмыгнула носом: «Не упекут. Я потом вернулась в сарай, все убрала, а перья сожгла в плите.

Сима бессильно всплеснула руками: «Все предусмотрела! Это надо же! И еще у нее поворачивается язык, что она хотела „только погладить“!»

С Симой случилась настоящая истерика. Она резко отодвинула от себя тарелку, расплескав по столу суп, с рыданиями выбежала из-за стола: «Я не буду есть это! Пусть ест все та, что убила курицу. Моя дочь – воровка и садистка! Боже мой, знал бы это ее отец!»

Нина тоже устремилась за ней, но в комнату идти не решилась и скулила, как побитый щенок, где-то в коридоре.

Оставшиеся за столом закончили обед при полном молчании, не глядя друг на друга. Обстановку несколько разрядил Леонид: «Хорошая была курица», – прищелкнул он языком и, взглянув на меня, озорно подмигнул.

– Ну уж Симка, ту, май-то, тоже зря так на девчонку, – сказал свое слово Миша. – Может, действительно от страха брикетом-то…

А мама вдруг напустилась на меня: «И дернула же тебя нелегкая за язык – чем Шмидт отоварил да что дал?! Лопала бы да помалкивала!»

Я услышала: скуление в сенях притихло – «негодяйка» прислушивалась, что о ней говорят.

– Нечего тебе покрывать ее! – громко сказала я маме. – Она уже не маленькая и должна сама понимать – что можно, что нельзя… А если бы и в самом деле кто ее тогда увидел с этой курицей – в первую очередь Сима пострадала бы – сгнили бы обе в концлагере!

Скуление за дверью снова усилилось. Проходя мимо, я увидела, как безнадежно и обреченно вздрагивали в углу худенькие Нинкины плечи. Острая жалость прямо-таки разрывала мое сердце: ведь она, эта вечно полуголодная девчонка, совершая свое черное дело, старалась для всех, может быть, даже надеялась, что ее похвалят за находчивость? Я уже намеревалась было подойти к ней, чтобы как-то успокоить, но вовремя поняла – нельзя! Урок, конечно, слишком жестокий, но он необходим ей.

И на поле Сима еще никак не могла успокоиться. Теперь она уже плакала от жалости к дочери. «Господи! – всхлипывала и трубно сморкалась она в платок. – Я же никогда в жизни ни разу не обзывала ее такими словами. Обругать так своего же ребенка!»

А через минуту снова закипала от терзающих ее страха и сомнений: «Но как, скажи, у нее рука поднялась убить эту несчастную курицу?! И это в десять-то лет! Что же у нее, совсем нет сердца, жалости, сострадания? Кто из нее вырастет?! – Сима с надеждой обернулась ко мне. – Вот ты – ты могла бы это сделать?»

– Нет, – подумав, нехотя, честно призналась я. – Пожалуй, нет…

– Ну вот видишь! – Сима опять отчаянно захлюпала носом. – Поговори с Ниной. Она прислушивается к тебе, даже во многом подражает. Скажи ты ей, как страшно то, что она совершила, к чему это может привести.

– Слушай, – с досадой оборвала я Симу, – ну чего ты без конца паникуешь? Чего накручиваешь? Для Нинки и так сегодняшняя история – урок на всю жизнь. Ну провинилась девчонка – что ж теперь казнить ее за это? Поговорю я с ней, не волнуйся, конечно, поговорю. Только, думаю, не нужно теперь без конца выставлять ее вину – постоянно напоминать ей об этом.

…Вечером перед сном я вышла на воздух, на крылечко. Немного погодя, как я и предполагала, появилась грустная Нинка. (Сима с ней не разговаривает, ужин опять прошел при полном молчании.) Помедлив, уселась молча напротив. Я тоже первая не начинала разговор.

– Можно мне задать тебе несколько вопросов? – наконец спросила Нина.

– Давай, – благодушно разрешила я. Мысленно мною уже были «прокручены» в голове все слова, что должна ей сказать сейчас в воспитательных целях.

– Что такое воровство? – задала девчонка свой первый, честно говоря, совсем не предусмотренный мною вопрос.

– Воровство?.. Гм… Воровство – это когда один человек берет у другого человека или из какого-то иного источника то, что ему не принадлежит… Ты что – не знаешь этого?

– Тогда скажи мне, почему вы все воруете и не считаете это воровством? – игнорируя мой поучительный, ироничный тон, бледнея, спросила Нинка.

Я почувствовала себя так, словно сижу на раскаленных углях, – ничего себе, какие вопросики подсовывает мне эта пигалица! «То есть как это – все? – Я сделала строгое лицо. – Выражайся, пожалуйста, яснее».

– Все – это все вы, – упрямо повторила Нина. – И Леонид, и Миша, и моя мама, и ты, и даже тетя Нюша. Мама – я сама видела это – принесла домой целый карман хозяйского мака. Миша с Леонидом притащили муку – я слышала, как они рассказывали, что отсыпали из хозяйского мешка… Помнишь, еще пирог был испечен в твой день рождения? Тетя Нюша доила как-то с Гельбом коров – Гельбиха тогда болела – и тайком принесла домой кувшин с молоком. Ведь оно, это молоко, тоже принадлежит пану, верно? А ты сама?.. Разве ты забыла, как недавно притащила из панского амбара в своей серой кофте много-много яиц и мы жарили тогда яичницу. Вспомнила? Почему же вы все назвали меня сегодня воровкой?

Признаюсь, мне стало стыдно. Конечно же, я не забыла историю с яйцами и до сих пор даже немножко гордилась своею ловкостью… В тот день мы молотили пшеницу, Леонид сбрасывал снопы с верхотуры сарая, я запускала их в машину. Миша, потный, с грязными, пыльными разводьями на лице, находился с другой стороны молотилки – поднатужившись, оттаскивал тяжелые кубы соломы, укладывал их в освободившийся отсек. Мама с Симой были заняты какой-то иной работой, и возле бункера с зерном возился сам Шмидт. Внезапно по моей руке вдруг ударил скатанный жгутом ком соломы. Я подняла голову. Лешка делал мне какие-то непонятные гримасы и указывал головой на лежащий под крышей еще не тронутый пласт снопов. Он растопырил полукругом руки, словно охватил огромное лукошко, и по его губам я догадалась: там – яйца. Он нашел в снопах гнездо с яйцами.

Я посмотрела вниз. Шмидт в это время, нагнувшись, завязывал очередной мешок с зерном. «Не трогай те снопы, постарайся не потревожить гнездо. Позднее мы заберем все», – просигналила я Леониду в ответ.

Он понял, кивнул головой и принялся бодро таскать снопы с противоположной, дальней стороны. На счастье, уже близился конец рабочего дня и пан не заметил странных Леонардовых действий.

Но вот машина выключена, Шмидт, кряхтя, пересчитал мешки и наконец, отдав нам приказание прибрать и подмести вокруг молотилки, а Мише – отправляться к лошадям, согнувшись (переработался!), пошаркал к дому. В следующее же мгновение я – под крышей. На секунду у меня захватило дух, и я даже зажмурилась от столь «чудесного видения». Боже мой, да тут целое богатство! В большом, старательно примятом куриными задами гнезде лежала по меньшей мере сотня (так мне показалось вначале – на самом деле их было 63) великолепных, крупных, сверкающих белизной яиц. Какая-то глупая, простите, – умная курица, а может быть, их было несколько, проявила непонятный протест против людского насилия и оборудовала хранилище для своего будущего потомства подальше от жадных хозяйских глаз. Правда, нам и раньше во время молотьбы изредка попадались в снопах небольшие гнезда с яйцами, но чтобы найти столько!

«Ура!» – шепотом прокричала я сверху Леониду, который, шаркая внизу метлой, гордо посматривал на меня. Да, но как это богатство переправить домой? В руках не унесешь и в карманы не положишь.

– Слушай, кинь мне сюда мою кофту, – наконец придумала я, – вон она лежит на мешке… И положи в карман две веревки. Побыстрей давай, вдруг Шмидт вернется!

Леонид, размахнувшись, закинул мне под крышу кофту, которую недавно мама связала из прихваченной из дому толстой овечьей шерсти и которая так спасает теперь меня от утренних осенних холодов.

Торопясь, я крепко завязала оба рукава у основания веревками, вывернула их и бережно, словно в мешки, уложила в них яйца. Поместилось все, но рукава топорщились, будто раздутые колбасы. «На, держи. Осторожней, пожалуйста!» – спустившись пониже, я передала враз потяжелевшую кофту Леониду и спрыгнула на землю сама.

Теперь новая задача – как пронести это мимо хозяйского дома? Шмидт, как нарочно, все еще топтался у крыльца и уже недоуменно поглядывал в сторону сарая. Ах, будь что будет! Я – словно мне очень жарко – перевесила кофту через руку – так, чтобы наполненные яйцами рукава были внутри, а полочки и спинка прикрывали их сверху.

– Ну ничего так?.. Не очень заметно? – спросила я Леонида.

Он критически оглядел меня: «Да как тебе сказать… Вообще-то…»

– Пошли! – решилась я. – Только ты иди с этой стороны, где кофта, и давай обязательно разговаривать о чем-нибудь.

Пока Леонид запирал ворота, я подождала его. Затем мы пошли рядом, бок о бок, оживленно болтая о чем-то невпопад.

Шмидт озадаченно посмотрел на нас, когда мы, словно не заметив его, проходили мимо, кинул насмешливо вслед: «Сегодня вы оба не торопились, а? Ну и как все получилось?..»

– Дурак набитый! – сказала я, когда мы уже подходили к дому, с трудом преодолевая откуда-то взявшуюся внезапную дрожь. А Лешка как-то странно сбоку посмотрел на меня и непонятно усмехнулся.

Дома, конечно, было много восторженных ахов и охов, потом шкворчала на плите роскошная яичница. И Нинка тоже вместе со всеми ахала, радовалась нашей удаче, с удовольствием уплетала причитающуюся ей долю. И вот сейчас она напомнила мне о том случае.

– Понимаешь, Нина. – Я пересела к ней рядом и положила руку на выступающие из-под тонкого платьишка острые лопатки (Нинка своенравно, обидчиво дернулась в ответ). – Понимаешь, нельзя сравнивать… – Я совершенно не знала, что ей сказать, все подготовленные заранее слова куда-то улетучились. – Ты, когда вырастешь… У тебя в жизни…

– Не надо. – В голосе девчонки мне послышались взрослые, выстраданные где-то в глубине ее маленького сердца нотки. – Я все понимаю, хотя вы все и считаете меня еще ребенком. Сейчас война… Это они, немцы, напали на нас, а не мы на них. Они разрушили наши дома, отняли все, что могли, пригнали нас сюда и заставляют теперь работать на себя. Из-за них я потеряла папу. – Плечи Нины стали вздрагивать. – Из-за них у меня нет Родины. Ты же сама, сама без конца плачешь об этом, сама же говоришь, что человек не может без Родины… Так что же – им все надо прощать? Разве это не справедливо, что вы берете иногда у одного из таких фашистов кое-что для себя? Конечно, справедливо, и вы, взрослые, именно так и считаете. Почему же она, – голос Нины сорвался в плач, – почему же она… меня… сегодня… воровкой?

– Не плачь. – Я крепко прижала голову Нинки к себе, успокаивая, тихонько погладила спутанные темные волосы. – Ты права: у каждого человека может быть только одна Родина, а без нее у него нет жизни, а значит, и будущего. Но тут разговор о другом. Понимаешь, Нина… А впрочем… Ладно. Хватит! – Я решительно поднялась с крыльца и потянула Нину за рукав. – Давай забудем обо всем этом. Смотри, как темно стало. Пора в дом.

Сима уже лежала в кровати, делала вид, что спит. Веки ее тихонько вздрагивали. Я не стала искать дипломатические приемы, а сразу недипломатично крикнула: «Серафима, ауфштейн![42]42
  Встать, стоять (нем.).


[Закрыть] Вот тебе твоя дочка, и давайте миритесь обе! Мы с Ниной во всем разобрались, она ни в чем не виновата. Слышишь – ни в чем! Ну! Обнимайтесь же и целуйтесь! Быстро!»

Мне неизвестно, как они там помирились, потому что ушла в кухню делать эти записи. Заканчивая свою писанину, вспомнила вдруг Лешкины слова и невольно улыбнулась в душе: «А хорошая все же была курица!»

5 ноября

Уф! Получили сегодня получку, еле «дотащили» до дому. Смехота! К чему, спрашивается, ломать такую комедию со щелканьем счетов, с подробными расчетами и разъяснениями, с росписями на каком-то дурацком листке!

Я получила за два месяца целых восемь марок и семнадцать пфеннигов. Ха-ха-ха! Сима – на четыре марки и тридцать пфеннигов больше. Маме выдано что-то около шести марок. Я посмеялась над ней – мол, как же ты, Ана, так шлехт арбайтен для своего либер Шмидта? Леонид получил чуточку больше Симы, а бедному Мише досталось меньше всех – четыре марки и десять пфеннигов. Мы прямо все обхохотались над ним: Мишка, ну как же ты дотащишь до дому такое богатство? Тут же целое состояние! Давай поможем…

Это – уже третья «получка» за все время, что мы живем здесь. Почему-то Шмидт ведет свои расчеты с нами за два месяца – или здесь так заведено? Но я думаю, что, скорей всего, он сам так распорядился, иначе – если бы он стал платить «зарплату» за каждый месяц – стыдно было бы выделять такие крохи.

Особенно занимателен и интересен сам процесс выдачи «получки». Для этой цели на открытую веранду выставляется стол, за которым восседает на широком стуле сам Шмидт. Глаза скрыты за дымчатыми очками, что поминутно сползают на кончик носа. Физиономия пана постепенно покрывается красными пятнами: и от раздражения, что приходится все время поправлять очки, и, главное, оттого, что настала пора распрощаться со своими марками.

Перед Шмидтом разложен лист бумаги – что-то наподобие ведомости (все – чин по чину!). С одной стороны – толстая тетрадь с какими-то записями, с другой – счеты. Поминутно заглядывая в тетрадь, он щелкает толстым, волосатым пальцем на счетах, сокрушенно качает головой: «Майн Готт!.. Много, слишком много вы, русские, жрете. Ничего теперь не поделаешь, – сами виноваты, что так мало денег получаете. Вот мы, немцы, экономим во всем, понимаем, что время тяжелое – „аллес фюр зольдатен“. А до вас это никак не доходит. И притом все русские такие лоботрясы, лербасы – совсем не берегут хозяйский инвентарь, имущество. За это тоже, – (щелк-щелк костяшками!), – не следует прощать. Сломал как-то Леонард болт у веялки – с него шесть марок долой! Ана разбила однажды бутыль с хлоркой, что стояла у входа в курятник, – поплатилась за это тремя марками. А на Михеля вообще наложен штраф в десять марок за порванную уздечку и за то, чтобы не перечил впредь своему господину».

Вот такой сегодня у нас происходил «расчет». С меня тоже Шмидт урвал две с половиной марки за то, что не убрала однажды под крышу бумажные кули из-под удобрения и они размокли под дождем. Я попробовала было протестовать: «Между прочим, мне никто не говорил, что я должна убрать эти вонючие мешки!» – «Сама должна знать! – отрезал Шмидт. – Высыпала удобрение – сложи аккуратно кули в сарай. – И пригрозил: – Запомните! Так будет всегда! Я вас приучу к порядку».

Словом, из всех нас, кажется, только одна Сима не проштрафилась, но зато с нее высчитано сколько-то за содержание Нины. Подумать только! Нинку, как собачонку, гоняют часами по усадьбе – она состоит в подчинении у Клары и Линды, – то заставляют дорожки в саду скоблить скребками, то полоть либо поливать цветочные клумбы, то чистить курятник или подметать двор, то еще что-то делать на кухне, – и выходит, что она, десятилетняя девчонка, даже не заработала себе на пропитание и Сима должна еще внести какую-то доплату.

Ну и жлобы! У меня просто слов не хватает, видя такое явное надувательство и издевательство. Да и не в деньгах тут вовсе дело! А в справедливости! Честно говоря, эти разнесчастные их марки нам просто и не нужны – все равно на них нигде ничего не купишь. Даже простых катушечных ниток нет в деревенской лавке, и мы как-то купили катушку у Эрны за две марки. Иногда, правда, бывает там мыло – тяжелые четырехугольные зеленовато-серые кусочки с противным, сладковатым запахом, которые совсем не мылятся, лишь царапают кожу. Впечатление такое, что они сделаны из глины и песка. Случается еще, что к фриезеру (это – местный парикмахер, но у него в доме еще что-то наподобие маленького пивного бара – миниатюрный зал с тремя столиками и стульями, аккуратная, украшенная всевозможными яркими бутафорскими бутылками стойка) – так вот, случается иногда, что сюда завозят пиво, и, если поблизости нет вахмана или кого из деревенских нацистов, фриезер охотно продает его и русским, и полякам. А в остальном немецкие деньги почти бесполезны для нас.

Но как раз сегодня наши марки нам пригодились. Эрна, видимо, знала о «получке» и нетерпеливо поджидала нас на своем крылечке. Выражая на лице приветливость, спросила: «Не желаете ли купить у меня?..» Я не поняла незнакомого слова и пожала плечами: «А что это такое?»

– Комм. – Она жестом пригласила войти вслед за ней в кухню, где на табуретке стоял небольшой, полутораведерный или ведерный бочонок. Эрна сдвинула крышку – полузабытый, божественный, пряно-соленый запах поплыл по помещению. В бочонке поблескивала в жирном рассоле уложенная плотными рядами и пересыпанная сверху рыжими крупинками перца, еще какими-то специями, отличнейшая крупная сельдь.

– Мой муж сейчас в Норвегии, – гордо поджав губы, сказала Эрна, – так вот сегодня прислал мне эту посылку. – (О Господи, где только не появятся эти гады – везде рвут и грабят, что только могут!) – Ну так как – хотите купить?..

Я махом взлетела на свое крыльцо, выпалила: «Эрна продает селедку, давайте скорей деньги! Такая жирнющая и, должно быть, вкуснятина!»

– Какую селедку? Откуда? – удивились мама с Симой. – И сколько она просит за нее?

Этого я не знала, только торопила: «Не мешкайте же, давайте скорей деньги!» И Миша меня поддержал: «Ту, май-то, рассусоливают еще! Селедка ведь!.. Пока тут разговоры ведете – она все распродаст…»

Но у Эрны, оказывается, и не было, кроме нас, никаких покупателей. Немцы – народ прижимистый, так запросто своих марок на какую-то селедку не бросают. Мы решили скинуться по три марки, и мама с Симой (мне с Мишкой не доверили такое ответственное дело) пошли к Эрне. Потом все же крикнули меня: эта скупердяйка заломила такую цену, что даже я оторопела. За 15 марок она выложила на расстеленную на столе газету всего пять селедок – по три марки за рыбину!

– Это же грабеж! – возмущенно сказала мама Эрне. – Твой манн ворует там, хапает все вподряд – немен аллес, а ты тут мародерничаешь. Переведи ей!

Но я схитрила – вдруг еще эта мерзавка, услышав дословный перевод, раздумает продать – только сказала ей с укоризной: «Мама, да и все мы считаем, что это – слишком дорого. Прибавьте еще хотя бы две селедки».

– Найн! – решительно уперлась рыжая сквалыга. – Не хотите – не надо. Я другим продам – в деревне охотников до такой селедки много найдется. – С кривой усмешкой, глядя на нас рыжими в рыжих ресницах глазами, Эрна сделала движение выложить рыбу обратно в бочонок.

– Давай, черт-тойфель с тобой! – сказала мама, протягивая немке деньги, и взяла сверток со стола. – Это вы, нищие фрицы, думаете – денкен, что селедка – невесть какое богатство. А у нас-то в России – в Русланде – она каждый день – еден таг – на столе была. И не такую рыбу-фиш – мы еще видели!

Теперь я уже по собственной инициативе все перевела дословно и добавила еще кое-что от себя. Но Эрна вроде бы на этот раз не обиделась – она попросту не слушала. Наскоро вытерев руки о фартук, она все пересчитывала, разглаживала свои марки.

Дома меня вдруг осенило, а что, если мне рассчитаться с Анхен за платье селедкой? Ведь марки она от меня не возьмет – это точно! А от селедки вряд ли откажется (в том, что они не станут покупать ее у Эрны, я была вполне уверена). Я тут же поделилась с мамой этой мыслью – она одобрила и добавила к моим оставшимся пяти маркам еще одну.

Я опять побежала к Эрне.

– Что? Еще? – Физиономия немки выражала крайнее удивление. – Ну, вы, русские, и транжиры! Разве можно так не беречь деньги?! Зато у вас и нет ничего – в вашей России!

На этот раз я не стала вступать с ней в спор, а по-нахальному (не для себя ведь просила!) сунулась вместе с Эрной к бочонку: «Фрау Эрна, пожалуйста, положите вон ту, что посередине и еще вот эту – сбоку». Сунув ей марки, сразу помчалась через дорогу к Гельбу. (Эрна наверняка смотрела мне вслед из окна – задала же я ей задачку!)

Гельб с Генрихом мастерили что-то в сарае, а Гельбиха с Анхен были дома – собирали на стол к ужину.

– Вот вам селедка! – с ходу бухнула я и сунула в руки растерянной Гельбихи промасленный сверток. Они обе почему-то не обрадовались, не заахали от восторга (как я предполагала), а стояли передо мной молча, с неподвижными лицами.

– Пожалуйста, возьмите, – продолжила я упавшим голосом, – она, наверное, очень вкусная… Вы все столько для нас делаете, и нам ведь тоже хочется оказать вам хоть какую-то услугу.

Я совсем растерялась, увидев, что они обе отчего-то расстроились и даже вроде обиделись.

– Вы, пожалуйста, не сердитесь на меня… Честное слово, я не хотела вас огорчить, просто подумала – может, вам будет приятно.

– Нет-нет, что ты! – в один голос воскликнули наконец Гельбиха и Анхен. – За что же обижаться? Большое спасибо вам всем – мы очень благодарны за такой презент. Но… но ведь за это заплачено, наверное, немало марок, а сколько вы там получаете?!

Опять эти марки! На свое крыльцо я взлетела с легким сердцем – слава Богу, теперь не буду чувствовать себя должницей! А там, в кухне, уже бренчала на пару крышка с кипящей в кастрюле картошкой, и Сима разделывала на уголке стола селедку. Даже две! Мишка с Нинкой торчали тут же и, толкая друг друга, подбирали с доски жирные крошки (наглецы – без меня!).

Я тоже с ходу пристроилась было рядом, но они трое дружно поперли меня от стола: «Иди сначала мыться! Мы-то уже умылись. Смотри, на кого похожа!»

Я всерьез, прямо-таки до слез, разобиделась на них, но вскоре подоспел ужин, и обида моя растворилась. Нет, никогда в жизни не ела я такой вкуснятины! Норвежская селедка прямо-таки таяла во рту. Каждому досталось по два больших, жирнющих куска. А когда почти заканчивали ужин, явились – словно почуяли по духу – Михаил от Бангера и Янек от Нагеля. Пришлось и их угостить – отрезали еще полселедки. Ладно, Михаилу не жалко, да и Яну, кстати, тоже. Он – хороший, добрый и простой парень – к тому же сколько нам яблок перетаскал осенью из панского сада!

А оставшиеся две с половиной селедки велели маме спрятать до 7-го ноября – и ни за что на свете – кто бы и как бы из нас ни просил! – не доставать ее раньше времени.