Текст книги "Судьбы людские. Воспоминания"

Детство без детства
Воспоминания

Шёл 1939 год. Мы жили на хуторе близ деревни Рожник: папа Григорьев Николай Григорьевич, мама Агафья Петровна и трое детей – Капитолина 11-ти лет, Толя 9-ти лет и я – Вера 4,5 года. Папа работал кузнецом в совхозе «Вперёд», мама занималась домашним хозяйством. Началась коллективизация. Всех хуторян переселяли в деревни. С началом финской кампании папу мобилизовали на войну. А к нам на хутор подъехала бригада мужчин на машинах, не спрашивая, быстро разобрали дом и увезли в совхоз «Вперёд», а там собрали его за полгода. На этот период меня, как самую маленькую, отправили к родственникам в деревни Прусово и Конечок. Я поочерёдно жила то у бабушки, то у тётки. Двоюродный брат шёл в школу и меня за ручку вёл туда, куда моей душеньке угодно, только бы не ныла. А моя семья поселилась в баньке на хуторе и ждала, когда построят дом. Как построили, мама приехала на лошади за мной. Началась зима. Мама посадила меня в санки между ног, чтобы не выпала, и мы помчались на новое местожительство. Дом стоял третьим с конца улицы от речки Люта. Место было красивое. Напротив дома росли пять больших берёз, весной они распускали листья и всё лето украшали улицу.

В совхозе были бытовые и культурные заведения: клуб, школа, магазин, детский садик, общественная баня и другие учреждения.

Вернувшись с финской войны, папа стал доделывать наше жильё, туалет, надворные постройки. Он у нас был сильный, добрый и красивый мужчина. Пойдет за водой, на коромысле несёт два ведра, а третье ведро в руке. Когда с нами играет, то мы, как груши, обвисали на нём сразу трое. А он смеётся и кружит нас на себе.

Но не успели благоустроиться до конца, как началась Отечественная война. И папу по первому призыву сразу же взяли на войну. С нашей улицы успели взять только двух мужчин, моего папу и отца моей подружки Веры Максимова Ивана Ивановича. Остальные остались дома. В клубе устроили прощальный вечер. У всех были грустные лица, жёны в последний раз танцевали со своими мужьями, девушки с женихами. Дети там тоже толкались, прыгали среди взрослых. Война застала меня в возрасте семи лет.

Разнёсся слух, что немцы вот-вот придут. И кто-то кликнул – забирать всё из государственных учреждений, иначе достанется фашистам. Кто был «круче» мигом разграбили магазин. Остатки, вроде резиновых галош, карандашей и прочей ерунды выбрасывали в окна на улицу – кому надо забирай.

Парткомовцы уже уехали, оставив учреждения и свои квартиры на произвол судьбы. Полезли и туда разбирать имущество. Мы никуда не ходили и ничего не брали – не приучены были чужое брать. Наш сосед мальчик Витя, забрался в чужую квартиру, и его внимание привлекла кукла. Он вспомнил обо мне, спрятал куклу под пиджачок и принес её мне, сказав: «Вот я принес тебе куклу. Играй в неё». Я была счастлива. Кукла была красивая, с длинными волосами и в нарядном платье.

Вскоре появились немцы. Они, как тараканы, расселились по домам, не считаясь с хозяевами, заняли их, как им удобно было. К нам в дом тоже пришли, целая орава во главе с офицером.

К нему солдаты обращались «зондер фюр44
  Зондерфюрер – руководитель-специалист назначенный исполнять обязанности офицера или унтер-офицера в различных сферах деятельности, где требовались их профессиональные способности.


[Закрыть]», я не знала, что это за чин по-ихнему. Он взял лучшую железную кровать с блестящими шарами и дугами, поставил её в первой комнате у окна, наверное, чтобы удобнее при случае нападения наших, убегать было. А солдаты расположились на полу, постелив солому или сено. Мы отгородились от них двумя шкафами, поставили там свои кровати. Вели они себя частенько очень странно. Например, у нас в коридоре на столе стоял мешок с мукой, каким-то образом добытый мамой, чтобы нас кормить хоть чем-то. Так один немец ходит, ходит, поёт-поёт и как идет мимо мешка – воткнёт в него нож. А оттуда сыплется мука, с горем пополам добытая мамой. Он доволен. Повторяет снова. Братишка мой Толя смотрел-смотрел, не выдержал и говорит:

– Что ты делаешь, это же мука!

Он, наверное, понял и прошепелявил:

– Замолчи, а то раз – туда, а другой раз – в тебя ткну.

А захочется им тепла, набьют полную плиту сена или соломы, снимут кружки с плиты и подожгут. Огонь и дым до самого потолка. Мама переживает, объясняет им, что так нельзя – дом сгорит. А они, как кони, только ржут. Им-то смешно. А однажды, когда все немцы из дома уехали, вдруг ночью стучит к нам кто-то.

– Кто там? – спрашивает мама.

– Матка, там партизаны, бойся, – прошепелявил немец.

– А чего мне бояться, это тебе надо бояться.

А в это время другой немец в хлеву кур ловит, они истошно орут там. Яйца тоже забирает. Они любили очень кур и яйки. Но, если на них пожаловаться начальству, то их наказывали. Наш сосед уехал в другую деревню, где не было немцев. Решил обмануть фашистов. Выставил на огороде несколько ульев, а в них сложил вещи, крышки гвоздиками прибил. Немцам захотелось, видимо, медку и они решили слазить в ульи. Несколько человек, взяв длинные палки, начали наступление на пчелиные домики. А нам всё в окна видно. Вот они прикорнутся, палками ковыряют-ковыряют крышки, а они не поддаются. Наконец слетело несколько крышек, так они со страху бежали прочь, опасаясь, что их пчелы зажалят. А потом видят, что ни одной пчёлки нет. Подошли и начали вытряхивать вещи. Что понравилось, забрали себе.

Из нашего дома немцы забрали в комендатуру мягкий уголок и полированный стол. А когда партизаны напали на комендатуру, в окно бросили гранату, которая разорвалась как раз на нашем столе. Мебель всю разворотило, но немца ни одного не убило.

Партизаны несколько раз делали набеги на немцев, чаще, когда их оставалось в деревне немного. Начиналась стрельба всегда ночью. В доме оставаться было опасно. Несколько семей выкопали в огороде землянку для укрытия от стрельбы. И вот как начинается бой, мы все бежали или ползли в эту землянку, падали на головы успевших спуститься раньше. Но никто не ругался, все понимали, что темнота не даёт рассмотреть, а стрельба торопит в укрытие.

Однажды партизаны пришли рано утром и направились к барину.

– Ну, конец барину, сейчас арестуют и застрелят!

А барин дал партизанам всяких продуктов: сливочного масла, два ведра сметаны, и партизаны ушли. А барин как жил, так и остался жить. Не знаю, как он отчитывался перед немцами, но среди населения был такой слушок, что барин – это наш человек, связной партизан.

Однажды немцы поймали где-то наших партизан. Привели на берег реки Люта, и на пригорке у всех на глазах расстреляли. Там был молоденький мальчик, раненый в живот. И мы дети всё это видели.

Всё население заставляли работать на фашистов. Во главе хозяйства был поставлен русский человек, откуда-то привезённый. Все его называли барин. Он назначал людей на определённые работы. У мамы была медицинская справка, что у неё больное сердце. А жена барина оказалась врачом. Она посмотрела справку и сказала барину, чтобы он не назначал её на тяжелые работы по состоянию здоровья.

Сразу за рекой Лютой начинался партизанский край. Комсомольцы, коммунисты сразу ушли в леса партизанить. Иначе их бы расстреляли. Впоследствии немцы начали делать набеги на деревни партизанского края, грабили их, отбирали вещи, зерно и прочее. Каждый раз после набега разбирали награбленные шмотки, упаковывали в посылки и отправляли в Германию. При одном таком выезде, партизаны поджидали их в засаде и дали такую трёпку, что они сразу куда-то уехали. Не вернулся и «зондер фюр». Говорили, что во время обстрела, когда он вылезал из машины, его ранило. Его, якобы, сразу отправили в госпиталь. А молодой парень был так изранен, что на него страшно было смотреть. Его череп был расколот пополам. Одна часть лба правая возвышалась над левой и их разделяла глубокая трещина. Его было жаль, он совсем был ещё мальчик.

Вскоре от нас немцы куда-то все уехали. Пока фашистов не было, у нас дома стали собираться односельчане – поговорить, посочувствовать друг другу. Некоторые рассказывали различные небылицы, страшилки, про нечистую силу. Мне было очень страшно. Я подбирала ноги под себя на лавочке, чтобы нечистая сила меня не достала. И вот в эту компанию стал приходить один молодой немец из соседнего дома. Он просил у мамы молочка попить, и она ему давала. Его звали русским именем Андрей. Говорил по-русски понятно. Рассказывал о себе, что у него дома только мама. Чувствовалось, что это был неплохой человек. Придёт, побеседует с односельчанами, расскажет сколько немцев в деревне осталось, сколько уехали, сколько пулемётов, и винтовок и других боеприпасов у них. Не знаю, какую он цель преследовал, то ли партизанам помочь хотел, то ли о нашем сборище разведать что-то хотел. Я была маленькая, мне трудно было разобраться. Но вскоре для нас он сделал доброе дело – помог убежать от немцев моей сестренке Капитолине и её другу Володе.

Чтобы нас кормить, мама день и ночь трудилась. Не знаю, когда она отдыхала, когда спала! Она у нас была очень рукодельная и трудолюбивая, очень о нас заботилась. Из любой тряпочки могла сшить нам платьице, кофточку и другие вещи. Она шила и верхнюю, и нижнюю одежду для взрослых и детей. Сумела тапочки смастерить. Этим мы и кормились, да вещи обменивали на зерно, муку, соль. И вот однажды, когда у нас не стало хлеба, мама взяла саночки и пошла по деревням искать зерно или муку в обмен на вещи. А это было опасно. В нашей деревне немцы – надо было выйти так, чтобы они не увидели. А в тех деревнях куда она шла, партизаны. Как они воспримут человека, вышедшего с фашистской территории. Страшно, опасно, но идти надо – дети ждут еду. Ушла она утром. Мы дома остались одни. Немцы куда-то ушли. Она обошла несколько деревень, ничего не нашла. Только в деревне Узьмино дальний родственник дядя Ваня дал ей мешок зерна, и она возвращалась совсем ночью. Переезжая через речку Плотиченку, начались проблемы. Туда она опустила санки нормально под крутую горку к речке. А выйти на противоположный крутой берег было трудно. Сил уже не было. Холодно. Она с санками с горем пополам доползет на четвереньках до верха, санки её тащат назад, и она окажется снова внизу. И так несколько раз: она ползёт вверх, санки её утаскивают снова к речке. Но, наконец, ей удалось выбраться наверх. До дома оставалось ещё километра два. Самое страшное надо пройти, чтобы фашисты не заметили при входе в деревню, да ещё и ночью. Наконец она около дома. Мы ждали-ждали маму – не дождались и уснули крепко-накрепко. Она стала стучать в дверь, стучала-стучала, щеколда отскочила и она вошла, а мы так и не проснулись. Уставшая, замёрзшая легла скорее на лежанку, чтобы согреться. А мы среди ночи поднялись все трое в туалет. Идем мимо лежанки и хоть в темноте, но видим, что кто-то на лежанке лежит. От ужаса первая завопила Капитолина: «а-а-а!», мы с Толей ей вторим, оцепенели и уже в три голоса хором: «а-а-а!», стоим с раскрытыми ртами и орём. Мама проснулась:

– Детки, детки, не бойтесь. Это я, ваша мама.

Обняла нас, уговорила, утешила, уложила спать.

В деревне не было ни магазина, ничего другого, где бы можно было что-либо купить. Да и не на что. И вот настало время – кончилась соль. Остаток соли мама высыпала в миску, налила туда воды, раздавила несколько картошин и раскрошила пару репчатых луковиц.

– Это окрошка, – произнесла она.

Братишка говорит:

– Будем переплывать Тихий океан, – и нам стало смешно.

– Миленькие мои. Я думала, что вы будете плакать от такой еды, а вы ещё смеётесь, слава богу.

Мы были рады, что не расстроили маму.

Без соли всё невкусно. Где-то женщины в поле нашли удобрения и решили, что можно использовать в качестве соли. И стали подсыпать в еду. Мама эту еду пробовала первой, проверяла, чтобы нас не отравить.

У нас у всех заболели дёсны и зубы стали шататься, жевать было невозможно больно. Маме опять, чтобы спасти детей, пришлось идти в дальнюю деревню, где жил старенький фельдшер. Она нашла его, рассказала всё. Но лекарств у него не было. Он дал ей два зёрнышка марганцовки, сказал, чтобы она развела их в кипяченой воде покрепче и помазала нам дёсны. Мама так и сделала, и этим нас спасла, мы поправились.

Болели чесоткой. Лечили толом, разведённым в сметане или молоке. Болели и простудой. Мама лечила нас так: ставила на спину нам своеобразные банки, в корочку хлеба вставляла паклю, ставила это изобретение на спину, поджигала паклю и сверху накрывала стаканом. Так наша мамочка вы́ходила нас всех, и мы остались живы.

А работали мы все дружно и взрослые, и дети. Я помню, как мы сажали картошку. Мама сделает ровик для посадки, а мы кладём картошенки в него очень аккуратно и ровненько. Я брала прямо в пястку немного навоза и клала рядом с картошенкой, чтобы удобрение не пропало даром. Капа с Толей зарывали землей.

А однажды я была одна дома. Светило солнышко, а за огородом было привезено сено и разложено на просушку. И вдруг я увидела, что тучки на небе стали гулять. Значит, сено надо срочно убирать. А дома больше никого нет. Я схватила грабли и вилы и стала сгребать и складывать в кучи сено. Каждую кучу пришлёпывала вилами. Успела справиться до дождя. Откуда только силёнки взялись, наверное, чувство ответственности помогло. Мама потом меня похвалила и сказала, что я так утрамбовала кучи, что дождю было не пролить их.

У брата была ответственная задача – следить за состоянием моих валенок. Они были чёрненькие старенькие и часто на голенищах появлялись дырочки. Толя вырезал из сукна или кожи кружочек с монету величиной и аккуратно пришивал её. Так мои валенки были все в разноцветный горошек, таких больше ни у кого не было.

А ещё в наши с ним обязанности входила заготовка дров, надо было сходить в соседний лесок неподалеку, найти сухостоину, приволочь к дому, распилить. Мы клали притащенное брёвнышко на «козла» и начинали пилить тупой пилой. Брат в свою сторону протащит пилу и говорит:

– Теперь ты тащи к себе.

Я двумя руками хваталась за ручку, тащила-тащила, но пила и на сантиметр не продвигалась. Тогда он переходил на мою сторону, протаскивал ко мне. Потом переходил к себе, потом снова перейдет ко мне. Так пока это бревнышко не распилится, ему приходилось и за себя и за меня тащить пилу и ходить вокруг «козла».

Мама с Капой уходили на работу. А мы с Толей хозяйничали дома, варили еду, пололи грядки.

А вечером ребятишки собирались под берёзами у нашего дома и кто что желал, то и делали: ловили майских жуков, плясали, пели частушки и в основном про папочек.

 
Скоро-скоро Троица,
Зелёным лес покроется.
Скоро папочка приедет —
Сердце успокоится.
 
 
Германия. Германия
Германия-змея
Ты оставила без папочки
Сироткою меня.
 

А у меня была балалайка, подаренная папочкой перед войной, и я могла наиграть частушки, «русского». Немного порезвившись, мы шли на пятачок, где гуляли взрослые. Там плясали и наши женщины, и немцы – все вместе. А мы смотрели со стороны. Но самое интересное, на этих танцах играли немцы – человека 2—3 на самодельных инструментах. Брали доску с метр высотой. Натягивали на нее несколько струн или проволоку, прикрепляли к проволоке пустые консервные банки, правой рукой постукивали этим изделием по земле, а левой, в ней была палочка, ударяли по струнам и банкам. В такт этих бренчаний и постукиваний они пели похабные частушки, которым научили наши женщины. «Тру-ля-ля, тру-ля-ля. Денег нету ни х…» – это был припев. Затем следовала очередная частушка и припев и т. д. Они может быть и не знали содержание частушек, просто заучили наизусть. Стояли в центре круга, бренчали, а все плясали вокруг.

Наши мальчишки подшучивали над девчонками, если они танцевали с немцами, подходили сзади и за шиворот пускали майского жука. А у жука лапки колючие. У девчонки от ужаса сначала глаза увеличивались раза в два, потом она начинала крутиться по спирали, и от безысходности задирала юбку и вытряхивала при всех этого жука.

Зимой, дети, катались на лыжах, санках, если они были. Брат Толя затесал две доски на концах остренько, прибил ремешки – вот и лыжи. Но каждый раз, когда спускался с горки, сначала на этих лыжах, потом они втыкались в снег и дальше путь продолжался на собственном носу.

У меня не было санок. Сосед дядя Лёня сжалился надо мной, взял корыто, вбил в передний край гвоздь, к нему привязал верёвку, за которую я могла волочить это корыто. За то, что он сделал мне такую каталку, он сел в неё и велел его прокатить. Дорога была под скат, поэтому мне было легко выполнить это задание. Зато я теперь могла кататься, но каждый раз домой приходила мокрая, и маме приходилось сушить мою пальтушку.

На второй год немцы открыли школу для первоклассников. Я пошла в первый класс. Мама сшила мне на ноги поршни из чёрной кожинки. Поршни – это такая обувинка. Вырезается кружок по следу, по краю собирается на дратву, благодаря чему они становятся лодочкой и к передней части над пальчиками пришивается верхушка. К ноге поршни привязывались верёвочками. Я была очень рада, что у меня такая обувка появилась. Учились по советским учебникам, но все советские слова должны были быть затушованы. Плюс к этим учебникам у каждого должен был быть молитвенник. Учили молитвы: «Отче наш» и другие. Немцы приходили проверять, как мы учимся. Но учительница у нас была золотой человек, всех детей она только хвалила и проверяющим и родителям. Звали её Малонецкая Капитолина Александровна. Капитолина Александровна на уроке предложила загадывать и отгадывать загадки. Я тоже загадала: «На горке на Ялды кипит ключ без воды. Что это такое?» Никто не отгадал. Учительница, под ушко мне шепчет: «Это муравейник?» Я твёрдо говорю «Нет! Это сикляшник». В деревне муравьёв называли сикляхами, а я и не знала, что это такое «муравей».

А директор, Иванов Николай Иванович, вёл у нас физкультуру – выходил на улицу, брал в руки баян и играл русскую плясовую. А мы с удовольствием все плясали, кто как мог. Или уводил нас в лес ломать бредняк и очищать от коры – хочешь зубами, хочешь ногтями. Таким образом, мы делали заготовку для забора. Но родители возмутились, т.к. в лесу опасно и мы перестали ходить в лес.

Однажды, будучи на работе, сестрёнка наступила на стёкла и прорубила ими вену. Истекающую кровью, её привезли домой на лошади. Тут же пришли немецкие врачи, не знаю, кто их позвал. Положили сестру во второй комнате на стол, всех оттуда выгнали и сделали ей операцию под общим наркозом. Думали, что стёкла попали в вену. Но опасения оказались напрасными. Мама очень волновалась и всё подсматривала в стёклышко дверное. Но пожилой врач через переводчика успокоил её и сказал, что, когда она проснётся от наркоза, то будет очень плакать, это нормально, чтобы мама не беспокоилась. Рана зажила нормально.

И вдруг Капитолину вместе с другими подростками назначили к угону в Германию. Мама рискнула, в метриках исправила дату её рождения на год моложе. Пошла к старосте, показала метрики. Он посмотрел, не придрался, хотя была видна подделка и сказал:

– Ну ладно. У неё отец на войне.

Так осталась она дома. Потом в знак благодарности мама отнесла ему горшок мёда, оставшийся с довоенного времени целым на всякий случай.

Настало время фашистам отступать, они заметно начали собираться. Партизаны кое-кому сообщили, что немцы будут уходить и сжигать дома. Все стали закапывать свое имущество в землю. Мама тоже выкопала ямку величиной с сундук, опустила его, а в сундук сложила кое-какие вещи и швейную машинку. Это и осталось на будущее житьё-бытьё. А шкаф, комод и кровать вытащили в огород да так на землю и бросили, ничем не накрыв.

Немцы забрали от населения всю скотину и куда-то угнали. От нас тоже забрали нашу красивую породистую коровку Шурку. А нам приказали явиться в центр всей семьёй.

– Да, неизвестно, где нам придётся жить и сколько. Но приближаются холода, поэтому надо брать для вас что-нибудь тёплое. Я сделаю каждому заплечничек и положу понемножку тёпленьких вещей. А что можете, наденьте на себя сейчас, – говорила нам тихим голосом мама.

Каждый ребёнок походил на старичка. Нас было трое: Капа, Толя и Вера – самая маленькая и худенькая. Мама одела на каждого по старенькой пальтушке, подвязала по платку, скрестила на груди, под мышки вывела концы назад и завязала в узелок. А затем сделала по заплечнику и одела их каждому на спину.

– Господи, куда-то нас погонят от родных домов?

Народу собралось много со всего совхоза. Построили нас колонной, которая растянулась на километры. Тут были и дети, и старики, и женщины, и мужчины. Большинство шли пешком, некоторые на телеге, но таких было мало. Мама вела нас за руки меня и Толю, Капитолина шла самостоятельно как старшая, да и третьей руки у мамы не было. По обе стороны колонны шли немецкие патрули метрах в пяти друг от друга, колонна охранялась строго.

Двинулись вперед. Все молчали, будто умерли. И вдруг женщина, ехавшая на телеге, видимо она была больна, закричала истошным воплем, всплеснув руками: «АХТИ ТОШНЕНЬКО, КАКОЙ УЖАС!». На крик все обернулись в сторону деревни. Ужас охватил всех. Деревня наша горела общим костром. Полыхал каждый дом, а вверх поднимались клубы дыма. Все прощались со своим родимым гнездом молча.

По обочинам дороги грозно гремели фашистские сапоги, подбитые гвоздями. У многих текли слёзы, разговаривали шёпотом. Вдруг подкатила грузовая машина, набитая детьми. Один немец подошел к нам, взял меня на руки и понес к машине. Другой немец что-то закричал на этого, и тот вернул меня маме. А колонна шла всё вперёд и вперёд, шла и шла. Изредка колонну останавливали, наверное, передохнуть. Все мы уже очень устали, очень хотелось пить. Пили грязную воду из колеи на дороге, набирали в ладоши и пили. Потом снова шли, шли, шли… Казалось, конца не будет.

Была осень. Быстро надвигался вечер. По пути фашисты жгли деревни и забирали людей. А мы всё шли и шли. К нам подошёл сосед и сказал, что они будут убегать как стемнеет. Мама расстроилась ещё больше, у неё же трое детей, как с ними убежишь.

Снова остановилась колонна. Рядом с дорогой оказался сарайчик, Сестрёнка очень захотела в туалет и побежала в этот сарайчик. Вбежав в него, она увидела, что в углу несколько немцев забивают поросёнка. Под визг его они не обратили внимания на вбежавшую девочку. Но беда оказалась в том, что у неё по приказу мамы было одето несколько штанишек и все не на резинке, а на веревочках, завязанных узелком. Мучилась-мучилась, наконец, развязала. А ведь нужно было опять узелки-то завязать. Немцы так и не обратили на неё внимания, хотя было очень страшно. По пути встретила знакомого мальчика Вову, и они договорились держаться друг друга. Когда они подошли к нам, мама сказала, что люди будут убегать.

– Вы почти взрослые, попытайтесь тоже сбежать.

Вова с Капитолиной отошли от нас, фашисты заметили что-то неладное и приставили к ним патрулей. Ребята не знали, что делать. Ведь они были ещё совсем дети – по 13 лет. Но вскоре подошёл немец, который приходил к нам пить молоко – Андрей. Он понял, что к Капитолине приставлены патрули и решил помочь ребятам. Он дал ей попить с фляжки и сказал:

– Я патрульных заговаривать буду, а вы потихоньку отставайте.

Так и сделали. Было страшно, но другого выхода не было. Им дальше удалось убежать, долго бежали по лесу, потом вышли к дороге.

К нам снова подошёл сосед и сказал, что уже многие сбежали, пользуясь тем, что лес подступал к самой дороге.

– Поторопитесь, скоро начнется вырубка, будет сложно убежать, – и ушёл.

Колонна остановилась и долго не двигалась. Сказали, что где-то застряла немецкая кухня – надо ждать. Вечер уже превратился в ночь. Откуда ни возьмись во всё небо над дорогой нависла чёрная-пречёрная туча, и мы оказались в тёмном туннеле – по бокам густой высокий лес, а сверху накрыла туча. Когда начали двигаться дальше, люди падали на обочину в кусты и не шевелились. В темноте не видно их было, так многие сбежали, кто один был. А у мамы нашей было ещё двое детей малых, я и братишка. Мы её крепко держали за руки, как узнали, что люди убегают. Колонна двигалась вперёд и вперёд. Уже началась вырубка. Лес отступил от дороги на несколько метров. Что делать? Надо торопиться. Мама сказала, что как она меня толкнёт в сторону, я должна бежать по вырубке шагов пять и сразу же ложиться лицом вниз, лежать и не шевелиться до тех пор, пока утихнут шаги фашистов и всей колонны. И вот, наконец, она меня толкнула, но в темноте я наткнулась на кучу насыпанного песка. Мама быстро одернула меня за руку и вернула на дорогу. Идём дальше. Темнеет – это нам на руку. Мама снова меня толкнула в непроглядную тьму, и мы втроём побежали в сторону леса по вырубке. Легли вниз лицом и лежали, наверное, полчаса или час. Своего тела не чувствовали, только сердце стучало так громко от страха, казалось вот-вот выпрыгнет из груди. Нам думалось, что сзади нас стоят фашисты и сейчас раздастся автоматная очередь и нас застрелят. Мы так тихо лежали, казалось, не дышали. Стук сапог всё утихал и утихал и вот, наконец, совсем неслышно стало. Мама повернула голову в одну сторону, в другую, оглянулась назад – никого не было.

– Вставайте, дети, кажется, никого нет, – мы встали.

– Лицо вы не поранили, ведь тут вырубка, острые сучки?

Но мы ничего не чувствовали, кроме страха.

– Теперь мы пойдем вдоль дороги, но по лесу, чтобы снова не встретить немцев.

Шли-шли, по лесу было идти трудно. Уставшие, да снова по кустам, по вырубке, в темноте. Вдруг слышим впереди разговор. Притаились, прислушались – речь русская.

– Кто там? – спросила мама.

– Свои, – отозвались.

Это были наши, деревенские, убежавшие от немцев. При встрече люди радовались, обнимались, целовались – остались живы! Шли дальше. По пути встретили ещё несколько человек, мужчин и женщин. Казалось, дети только у нашей мамы были, остальные взрослые. Подошли к какому-то ручейку. Дяденька скомандовал: «Пейте чистую воду». Прильнули к водичке, некоторые ещё не дотянулись до ручейка, как раздался тот же голос: «Немцы! Быстрее на ту сторону дороги и в лес». Нас как ветром сдуло. А справа горело какое-то здание, кругом бегали немцы. Но мы успели убежать, и они нас не заметили. Снова долго шли. Мои ноги, будучи ещё маленькими и прошедшими за день километров 40—50, уже отказывались меня нести. Казалось, что я сейчас упаду вот здесь в лесу и останусь одна, а все уйдут.

– Мамочка, попроси дядю Лёню, пусть он меня немножко пронесёт.

Но мама знала, что дядя Лёня сам уже еле идёт, брала меня на руки и несла. Но у неё было больное сердце, она тоже устала, и я снова шла своими ногами. Братишка не жаловался, был постарше меня и, наверное, понимал всю сложность обстановки.

Кругом всё небо было охвачено пожарами, горели деревни. На чёрном небе красные полукруги пожарищ смотрелись красиво, но у всех вызывали горечь и слёзы. Наконец мы дошли до какой-то деревни, вроде Кириково или Костелево. На пути уцелевший дом. Зашли в него, а там посреди пола высыпана целая гора клюквы. Мы прильнули к этой клюкве, она была зрелая, вкусная, тем более что мы хотели и есть и пить. Наевшись ягод, пустились снова в путь. Дошли почти к утру до деревни Новая Жизнь. Мужчины решили сначала сходить в разведку в нашу деревню, нет ли там немцев, а нам сказали, чтобы мы все пока отдохнули. Мы как легли на полу, так замертво и уснули.

Утром вернулись наши разведчики и сказали, что немцев нет, но деревня вся сожжена – стоят одни голые трубы. Через час мы были у себя дома, на месте каждого дома возвышались обгоревшие трубы и заборы. К трубам нельзя было подходить, они могли упасть и задавить человека.

– Вот теперь мы дома, – грустно произнесла мама.

– Да, а Капитолинки-то нет, – сказала я. Но через несколько минут мы увидели, что к нам по дороге идет сестрёнка. Какая радость! Так оказались мы все вместе. Но куда идти, где прислонить голову? В деревне остались жилыми только два дома по краям посёлка, где жили больные семьи. У них все мы и ночевали несколько ночей, прямо на полу, главное, что под крышей.

Затем узнали, что в деревне Рожник остались не сожженными дома, которые принадлежали полицейским. Полицаи-эстонцы удрали вместе с немцами, оставив дома в целости и сохранности. Мы из совхоза «Вперёд» переселились в эти дома по нескольку семей и были очень рады – ведь наступала осень.

Из деревни немцы отступили, а из Струг Красных ещё нет. Несколько раз нас пугали, что немцы возвращаются. Мы убегали в лес и там в каком-то сарае ночевали все вместе. Немцы покинули наш район только в феврале. Однажды ребятишки за рекой Лютой в сарае обнаружили прятавшихся трёх немцев. Брат мой бегал к нашим властям, доложил о находке. Пришли и забрали их. Одного наша женщина расстреляла – отомстила за все нанесённые фашистами беды, хотя он плакал, показывал фотокарточку с детьми, просил не убивать. Её отговаривали, но она всё равно застрелила его.

Однажды, мама послала нас с сестрёнкой сходить на пепелище, посмотреть, что там деется. Был солнечный тёплый день. От деревни Рожник до совхоза напрямую было близко – около километра. Мы идём, разговариваем и откуда ни возьмись фашистский самолёт. Он начал кружить над нами и стрелять. Впереди дорога проходила по зарослям кустарника и редких деревьев. Мы бегом побежали к кустам, забились под кусты в самые корни и притихли. Но фашисты любили гоняться и за одиночными жертвами. Самолёт раз пять возвращался на это место и обстреливал дорогу, сделает круг – и опять за своё. Нам долго пришлось сидеть и ждать, когда он улетит. Стреляли из самолёта по нам и где-то ещё поблизости. Потом говорили, что в соседней деревне располагались партизаны, так он их обстреливал.

В нашей семье был большой праздник, когда наши войска шли через Струги, вместе с войсками шёл и наш папа Григорьев Николай Григорьевич. Он отпросился у своего начальства, объяснив, что рядом семья, и его отпустили на сутки. Шёл всю ночь к нам. Принёс гостинцы: сахару-песочку, баночку тушёнки, крупы какой-то и ещё кое-что, наверное, всё то, что собрали ему однополчане. Но из этой крохи гостинцев надо было выделить и хозяевам дома, которые нас приютили. Все семьи выселили, а нас они помиловали – оставили жить с ними, сказав маме, что у неё дети хорошие – не балованные. А мы с братом решили угостить папу рыбой, он ведь у нас был заядлый рыболов. Встали утром рано, взяли самотканую занавеску, никому ничего не сказали и пошли на речку ловить рыбу. Полдня ползали по речке Люта с этой занавеской по горло в воде. Рыба косяками ходила, но она была величиной с дохлого снетка – мальки какие-то. Однако каждый заход был удачным. Мы наловили целую миску этих мальков, вычистили всех, отрезали головы и вынули кишки. После чистки рыбы осталось в два раза меньше. Неважно, мы были счастливы, и папа был очень доволен таким вниманием. На другой день он ушёл догонять свою часть и гнать дальше фашистов с нашей земли. Он дошёл до Берлина, остался жив. А мы остались восстанавливать хозяйство с нуля.