Текст книги "Я всегда была уверена, что главное для женщины…"

– Что все? – не поняла я.

– Конец истории, – сказала Лидка. – Засиделись мы, Вер. Не заплатят нам с тобой сегодня ни копейки. Пошли работать.

Мы накидывали штукатурку совсем рядом. Я все время думала, неужели вот так бывает. Как это такие горячие чувства могут соседствовать с разумом, который приказывает этим горячим чувствам взять и заткнуться? И молчать в тряпочку? Как это может быть? А что скажет Вовка, который вернется с прогулки? Куда подевался папа? Только что нашелся, и вот уже ищи-свищи?

– Лид, – начала я, – так как же…

– Не надо Вер, – сказала Лидка. – Я не знаю. И что Вовке сказать не знаю.

– Позвони ему, – потребовала я. – Позвони на фирму, пусть приедет снова. Не хочешь к тебе, пусть ко мне приедет, я с ним сама поговорю.

– Зря я тебе все это рассказала, – повернулась ко мне Лидка. – Надо было просто все это забыть. Ну, было и было. И нет.

– Ага, нет, – я сердито отмахнулась и уронила с сокола штукатурную смесь.

– С Новым годом! – донеслось снизу. – Спасибо за подарок.

Внизу стоял заляпанный сырой штукатуркой Дед Мороз.

– Серега, ты? – крикнула я наудачу, всматриваясь в занавешенное бородой лицо.

– Ну, я, – Дед Мороз бегло оглядел леса вплоть до крыши. – А Лида где?

– Лид, – повернулась я к прижавшейся к стене Лидке, – ты чего? Это же Серега.

– Ну и что, что Серега? – сказала Лидка. – Мало ли Серег на свете?

– Ой, не валяй ты дурака, – сказала я. – Иди вниз.

Лидка пошла к лестнице.

Сверху я видела, как они обнялись. А потом Серега распахнул перед ней свой мешок, и оттуда появился сияющий Вовка. А потом Лидка помахала мне рукой, и они уехали.

А я прикинула, сколько мне сегодня надо накидать еще и за себя, и за Лидку? Получалось пару часов сверхурочных, но не это главное. Главное, что теперь я отношусь к оттепелям по-другому – как к подарку в нашей суровой и промерзшей насквозь жизни.

У меня все рассказы получаются
какими-то слишком
уж длинными

У меня все рассказы получаются какими-то слишком уж длинными.

Почему?

Потому что у меня привычка к длинным разговорам. В смысле, когда работа у меня нудная, без доли творчества, как например, ошкуривание потолков, то мы с напарницей друг друга развлекаем разговорами про себя любимых. То я свою жизнь описываю, то она свою. И работа делается, и время бежит. Еще бы нам малярные маски снять, и вовсе душевно было бы.

Вот и рассказы я так же пишу, на полверсты каждый. Но ведь рассказ – это не разговор от скуки, он должен быть коротким и ярким. Поэтому я пишу длинные.

Вечером меня позвали к телефону, сказали, что приятный мужской голос. Голос Олега я узнаю сразу, он очень артистичный.

– Вера, привет, – быстро произносит Олег, – помоги мне укрыть розы. Я в этом совершенно ничего не понимаю. Жаль, если замерзнут.

– Олег, – меня прямо злость взяла, – а ты раньше не мог сказать? У меня на воскресенье тоже есть планы.

– Забыл я про розы, забыл, – трагически шепчет Олег. – Осень затянулась, а тут под Новый год жуткий минус. Давай завтра в десять, у пригородных касс.

– Давай, – я положила трубку и пошла спать.

От его звонка мне было ни жарко, ни холодно. Жениться на мне Олег не собирался. Он хотел жениться на француженке. И переехать в Париж.

Он там был один раз. На автобусной экскурсии. Автобус проехал Беларусь, Польшу, Германию, Голландию и приехал в Париж. И там Олег познакомился с француженкой. Она была художницей. Она стояла на бульваре Клиши и рисовала какой-то там Мулен Руж. А Олег стоял у нее за спиной и смотрел, как она рисует. И влюбился. И в нее, и в этот самый Мулен Руж.

Все это он мне выложил, когда мы притащили из леса тяжеленный еловый лапник. Я даже не особенно слушала. Олег вечно в кого-нибудь влюбляется. И вообще, где мы, а где Париж.

На даче было холодно, поэтому мы укрыли розы, выпили водки, чтобы согреться и пошли на электричку.

А вечером меня опять позвали к телефону.

– Вера, – говорит Олег, – я выпил и хочу поговорить.

– Говори, – согласилась я и уселась на стул.

– Вера, – сказал Олег с красивой паузой, – согласись, что в парижанках есть какая-то тайна.

– У меня тоже есть тайна, – сказала я.

Олег загоготал. Стало ужасно обидно. Бросить бы трубку, если бы не мое провинциальное воспитание.

– Чего я сказала смешного?

– Вера, – тут же миролюбиво произнес Олег, – ты знаешь, что такое Мулен Руж?

– Ты тоже раньше не знал, – с досадой сказала я.

– Вот именно, не знал, – сказал Олег, – и это ужас! Представляешь, всю жизнь прожить и не знать про Мулен Руж.

Я молчала.

– Когда я женюсь на француженке, – горячо сказал Олег, – и заживу в Париже, то приглашу тебя в гости. Ты поселишься в нашем доме на неделю. Или две. И я покажу тебе Мулен Руж.

– Я не хочу, – сказала я.

– Чего? – не понял Олег.

– Я не хочу тебя обременять, – сказала я.

– Да перестань ты, живи у меня в Париже сколько захочешь, – сказал Олег. – Про две недели это я так сказал. Наобум. Тебя все равно на месяц с работы не отпустят.

– Не отпустят, – сказала я, – поэтому приеду ровно на две недели. И остановлюсь в гостинице. Я люблю гостиницы. И люблю общежития.

– Я оставлю тебе ключи от дачи, – сказал Олег. – Она все равно пустует. Летом там можно жить.

– Ты уедешь до лета? – я даже со стула поднялась.

– Уеду, – сказал Олег, – но вначале мы откроем розы, а потом я уеду. Ты поможешь мне с розами? Спрашиваю заранее.

– Помогу.

Олег положил трубку.

И больше не позвонил.

Дачу он продал. Розы так и не открыл. И уехал в Париж.

А я как жила, так и живу в общежитии.

И про Олега даже не вспоминаю. Потому что я не про него писала, а про то, что я не умею писать короткие рассказы.

У меня настенная плитка в ванной отскочила

У меня настенная плитка в ванной отскочила. Упала на стиральную машину, а там у меня стопка чистых полотенец, и плитка не разбилась. Я клей затворять из-за одной плитки не стала, пошла за пластилином. На пластилине клеить удобно, хотя кажется ненадежным. Надежно, еще как, можно всю стену на пластилин положить, хотя клей, конечно, привычнее.

Насчет пластилина меня Володька Разумовский научил. Был у нас такой плиточник Володька Разумовский. Внешность у него обычная, мужская внешность, тут можно сказать просто. Короткая стрижка, скулы, подбородок, шея, плечи – все обычное. Глаза зато зоркие и руки точные. Вот эти два качества Володьку отличали заметно, просто выделяли его перед другими. Точность рук и зоркость глаз заключались в том, что Володька никогда не делал ни одного лишнего движения. Все движения были как у робота на конвейере автомобильного завода: схватил, поднес, опустил, приварил, намертво. Все-таки плитка на растворе требует подгонки, ее и так и этак примеряют, прежде чем на место посадить. И крестики маячками ставят и уровнем контролируют, а Володьке ничего этого не надо, он сразу на место прикладывал и больше не трогал. Плитка, особенно наша, – неровная, что по толщине, что по периметру, поэтому ее раствором регулируют, а Володька регулировал глазами и руками. Феномен природный. Те, кто раньше не видел, как он работает, приходили как на представление. Вначале спорили на деньги, что Володька ошибется, проверяли его работу и так и эдак, но все точно было, все всегда сходилось.

Потом мы все привыкли и уже не обращали внимания, что Володька клал всю свою плитку всего за полсмены, а потом сидел, на баб посматривал. Жаль, что кроме малярш других баб рядом не было. Малярш Володька игнорировал, он интересовался исключительно чистенькими женщинами, из управления домостроительного, к примеру. Там и бухгалтерши, и экономистки, и кассирши, и секретарши и мало ли кто в дорогой юбке и изящной блузке, не то, что мы, тюхи с флейцами. И когда Володька нацеливался на очередную чистенькую даму, то можно было быть уверенным, что дама даже не рыпнется, а ляжет точно на место, как намазанная клеем плитка. Ляжет и будет лежать в бесконечном ряду других плиток, уложенных Володькой.

Он укладывал женский пол легко и не делая ни одного лишнего движения. И если Володька вел даму в ресторан, то есть раскошеливался на ужин, то другому мужчине на его месте пришлось бы раскошелиться на пять ужинов. Все движения Володьки были самыми оптимальными, самыми. И по ресторанам он водил не всех, а только очень упрямых женщин, которые думали, что Володька дурачок, готовый выложить сто пятьдесят долларов, чтобы просто посидеть рядом с красотой неземной. Наутро неземная красота просыпалась в железной Володькиной кровати и удивлялась, как ее сюда занесло, поскольку она верная жена и все такое. Володька не мешал испуганной даме метаться по комнате в поисках разбросанных дорогой юбки и изящной блузки, он лежал в постели и курил, не делая ни одного лишнего движения. А пепел он стряхивал в пепельницу, а не, например, в пустую банку из-под кофе, в любой работе он пользовался только нужным инструментом.

Вот так мы и работали бок о бок, пока однажды он вдруг не повернулся в мою сторону. Он как всегда быстро выложил всю суточную норму плитки и посвистывал, разглядывая молоденьких практиканток-штукатурщиц. И вдруг перестал посвистывать и повернулся ко мне:

– Вера, привет!

Я говорю:

– Уже виделись.

Он молчит. Это означает, что он включил свой компьютер и хладнокровно вычисляет дистанцию и траекторию.

Я мажу на подоконник смывку-гель старой краски (мы ремонтировали жилой дом), молчу. Мне странно, что Володька ко мне обратился. Он если начал, то продолжит. А что он продолжит? Спать я с ним не буду. Просто даже из принципа, пусть по чистеньким ходит, а если ему вдруг маляршу захотелось – я ему не кукла, вот и все. Может он еще и плеткой меня отстегать захочет, я видела ночью одну порнушку, там была тетка в сапогах на шпильках и с плеткой. И она хлестала мужиков в намордниках, стыд и срам, что это за мужики? Я невольно улыбнулась мыслям.

– У тебя улыбка хорошая, – сказал Володька.

– Понятно, – я наклонилась к подоконнику.

Крашу и молчу. Я его не вижу, а он, небось, тайком пялится на мой зад? Я проверила краем глаза – нет, не пялится, отвернулся к окну и курит.

Он два дня назад начальницу сметного отдела охмурял. Я видела, как они стояли у подъезда управления и любезничали. И он положил руку ей на плечо. Да она и так бы от него не сбежала, а когда он руку положил, у нее вообще коленки подогнулись. Они сели в такси и укатили. И чего я стояла и смотрела? Ну на фига? Только настроение испортила себе. Я даже вечером не могла заснуть, грезила, как они сейчас обнимаются. И пьют, наверное, и смеются. А я вот с Володькой бы обниматься не стала. Ничего в нем романтического нет, робот он, движения однообразные. Тут я представила, как Володька гладит грудь этой сметчицы однообразными движениями, по кругу. И как она вздыхает и выгибается под его рукой. А ну их к бесу, я встала и пошла на кухню, там у меня димедрол на случай простуды, выпила две таблетки и отрубилась. А сегодня от димедрола голова тяжелая.

– Плитку можно на пластилин, – сказал Володька. – Делаешь маленькие аккуратные шарики и лепишь по четырем углам и в центр. Нормально висит, даже в ванной.

– Ты к чему это? – я не поняла.

– У меня сердце бьется сорок ударов в минуту, – сказал Володька и выбросил окурок. Окурок вылетел точно по центру проема. – А норма – восемьдесят. Запомнила про пластилин?

– Запомнила, и что? – я разогнулась и поглядела на Володьку.

– Ничего, – Володька поднялся и ушел.

Я выглянула в окно, внизу стояла иномарка, а возле стояла сметчица и смотрела на мое окно. Я показала ей язык, хотя высоко было, она не увидела. Подошел Володька, они поцеловались. Сметчица протянула ему ключи от иномарки, Володька сел за руль. И машина выехала со стройки, точно объехав все лужи и люки самым коротким путем. Я опустилась на пол и обняла колени. Идиот он все-таки. Хотелось плакать. Это нервы от димедрола. Сегодня не буду димедрол, выпью на ночь ложку меда с молоком и буду спать. А Володьку к чертям собачьим. Но я уже была плиткой с пластилином по четырем углам и одной пластилиновой дробиной в самом центре. Только мне места не было в выложенном Володькой ряду, все было заполнено и без меня.

Я поднесла с полотенец вылетевшую плитку и осторожно прилепила пластилин. Вставила в проем и надавила, чтобы выровнять края. Отошла и полюбовалась. Точно сидит, ровно и крепко, как у Володьки. А Володьки уже год как нет, сердце остановилось. Знал, наверное, что остановится, вот и сказал про пластилин. Володька Разумовский никогда и ничего не делал зря. Красивый он был мужик, вот что.

Хуже нет, приезжать на чужую «незавершенку»

Хуже нет, приезжать на чужую «незавершёнку». Кто-то строил-строил, потом деньги кончились. И этот недострой год стоит, два стоит, три стоит, потом его решают достроить.

Свистать всех наверх! Присвистываем – смотрим. Полфасада с утеплителем, полфасада с клинкером. Стены наполовину прошпатлеваны. Наполовину загрунтованы. Чем шпатлевали, чем грунтовали? Короче, всё наново делать, да ещё старое вначале счищать, затирать, отскребать. У меня напарницей Поля, симпатичная, подвижная. С ней приятно и работать, и поболтать, если не очень пыльно в помещении.

– Ух, погуляем, – Поля обдирает плёнку с пластиковых окон, – завтра Рождество.

– Надо чего-то приготовить, – соображаю я, – хорошо, что завтра выходной.

Мы замолчали. Отдирать плёнку от окон нужно сразу, пока она не присохла. А эти пластиковые окна три года простояли. То солнце, то мороз. Плёнка вмертвую. И растворитель не привезли, чтобы её отмочить.

– Вер, а ты рождественского гуся когда-нибудь готовила? – Поля перешла к следующему окну.

– Даже вспоминать не хочу, – сказала я. – Такая морока. От духовки ни на шаг, караулишь часа три, бесконечно переворачиваешь, поливаешь жиром из противня. Потом сил нет даже есть его, хотя вкуснотища, конечно.

– Расскажи, Вер, я приготовлю, – загорелась Полина. – Хочу Андрюху удивить. Он мне все уши прожужжал про рождественского гуся.

– Избалуешь ты своего Андрюху, – я сделала перерыв и села на подоконник. – Сейчас он у тебя что ест?

– Пельмени, – сказала Поля, – постоянно.

– Вот, – сказала я и подняла вверх указательный палец, – а начнёшь готовить духовое мясо или заливное из судака – поселишься ты, Поля, на кухне. И будешь с грустью вспоминать эти самые пельмени с майонезом. Или с чем вы там едите?

– С уксусом, – ядовито отозвалась Поля, – мне, Вера, на мужа времени не жалко. Небось, в своего жульены и кулебяки запихивала бы. Если бы он у тебя был.

– Я живу для себя, – задрала я подбородок. – Обхожусь постными котлетками из рыбы и тертой свеклой. И про рождественского гуся даже не вспоминаю.

– Ой, прости, – подняла руки Поля, – я про другое. Я про то, что мужа надо баловать. Любит пельмени – будут пельмени. Просит гуся – будет ему гусь. У нас любовь.

– Насмешила, тоже мне любовь, – говорю я.

– Я думала, что ты единственная в бригаде, кто мне не завидует, – печально сказала Поля. – И ты туда же. Никому моё счастье покоя не даёт.

Поля быстро шагнула к выходу и опрокинула ведро с силером – пропиткой для бетона.

– Быстро за валиком, – сообразила я, – и размазывай силер по стяжке. Все равно не соберем, а скандал будет.

Глядишь, ещё и денег подбросят за сверхурочную. Мы-то свою смену уже отпахали.

– Ой, Вер, – хохотала Полина, стоя под обжигающим душем, – здорово ты придумала силер спасти.

– Не силер, а тебя, – я тщательно втираю в волосы укрепляющий шампунь, – на нас бы цистерну силера списали, не расплатилась бы.

Шампунь я всегда улучшаю, в смысле добавляю репейное масло и настойку розмарина. Масло питает волосы, а настойка дает блеск. В наших тяжелых производственных условиях о волосах нужно заботиться особенно. Иначе будут тусклые и ломкие.

– Поль, возьми шампунь, – я протягиваю ей пластмассовую бутылочку. – Андрюха от твоих волос сегодня обалдеет.

– Не понимаю, Вер, – Поля послушно втирает шампунь, закрыв от усердия глаза, – ты такая необыкновенная, и до сих пор одна. Я ничего в жизни не умею: ни шить, ни вязать, ни борщ сварить. Могу только танцевать и целоваться. И мне так повезло.

– Ладно, Поля, научу я тебя гуся готовить… – душ действует на меня благотворно. Я становлюсь мягкой и податливой: – Если мне рождественский гусь счастья не принес, может, он с тобой поделится.

– Ой, Вер, – Поля выскакивает из душевой и пляшет вокруг меня в облаках пара и брызг, – ты мое спасение.

– Завтра выходной, едем на рынок за гусем, – сказала я. – Заедь за мной утром пораньше. И не забудь заправиться.

– Есть заехать пораньше, – отдает мне честь Полина, – и заправиться бензином! А что сказать Андрюхе, куда я еду?

– Так и скажи, за рождественским гусём, – пожала я плечами. – Он же хотел гуся?

– Хотел, хотел, – быстро кивает головой Полина.

– И права не забудь, – напомнила я на всякий случай.

– О, точно, – хлопает себя по лбу Поля, – надо ещё вспомнить, куда я их засунула.

Утром мы выехали чуть свет. Поля лежала на руле и спала.

– Поль, – сказала я, – ты права взяла?

– Не-а, – Полина посмотрела на меня сонными глазами, – вечером забыла, а утром встать не могла. Андрюха ночью замучил. Ох, Вер, как он меня мучил. Извращенец. Хочешь, расскажу про одну штуковину? Ты точно про такое не знаешь.

– Неинтересно, – я полезла в свою сумку, – а интересно то, что кошелёк я дома оставила.

– Заведи ты карточку, как современный человек, – широко зевнула Поля, чуть не съехав в кювет, – это очень удобно. Мне Андрюха на Новый год карточку подарил, а на ней триста тысяч. Счастливая я, да? И красивый Андрюха у меня, и богатый.

– Мы едем на деревенский рынок, – напомнила я. – Какая карточка?

– Вот, блин, – Поля постучала себя по лбу, – Вер, я совсем не приспособленная к жизни. Без Андрюхи я бы пропала. Я его люблю сил нет. Вер, ты когда-нибудь любила?

– Любила и люблю.

– Да ну? – чуть не подскочила Поля. – И кого?

– Работу нашу. Надо за кошельком возвращаться.

– Не надо, – таинственным шепотом сказала Поля, – у меня в бардачке заначка. Андрюха обеспечил, на всякий дорожный случай. Погляди, Вер.

Я поглядела. Вынула две бумажки по пять тысяч.

– На гуся хватит? – спросила Поля.

– Хватит, – я положила деньги обратно, – если ещё гуси остались. На рынок нужно приезжать рано.

– Да куда ещё раньше-то? – возмутилась Поля. – Я и так от Андрюхи еле утром оторвалась. Кстати, зря ты про штуковину не послушала. Оборжалась бы.

На рынке была толкучка. Словно и не было нынешних новогодних застолий и все жутко оголодали. Из птицы в основном брали кур и индюшек. Возле гусей никого не было.

– Какого берем? – вошла в охотничий азарт Поля. – Может, вот этого? Небольшой, но симпатичный.

– Это утка, – шепнула я, – гуси правее.

Гуси мне понравились. Откормленные зерном, с жирным нежным мясом, аккуратно ощипанные и выпотрошенные. Бери любого, не ошибешься.

Я взяла с двумя жировыми складками между ногами – верный признак упитанности.

– Может, ещё чего-нибудь возьмем? – Поля завертела головой. – Говорят, мужчинам полезны бараньи яйца.

– Это не по адресу, – сказала я, укладывая гуся в сумку.

– Слушай, Вер, – решительно сказала Поля, – у моего Андрюхи куча богатых друзей, найдем тебе нормального, здорового мужика. Главное в жизни – это совсем не работа.

– А любовь, да? – сказала я.

– Злость у тебя от одиночества, – нравоучительно сказала Поля. – Я тоже стерва была, до встречи с Андрюхой.

– На, – я вручила Поле сумку, – неси своему Андрюхе рождественского гуся.

– Вер, ты чего? – забеспокоилась Поля, сгибаясь под тяжестью сумки. – Я же твоя подруга. Кто тебе поможет, если не я? Ты на правду не обижайся.

– Правда у каждого своя, – сказала я. – Мне чужая не нужна, ясно?

– Ясно, – кивнула Поля, героически волоча сумку, – только ты не бросай меня, Вер. Мне кровь из носу рецепт рождественского гуся нужен.

– Не брошу, – я взяла вторую лямку сумки, и мы потащили гуся к машине.

Рождественский гусь получился на славу. Готовили у меня. Во-первых, это секрет от Андрюхи. Во-вторых, у меня отличная духовка, каких поискать. В-третьих, всё равно вся начинка для гуся тоже у меня. Я сделала начинку с яблоками и айвой. Ну и овощи со специями. И даже стакан красного крепленого вина добавила. Поля стояла рядом и всё записывала на тонюсенький айфон.

– Поля, – говорю я, выкладывая гуся на противень, – а Андрюха не против, что ты маляршей трудишься? Вон как он тебя балует, и машина у тебя дорогая, и кредитка персональная, и айфон последний, и шубка норковая. А сама – малярша. Непрестижно вроде.

– Любит и на всё согласен, – говорит Поля.

– Ладно, – говорю я, включая духовку на полтора часа, – а самой тебе не надоело краску нюхать? И зарплата маленькая, и условия трудные: то жара, то холод. Сидела бы дома с маникюром, ходила бы на фитнес, принимала бы гостей.

– А мы с Андрюхой не хотим ничего менять, – беззаботно засмеялась Поля. – Он для меня бизнесмен, а для него малярша. Это как ролевая игра. Ты знаешь, что такое ролевая игра?

– Кажется, знаю, – с неприязнью сказала я, – это когда медсестрой наряжаются.

– Не обязательно медсестрой, – сказала Поля, – что мужчина захочет, в то и наряжаются.

– А ты маляршей, да? Наряжаешься?

– А я не наряжаюсь, я и есть малярша, – Поля смотрела мне в глаза. – И ему это нравится.

– Сейчас нравится, потом надоест, – сказала я, – и захочется ему ту самую медсестру, что тогда?

Я открыла духовку, полила гуся собравшимся на противне соком.

– Останусь той же маляршей, только брошенной, – пожала плечами Поля. – Я же всё понимаю.

– Ну и хорошо, – я порезала оставшиеся от начинки яблоки и выложила на противень вокруг гуся.

Зазвонил айфон.

– Андрюха, – прошептала мне Поля и нажала кнопку. – Слушаю, солнышко. Сегодня я позже, неожиданно привезли двери, надо срочно шпатлевать откосы. А ты где? Совет директоров? Ну вот видишь, мы оба при деле. Но поужинаем обязательно вместе, сегодня же Рождество, я по тебе скучаю. Нет, я сильнее. И не спорь, милый.

Поля отключила связь.

– Сколько ещё, Вер?

– Не меньше часа, – сказала я. – Потом вытащим, гусь немного отдохнет, и ещё на полчаса.

– Понятно, – вздохнула Поля, потом приободрилась, – но зато как Андрюха обрадуется. Спасибо тебе, Вер.

– Да, ладно, – отмахнулась я, хотя готовить для Поли мне было ужасно приятно. Даже не знаю почему. Необъяснимая радость.

Легла я поздно. Пока пополоскалась в душе, пока посидела с чаем и журналом, было далеко за полночь. А утром, в шесть позвонила Поля. И не по телефону, а в дверь. Она стояла на пороге и держала в руках нашего рождественского гуся. Он был нетронутым.

– Что случилось? – встревожилась я.

– Ой, Верочка, спасибо тебе большое, – прощебетала Поля, протискиваясь с гусем в коридор, – я его на кухне поставлю, ладно?

– Поставь, – я понемногу приходила в себя. – Что? Не понравилось? Поль, я старалась.

– Да гусь отличный, – Поля обняла меня за шею. – Дело не в гусе.

– А в чём?

– Вчера приходит Андрюха с работы, я уже его жду, – Поля взяла чашку и плеснула в нее минералки, выпила. – Зажгла свечи, включила музыку, поставила на стол гуся.

– И?

– И входит Андрюха, – говорит Поля, – поцеловал меня, сел на своё место. И увидел гуся. И говорит: «Что это?» Я говорю: «Рождественский гусь. Как ты просил».

– А он?

– А он говорит: «Ах вот он какой». Я спрашиваю: «Какой?» А он: «Очень красивый. А где пельмени?» Я говорю: «Какие пельмени, Андрюш? Ты же просил гуся. Вот тебе рождественский гусь, с яблоками и айвой».

Я тоже налила себе минералки. Выпила, чтобы успокоиться.

– А Андрюха говорит: «Нет, Поль, давай пельмени». Я говорю: «Андрюх, пельмени мы каждый день едим, а сегодня праздник. Давай есть гуся». А Андрюха говорит: «Не могу, Поль, боюсь». – «Чего ты, – говорю, – боишься?» А он: «Я перемен боюсь. Я не хочу в нашей жизни ничего менять, потому что очень счастлив. Я хочу пельмени».

– Ты прости, Поля, – сказала я, – но нормальным его поведение не назовешь. Он же сам гуся просил.

– Возможно, – сказала Поля и её глаза повлажнели, – но я его понимаю. Я и сама такая. Я ничего не хочу менять в нашей жизни. Я тоже гуся не ела. Я тоже ненормальная.

– И вы ели пельмени?

– Ели пельмени, – Поля промокнула глаза салфеткой, – две пачки в честь праздника. И вообще не спали. Странно, а я такая бодрая. Утром вскочила – и к тебе. В обнимку с гусем. А Андрюха спит. На моей подушке.

– Все понятно, – сказала я. – Оставляй гуся и иди домой, пока Андрюха не проснулся.

Поля чмокнула меня в щёку и исчезла.

Я стояла на кухне и долго смотрела на рождественского гуся. А потом полезла в морозилку и нашла пачку пельменей. Сварила и съела, задвинув гуся носом в угол.