Текст книги "Я всегда была уверена, что главное для женщины…"

Бойгель ненавидел неудачные дни

Бойгель ненавидел неудачные дни. И дело было не в погоде. Неудачный день мог быть и солнечным. И даже жарким. И все вокруг весело смеются, и одуряющее пахнут горячие цветы, и играют брызги золотых фонтанов. И даже море – звездная калька неба – не может исправить настроение художника.

Бойгель был фотохудожником. Это ужасная профессия, которая в такие неудачные дни казалась проклятием. Отец Бойгеля, основавший это замечательно оборудованное ателье, умер слишком рано, чтобы испытать разочарование от своего увлечения. И вся тяжесть неудовлетворенности ремеслом свалилась на Бойгеля-младшего.

Юный Бойгель хотел распродать все эти хромированные железяки, сверкавшие отраженным светом линзы, лампы, экраны, тумбы, лабораторию с кучей реактивов, запасы фотографических пластин и, вообще, сжечь всю фотостудию. И он даже затащил внутрь полную четверть медицинского спирта, но свински этим спиртом напился и оставил планы уничтожения дела отца.

Но сегодня действительно был неудачный день. Да, ему с утра пришлось фотографировать дворянскую семью. Богатые и надменные люди, с кучей орденов и крестов на зеленых мундирах. Их жены и сестры в темно-синих атласных платьях, украшенных брошками и крупными пуговицами с гербами. Их дети в начищенных ботинках и с серьезным выражением кукольных лиц со сдвинутыми бровями. Эти дворяне вели себя как купцы, оставив Бойгелю кучу денег. Бойгель не посмотрел, сколько их лежало на инкрустированном столике с изящным медным пояском. День все равно оставался неудачным.

Хотелось повеситься.

Бойгель посмотрел на крюк, вбитый в потолок. На этот крюк он вешал брезентовые театральные задники для жанровой фотографии.

– А что? – подумал Бойгель. – Если и вешаться, то именно в такой день. К тому же денег на похороны дворяне мне отвалили. Со скрипичной музыкой и лакированным катафалком. А веревку я выдерну из задника, метра два вполне хватит.

– Простите, – окликнул Бойгеля неуверенный голос.

– Я уже закрылся, – сказал Бойгель, не оборачиваясь. – Приходите завтра.

– Завтра я не смогу.

Бойгель обернулся.

Он увидел молодого человека в простой партикулярной паре, изношенных, но натертых ваксой ботинках, потрепанной шляпе.

– Завтра у меня дуэль, – пояснил молодой человек и запнулся.

– Приходите после дуэли, – Бойгель не прекращал дергать за застрявший конец веревки.

– Скажите, – выждал паузу молодой человек, – а сколько стоит портрет в полный рост?

– Вот же сумасшедший день, – Бойгель с раздражением бросил чертов задник на пол. – Зачем вам портрет в полный рост?

– Вчера моя жена благополучно разрешилась мальчиком, – потупился молодой человек. – И эта фотография для него. На память. Меня же убьют.

– А если не убьют? – Бойгель посмотрел на крюк.

– Убьют обязательно.

– Тогда на кой черт вам эта дуэль? – потерял терпение Бойгель.

– Моя жена подло опорочена, – кротко сказал молодой человек. – Пока я стажировался в Германии, а она забеременела. И мне сказали, что…

– И вам сказали что… минуточку, – Бойгель закатил глаза к потолку, – и вам сказали, что она спуталась с красавцем-соседом? Угадал?

– С офицером пулеметной роты, – сказал молодой человек. – Кавалерийский полк из города ушел, но я обнаружил этого человека, тут неподалеку живет его сестра. Да он и не отпирается. Смеется в лицо. Я вызвал его.

– А жена вам призналась?

– Боже упаси, – побледнел в лице молодой человек, – да как же я ее об этом спрошу? Ей нельзя волноваться. И вообще, спрашивать о таких вещах просто свинство, согласитесь.

– А соблазнять не свинство? – с интересом спросил Бойгель.

– Я не верю мерзавцу, – вспылил молодой человек. – Это оговор.

– Но вы же с ним стреляетесь, – напомнил Бойгель. – Значит, не оговор?

– Дело в том, что я когда-то ухаживал за его сестрой, – сказал молодой человек, – но помолвка расстроилась. А через пару лет я сделал предложение своей нынешней супруге. Она чудо, понимаете?

– А кавалерист вам, значит, мстит за свою сестру? И вы хотите его за это убить?

– Я его не убью, – сказал молодой человек. – Я не умею стрелять. Пистолеты принесет он. И зарядит их тоже он. И покажет, куда целиться и нажимать.

– То есть, – подвел итог Бойгель, – вы просто решили умереть? Бросив жену и сына.

– У меня нет выбора, – сказал молодой человек. – Жена и сын не должны жить в атмосфере подлой клеветы. Мне нужен портрет.

– Но ваша жена останется вдовой, – сказал Бойгель. – У нее есть источник существования?

– Она шьет, – сказал молодой человек. – Этим можно кормиться.

Бойгель оглядел молодого человека с головы до ног.

– Вам нужно переодеться, – сказал Бойгель. – Вы слишком жалко выглядите. Еще эта шляпа.

– А что? – молодой человек поправил шляпу. – Я купил ее в Германии. Она из хорошего фетра. Борсалино, кажется.

Бойгель заглянул в просторный гардероб и вывалил на пол ворох одежды.

– Яловые сапоги, темный полуфренч, крахмальный съемный воротничок, галстук и стек, – перечислил Бойгель. – Надевайте.

– Зачем? – удивился молодой человек.

– Сын должен видеть своего отца настоящим мужчиной, – сказал Бойгель.

Молодой человек покраснел. Его мучили сомнения.

– Бросьте жеманиться, – сказал Бойгель. – Я сниму вас только в этой одежде. И сниму бесплатно. Согласны?

– Почему бесплатно? – спросил молодой человек. – У меня есть деньги.

– Это мое условие, – отчеканил Бойгель, – бесплатно!

– Будь по-вашему, – кивнул молодой человек и стал переодеваться.

– И в этом же идите на дуэль, – добавил Бойгель.

– А не жалко вещи? – молодой человек неумело повертел стеком.

– Это не вещи, – сказал Бойгель, – а реквизит для съёмки. Их можно не жалеть. И даже продырявить пулей. Вот тут – в районе груди. Или вот тут – в районе живота. А можно прострелить ноги. Тогда и сапоги вам будут не нужны. Ноги отнимут выше колен, и вы будете ползать вокруг кроватки своего сына в обмотках.

– Вы что, сошли с ума? – возмутился молодой человек.

– Я? – пожал плечами Бойгель. – Это же вы собираетесь на смерть. Что вас не устраивает в моих словах?

– Мы должны оставаться приличными людьми, – молодой человек в сердцах отшвырнул стек.

Бойгель поднял стек и сжал в холодных пальцах молодого человека.

– А еще, я поставлю рядом с вами чучело спаниеля, – сказал Бойгель. – Дети любят животных, и вашему сыну будет приятно рассматривать собачку.

Бойгель выволок из соседней комнаты чучело собаки.

– Можете погладить, – сказал Бойгель. – У него шелковистая шкура.

– И правда, – молодой человек прикоснулся к чучелу.

– Я его сделал сам, – сказал Бойгель. – Пес прожил в нашем доме пятнадцать лет. Ну что, готовы?

Молодой человек кивнул и замер.

Таким он и вышел на фотографии.

Со стеком и чучелом.

Иногда Бойгель думает, что неудачных дней в жизни не бывает.

Есть только удачные и неудачные фотографии.

А все остальное – издержки его профессии.

Генка сидел у меня на кухне и ел оливье

Генка сидел у меня на кухне и ел оливье. Он был в домашних тапках и порванном колпаке Деда Мороза.

– С Новым годом, Вера! – сказал Генка, возникнув на моем пороге пять минут назад.

– Сегодня второе января, – напомнила я.

– Я с Ленкой поругался, – сказал Генка и поскреб байковыми тапками о половик.

– Так по улице и шел?

– Долетел, как в сапогах-скороходах, – сказал Генка, – по крышам домов. Пустишь, Вер? Попразднуем, выпьем. Ленка тебе доверяет. Я Ленке так и сказал, что к тебе.

– В каком смысле доверяет? – мне послышалась в этом доверии легкая усмешка.

– Ну, ты же мужиками не интересуешься, – сказал Генка, проникая в прихожую.

– А чего мне ими интересоваться.

– Вот поэтому Ленка и спокойна, – Генка вытащил из кармана бутылку коньяка. – Хотя, на мой взгляд, так и пробросаться можно…

– Чем это? – я отступила в сторону кухни.

Ну не вести же мне его в комнату. Это вообще что? Гости?

– Как чем? – Генка легко разрешил увлечь себя на кухню. – Ты, Верка, красавица, каких поискать. В нашей прежней бригаде, да что там в бригаде? Во всем управлении лучше тебя не было. Шатенка, глазищи, ум, стройненькая. У тебя рюмочки где?

– В буфете, – машинально отреагировала я.

– И даже рюмочки у тебя фигуристые, – подмигнул Генка, осторожно пробираясь к буфету. – И потом, Вер, у тебя отдельная квартира. С твоей неземной красотой и квадратными метрами мужики должны, как пчелы, виться. Пью за тебя, стоя!

– Сядь, – я открыла холодильник. – Оливье будешь?

– Буду, – кивнул Генка. – Из твоих рук я даже яд приму, Вера. Ну, будем!

Мы выпили. Генку я лет десять знаю. Мы на монолитах работали, на точечных застройках. Вид оттуда – сказочный. В самом центре Москвы найдется местечко под элитку, этажей на пятьдесят. Стоишь в будущих апартаментах на два миллиона долларов, и ты вроде бы и не малярша, а гордая дама в мехах и бриллиантах. А рядом, за спиной – широкоплечий «хьюго босс» в смокинге и с сигарой.

И ты ему так тихо говоришь:

– Милый, налей мне кашасу Жакаре, только немного.

Кашаса Жакаре – это изысканная бразильская самогонка. Закусывается филеем крокодила. В общем, гламур до визга мозжечка.

И «хьюго босс» учтиво подает тебе бокал кашасы, а ты смотришь на огни столицы, озаряющие твои запыленные ботинки из бумаги, и уже плевать, что ты не дама в мехах, а за спиной стоит Генка в линялой рубашке с бутылкой теплого вермута.

– А вермут ты вкусный покупал, – сказала я, цепляя ложечкой маслинку. – Забыла, как он называется.

– Десертный, белый, – сказал Генка и налил по второй. – Зря я, Верка, на Ленке женился. Надо было на тебе.

– Да ты меня за женщину не считал, – напомнила я. – Я у тебя в братьях ходила.

– Столько тонн раствора выбрала, – подпер голову Генка, – и мешки с клеем наравне со мной таскала. По-братски, Вер, таскала.

– Вот именно, «по-братски», – не удержалась я. – И когда в душе мылись, ты ни разу ко мне не полез. Ты о Ленке-секретарше мечтал. На шпилечках мимо – цок-цок-цок. И челочку со лба сдует небрежно – ах-ах-ах. А теперь приперся ко мне. Шатенка, глазищи, стройная. Было да сплыло. Иди домой, брат.

Я замолчала. Ужасно хотелось плакать.

– Вер, – Генка подвинул ко мне полную рюмку, – Новый год все-таки. Как встретишь его, так и проживешь. Давай по-хорошему встретим?

– Давай, – я промокнула глаза и хлопнула рюмку.

– Ты с кем Новый год гудела? – спросил Генка и снял колпак Деда Мороза.

– С подругами, – сказала я, – по очереди друг к другу ходим.

– И все такие же симпатичные и незамужние? – заинтересовался Генка.

– Почему незамужние? – удивилась я. – У всех мужья.

– Ну, ты-то….

– И я замужняя, – сказала я, даже не краснея. – А я разве тебе не говорила? Он летчик полярной авиации. Жаль редко видимся.

– Понятно, – сказал Генка и налил по новой. – И приедет не скоро, да?

– Ледовая проводка у него, слышал про такую? – сказала я. – Путь каравану прокладывает. Не то, что ты – штукатур – находка дур.

– Сама придумала?

– Ничего я не придумала, – я опрокинула в одиночку. – Замужем я.

– Я про стихи.

– Стихи сама, – я подцепила еще одну маслинку. Она оказалась с косточкой. Тьфу!

– Да, – Генка догнался и налил нам еще по одной, – а я с Ленкой встретил. Никуда не пошли. Мы же ругаться накануне начали. В Новый год продолжили. А сегодня я убежал. В тапках.

– Надоело ругаться?

– Надоело, – вздохнул Гонка. – Всю жизнь орем как глухие. А ты давно замужем-то?

– Две недели, – сказала я. – Живем душа в душу.

– Конечно, – хмыкнул Генка, – если редко видеться, а тут весь день, крутится перед носом, как роторная бетономешалка. У тебя фото мужа есть?

– А тебе зачем?

– Ну есть или нет? – придвинулся Генка.

– Есть, но не дам.

– А у Ленки – нет, – сказал Генка. – Мы с ней пятнадцать лет вместе, а ни одного фото моего у нее нет.

– Как нет? – не поверила я.

– Фото есть, – отмахнулся Генка. – Но или с тещей, или с барбосом, или на фоне Пятигорска. А вот фото, чтобы я один был, у Ленки нет. Она говорит: «Я тебя и так пятнадцать лет в упор разглядываю». Ладно, пойду я, Вер.

Дала я ему два целлофановых пакета, он на тапки их напялил и ушел.

Я рюмочки ополоснула, свет на кухне выключила, и тут звонок. Генка, что ли?

– Алло, Вера? – незнакомый мужской голос.

Приятный тембр, только слышно плохо. Писки какие-то, потрескивания. Ветер воет.

– Да, слушаю.

– Простите, Вера, а Генка у вас?

– Уже ушел, – сказала я. – Вас слышно плохо. Писки какие-то.

– Остаточная магнитуда – сказал голос. – Рядом полюс, шторм на восемь. Плюс ледовый резонанс.

– Что на восемь?

– На восемь баллов, – сказал голос, – и сечка. А вообще красиво. Я люблю стихию, поэтому и дома сидеть не могу.

– А вы кто?

– Я? – спохватился голос. – Кавторанг Андреев. Хотел Генку поздравить. Мы в одном дворе выросли.

– Вы что, моряк?

– Ага, Генка – в летчиках, а я – в моряках, – сказал Андреев. – Генка смеется, мол, рожденный ползать, летать не может. Прав летчик, ползаю я по льдинам, летать не получается. А Генка молодец, на сверхзвук его взяли, он мне писал.

– Может, мы про разных Генок говорим? – спросила я.

– Я звонил Ленке, – отозвался Андреев, – она говорит, Генки дома нет. Соскочил к Вере в домашних тапках. Почему в тапках?

– Для скорости, – сказала я. – Он же летчик.

– А, точно, – сказал Андреев. – Вер, вы скажите Генке, что я звонил, поздравлял. На нас шторм идет, синоптики пик дают, связь обрубают. Передадите?

– Передам, – сказала я. – Вы себя там берегите, хорошо?

– Да кому я нужен, – засмеялся Андреев, – ни семьи, ни детей. С Новым годом, Вера!

И Андреев положил трубку.

Я походила по квартире и набрала Генкин номер.

– Чего? – спросил Генка.

– Звонил кавторанг Андреев, – сказала я. – Поздравил тебя с Новым годом!

– Спасибо, – сказал Генка, – Вер, я ему с детства вру, что я летчик.

– Ты штукатур – находка дур, – сказала я. – Привет, Ленке!

– Андреев – мужик, что надо, – сказал Генка. – Жаль, брат, ты замужем.

– Меня муж сегодня бросил, – сказала я, чувствуя, что сердце ухает в пропасть.

– Андреев бы так не поступил, – сказал Генка. – Хочешь познакомлю?

– С чего такая забота? – спросила я.

– Это по-братски, Вер, – сказал Генка и повесил трубку.

И я на него не разозлилась. Впервые за десять лет знакомства.

Девчонка умела рисовать

Девчонка умела рисовать. Никто в племени не умел, а она умела. Знала: рисунок забирает душу того, кого рисуют. За это и прозвали Ведьмой.

Ей было девять лет, но в позднем палеолите никто и не считал её за ребенка. Дети племени всегда умели переносить пещерный холод, довольствоваться мясом мускусных быков, находить под землей грибы и корни. А играя, они охотились на лисиц, хвастаясь хвостами добычи.

Самым ловким мальчишкой племени был сын Крысы. Он протыкал копьем увёртливых рыбок, неотличимых от серой донной гальки. Быстрота его броска опережала стрелу с костяным наконечником.

Ведьма любила наблюдать, как сын Крысы заразительно хохочет во все горло или шутя забирается по дереву под облака. А он не обращал на Ведьму никакого внимания.

Племя обитало в тесной пещере, освещаемой скудным пламенем костра. Её неровные стены покрывала черная жирная копоть. Копоть от горящего кабаньего мяса, брошенного на тлеющие угли.

Сын Крысы каждое утро уходил в долину далеко от пещеры и возвращался под вечер, сгибаясь под тяжестью сочной травы, которую племя уплетало с повизгивающим звериным нетерпением.

А однажды в пучке пахучей травы Ведьма заметила круглый, как капля крови, красный цветок. Обомлев, она сидела с открытым ртом, пока сидевший рядом наглый Барсук не сожрал её пучок вместе с красным цветком.

Сын Крысы заметил слёзы на глазах Ведьмы и нахмурился. А потом, выждав момент, утащил Барсука за каменный гребень. И возил орущей барсучьей мордой об острую щебёнку, выкрошенную ледником.

И вот после этого Ведьме ужасно захотелось нарисовать сына Крысы в мощном высоком прыжке, вооруженного острым каменным ножом, устремленного к цели.

Она нашла подходящую нору, в которую можно было вползти на коленях, а потом выпрямиться в полный рост, где узкий лаз заканчивался высоким и круглым сводом. Сквозь щели свода в пещеру проникал дневной свет, отчего рисунок на поверхности плиты выглядел бы как живой.

Ведьма заранее притащила в своё убежище каменный нож, чтобы нарисовать его без ошибок. Ведь сын Крысы – настоящий воин, и ему будет неприятно, если Ведьма нарисует вместо ножа палку.

Ведьма отправилась за марганцевым карандашом. Марганцевый карандаш – это палочка марганцевой руды. О месте, где лежит руда, ей рассказал сын Крысы. Он знал всё на свете. Это он принёс Ведьме кусочки охры, которыми она рисовала диких свиней. А когда Ведьма нарисовала углем трогонтериевого слона, истекающего черной кровью, сын Крысы чуть коснулся её руки.

– Послушай, цвет крови – бурый, – сказал сын Крысы. – Если идти на солнце, за перевал, ты найдешь бурые камни. Ими можно рисовать.

Ведьма уже устала, а бурых камней не было. Мысли о сыне Крысы добавляли сил, и Ведьма думала, как нарисует его с каменным ножом, побеждающего страшную эласмотерию. Ведьма видела дохлую эласмотерию. На её туше прекрасно сохранились куски мяса, шкуры и обрывки сухожилий. И острый рог, исцарапанный камнями.

Первобытное чудовище попало под камнепад. Сухой и солоноватый воздух пещеры основательно подвялил мясо, и племя до отвала наелось, может быть, последней из существовавших эласмотерий.

Ведьма улыбнулась своим мыслям и тут же неожиданно взвизгнула. Она стояла на самом краю бурой марганцевой руды. Огромный запас марганцевых карандашей.

Ведьма перевала дух и стала выбирать палочки подлиннее и покрепче. Обратный путь показался короче. Ведьме хотелось прыгать от радости, ведь за пазухой стянутой по бокам оленьей шкуры, лежали драгоценные марганцевые карандаши.

Вернулась она под вечер. Войдя в пещеру, услышала приглушенный женский вой.

– Что случилось? – глаза Ведьмы не видели в сумерках пещеры.

– Горные гориллы, они его искусали, – откуда-то из темноты сказал Барсук. – Он умирает.

Ведьма бросилась вперед, рассыпая в темноте драгоценные карандаши. В углу пещеры укрытый старыми шкурами лежал сын Крысы. Рядом сидела едва видимая в темноте мать. Сын Крысы открыл глаза.

– Нашла?

Ведьма кивнула, не в силах сдержать слёзы. Несчастная мать завыла ещё сильнее.

– Хорошо, – еле кивнул сын Крысы.

– Уходи, – мать оттолкнула Ведьму от сына. – Это из-за тебя он пошёл в чащу. Будь прокляты цветы, за которыми он пошёл. Будь проклята ты, Ведьма.

– Не кляните меня, – вскрикнула Ведьма.

– Он умер, – мать порывисто обняла сына. – Уйди прочь.

– Уйди, Ведьма, – зло продышал невидимый Барсук.

Ведьма заползла в свою круглую пещеру и долго лежала на каменном полу, разглядывая скупые нити света, сочившиеся с невидимого свода. Но потом поднялась и оперлась о стену.

Зачем ей марганцевые карандаши, когда у неё есть кровь. Сын Крысы не жалел для неё своей. И она не пожалеет.

Ведьма поискала глазами припасенный каменный нож. Взяла в руку и, не раздумывая, провела острым краем по нежной коже.

Базальтовая плита была тёплой и гладкой, и кровь ложилась на её поверхность точными ровными линиями. У Ведьмы были узкие пальцы, порхавшие над плитой, как беспечные бабочки с блестящими красными крыльями.

Сын Крысы в высоком мощном броске летел навстречу саблезубому тигру, вытянув перед собою каменный нож.

Ведьма отошла от рисунка и отёрла со лба испарину. Какой же ты красивый, мой единственный, мой… Силы покинули Ведьму. Она упала на пол, раскинув крыльями тонкие руки.

Ведьма смотрела на сына Крысы и улыбалась. Она была счастлива, что его душа теперь принадлежала только ей.

А мы бы сказали – пещерная живопись.

Дом был сказочным

Дом был сказочным. Башенки с флюгерами, конусы куполов, венецианские окна во всю стену. Ночью при подсветке дом скрывал свои настоящие размеры и казался заблудившимся в небе звездолётом.

И этот чудесный дом нам предстояло обновить. Я в это долго не верила. Как можно обновить усыпанную бриллиантами золотую шкатулку?

– Людям деньги девать некуда, – презрительно пояснил Игнат Тимофеевич, наш бригадир. – Каждый год свои терема перекрашивают. Я эту местность вдоль и поперек знаю, тут банкиры живут.

– Ни одного не наблюдаю, – оглянулась Шурка, луща верткий апельсин.

– А их тут никогда и не бывает, – Игнат Тимофеевич потянул носом в сторону Шуркиного апельсина. – У них в каждой стране мира по такому дому. И даже по два. Шур, дай апельсинку!

– Всем давать – сломается кровать, – отчебучила Шурка и бросила оранжевую кожуру в старинный камин.

– Неоклассицизм, – определила я, – глазурь на обожженной глине. Топка в центре, стеклянная.

Неоклассицизм камина пах Шуркиным апельсином.

Зимой Шурка ест апельсины вагонами. Начиталась книжек про здоровье. По ее волосам круглосуточно бродит обморочный запах цитруса.

– Вер, хочешь? – Шурка протянула половину апельсина.

Я жую апельсин и чувствую, что мне совершенно не хочется работать. В сказках никто не работает. Там или щуку ловят, или на печи катаются, или в принцев влюбляются.

Я оглядела бригаду в поисках принца.

Игната Тимофеевича я вычеркнула сходу, наш бригадир любит баб и постарше и поярче. Винтажных марципановых теток. Мы с Шуркой не канаем.

Остается двое. Штукатур-сопловщик по фамилии Онегин и моторист Карачун.

Онегин любит кибернетику, всюду таскается с саперной лопаткой планшета и ловко окапывается в социальных сетях. Онегин для земной любви потерян. Он воспринимает женщин только через строчки эсэмэсок. Он готов эти дурацкие строчки заучивать, вынюхивать, пробовать на язык и склонять дам к виртуальному сексу.

Мы Онегина спрашивали, что такое виртуальный секс?

Онегин нагло щурился и сладко улыбался. Ну и ладно. Я и сама знаю, что такое виртуальный секс, и могу пояснить на примере Онегина.

Сидит Онегин у компьютера и варит очередной даме сердца свою липкую любовную карамель. А дама сердца, между прочим, находится от него аж за тысячу верст. Заварила себе эта дама чай для похудения, натянула на спину собачий пояс от радикулита, завиракс от герпеса на губу капнула. Чтобы время даром не терять. Соответственно, волосы у нее кое-как заколоты, сама без косметики, зато в белоснежном банном халате из турецкого отеля.

Проглотила дама восточные сладости от нашего Онегина, запила китайским чаем и вышивает ему ответную камасутру, про то, какая она томная, сонная, ароматная, с кудряшками и поволокой в глазах. И какие на ней ажурные чулочки с подвязками и белое бюстье.

И вот эти два вполне взрослых по паспорту человека сидят все свободное время у волшебного зеркальца и рисуют друг другу сливочные чмоки.

Вопрос: зачем это Онегину? Он ведь вовсе не дурак и не урод. С виду Онегин скандинавская обаяшка, соломенные кудри, золотистый загар. Еще и трубку начал курить. Он себя в профиль фоткает со шкиперской носогрейкой в зубах. Дебил. Вычеркиваю.

Теперь Карачун. Это обычный трамвайный хам. Охмуряет или веснушчатых ремесленниц в кислотных косухах или загнанных жизнью вдов, мастериц сахарного самогона.

Самогон вдовы очищают до целомудренной стерильности крупицами марганцовки и молоком. Они идут за Карачуном как за идолом. Его вокальная жиганская романтика и наколотая готика отворяют любые сердечные замки.

Смех у Карачуна хриплый, папиросы летают по губам птицами, а железные кости обтянуты обветренной до полярной свежести шкурой. Карачун востр в мыслях и ухватист в прыжке. Взгляд, само собой, гипнотический. Но меня это никак не цепляет. Вычеркнула без сожаления.

Я вообще уже давно вычеркнула из своей жизни длинный список мужчин. Это ленивые самовлюбленные чудовища, обожающие пиво, футбол и диван. Этих чудовищ нельзя называть принцами ни при каких условиях. Ни при каких! Даже в обмен на наше личное женское бессмертие.

– Ну, пролетариат, теперь махнем по маленькой, – деловито предложил Игнат Тимофеевич. – И марш за работу!

Мы спустились по кружевной винтовой лестнице в уютный бар, обшитый цветной пробкой.

На круглом дубовом столе стояли наполненные серебряные кубки.

– Ого, коньяк, – принюхалась Шурка. – Чей?

– Колхозный, – хрипло усмехнулся Карачун и потянулся к кубку.

– Пей, Шура, пей, – кивнул Игнат Тимофеевич. – Все одно пить тут некому.

– А охрана? – напомнила я.

– Откуда? – махнул рукой бригадир. – Тут же все на кнопках, датчиках и лазерах. Двадцать первый век.

Карачун махнул коньяк и облизнулся.

– По второй?

– Я больше не буду, – Онегин достал планшет, – погоду погляжу.

– Ага, погоду, – хмыкнула Шурка и подмигнула мне хитрым глазом. – Опять секс по переписке?

– Причем тут секс, – Онегин раскуривал свою ароматную трубку. – Циклона боюсь.

– Сопло застудишь? – в ладошку прыснула Шурка.

Слабая Шурка на коньяк, сто граммов ее с ног валит.

– Дура, – презрительно сказал Онегин, – компрессор разорвать может. Векторы давления накладываются. Ты в школе училась?

– Вер, чего он? – тут же протрезвела Шурка. – Я же пошутила.

– Так, давайте работать, – решительно вмешался Игнат Тимофеевич. – Вера с Шурой в гардеробной щель замазываете. Стремянку я принесу. Онегин колер подбирает. Карачун лампочки в парадной люстре вкручивает.

– Я моторист, – буркнул Карачун, – какие еще лампочки?

– Черт в мелочах, слышал про это? – сказал бригадир. – За лампочки оплачено. А стяжку завтра начнем.

Карачун мимоходом прижал Онегина к стене. Тот испуганно прикрыл собой планшет.

– Отойди от Онегина, – хмуро сказал Игнат Тимофеевич.

– А если нет?

– Отстраню от работы, – бригадир высморкался двумя пальцами в открытое винтажное окно. – Если еще не понял.

– Испугал, – проворчал Карачун, но Онегина отпустил.

Прошел час.

Я ковыряла шпателем угловую трещину. Черт бы ее подрал.

– Вер, ты чего? – Шурка смотрит на мои яростные движения.

– Шур, я больше не могу.

– Чего не можешь?

– Видеть эти рожи, – шпатель срывает неровные края трещины. – Никогда не думала, что могу так ненавидеть мужиков.

– Да брось ты, – Шурка навинчивает аппликатор. – Все они одинаковые, Вер. Ни манер, ни культуры. Я вот в театре год не была, а может и два, но все равно культурнее этого Онегина, согласись? У нас, у женщин врожденная культура.

– Да не в культуре тут дело, – я отбиваю канаву бывшей трещины малярным скотчем. – А в отсутствии мужской натуры. Натура и есть главная черта мужчины.

– Что это еще за натура? – Шурка вставляет акриловый патрон в пистолет.

– Мужская натура – это и надежность, и прямота, и решительность. И скромность, и достоинство, и сила. Господи, я могу перечислять все эти качества до ночи. А эти рожи? Тьфу! Не могу я больше с этим мириться. Уйду я, Шур.

– Куда?

– В стюардессы, – сказала я. – Брошу мир к своим ногам.

Шурка начинает хохотать. Сползает широким задом на наборный паркет.

– Чего ты ржешь? – вначале набрасываюсь я на нее.

– Вер, можно тебя спросить?

– Ну.

– Ты давно с мужиками спала? – Шурка вытирает набежавшие слезы и достает из кармана комбинезона апельсин.

– А тебе-то что?

– Срочно переспи, – советует Шурка. – Полегчает.

– А тебе полегчало, да? – снова завожусь я.

– Еще как, – кивает Шурка. – Реально другой человек. Один раз в неделю.

– Что один раз в неделю?

– А то самое, – хмыкает Шурка и важно чистит апельсин.

– С кем?

– Две смены, это четыре человека.

Шурка смотрит на мой перекошенный взгляд и, вздохнув, объясняет:

– Короче, пошла я на депутатскую автостоянку и познакомилась с ихними сторожами. Сторожами там все сплошь военные пенсионеры. Они же рано на пенсию уходят. Веселые, накачанные.

– Так ты сразу с четырьмя? – бледнею я.

– Вер, ты в своем уме? По очереди. У каждого своя неделя. Уж в чем, а в дисциплине военным равных нет.

Я молчу.

– Буквально, как пацаны, буквально, – мечтательно говорит Шурка. – Прикалывать обожают. Мне и в «мерседесах», и в БМВ, и в «тойотах» разных посидеть дают. А иногда и поваляться, если кузов – универсал, – глаза Шурки становятся лукавыми.

– Прихватят вас ненароком какой-нибудь депутат в своем «мерседесе»? – говорю я. – Не рассчитаетесь.

– Я тебя умоляю, – Шурка ломает апельсин на две части. – А хочешь, я и тебя с ними познакомлю? Пока ты еще не стюардесса?

– Ничего ты, Шурка, не поняла, – машу я рукой и ем апельсин.

Прошел еще час.

Обед.

Мы с Шуркой выбрались на крышу и лежали на горячих листах меди. Медная крыша рождала волнение весенней атмосферы, и окружающая действительность казалось мне размытой и плывущей.

– Я растворяюсь, Шурка, – прошептала я сухими губами. – Прощай. Я не хочу возвращаться в мир, населенный стариками, женщинами и детьми. Я сохраню в своей угасающей памяти все лучшее, что было связано в моей жизни с настоящими мужчинами. Их было немного, но все они безупречны, красивы и умны.

– А что же, Вер, они тебя бросили? – спросила Шурка, – если они такие хорошие, как ты говоришь?

– Причина была не в них, а во мне, – сказала я, – потому что в отличие от них я была не безупречна, не красива и не умна.

И тут на меня упала связка веревок.

А потом, как с неба, на медь крыши свалился парень в синем джинсовом комбинезоне. Волосы придавлены бейсболкой. На носу солнечные очки, удлиненной формы, прозрачные, с яркими изломами и углами.

– Вы кто? – вздрогнула Шурка.

– Серега, – парень весело посмотрел на Шурку, потом на меня. – Привет, девчонки. Загораете?

– Мы тут работаем, – важно сказала Шура. – Мы строительная бригада. А вот вы кто? Может быть, домушник?

– Ну вы и скажете! – искренне удивился Серега и стал сматывать веревку. На ней позвякивали какие-то железки.

– А что такого? – напирала Шура. – Документы у вас есть?

– Серьезные вы барышни, – Серега засвистел и стал привязывать веревку к кирпичному дымоходу. – Этот прыжок в пропасть я посвящаю вам.

– Погодите, – сказала я, – лестница же есть.

– Лестница не для меня, – сказал Серега. – У меня ноги разные. Одна короче другой на два сантиметра. А на веревке милое дело.

– И какая из них короче? – я присмотрелась к Серегиным ногам. – Или это милая шутка?

Изоврались мужики окончательно. Хуже баб.

– Давайте измерим, – сказал Серега и достал рулетку. – Ровно два сантиметра разницы. У меня еще и голова контуженная, но рулеткой это не измеришь.

– Вы псих? – ласково спросила Шурка.

– Я два дня в трещине пролежал, – Серега приспособил на веревке что-то вроде трещотки с ручкой, – без сознания. Хорошо невысокая была, метров пять. Собаки учуяли, дали знать спасателям. Вытащили меня. И на вертолет.

– Как романтично, – ни с того ни с сего ляпнула я.

– Обморозился, поломался, – Серега защелкнул карабины. – Нога срослась, но вот не ровно. А, в общем, я счастливчик, я выжил и даже не инвалид. Если не присматриваться.

– Так вы альпинист? – Шурка сделала большие глаза. Вот лиса. Она явно шла на сближение. Еще бы, столько апельсинов съесть.

– Был альпинистом, – сказал Серега, – а нынче вместо вершины медная крыша. Промышленный альпинист я, не могу без высоты.