Текст книги "Я всегда была уверена, что главное для женщины…"

Короче, пошла я на кинопробы

– Короче, пошла я на кинопробы, – затянулась сигаретой подруга. – Две недели учила текст! Текста этого… – сделала она выразительную гримасу, – всего два листа, но я актриса молодая, малоизвестная, я должна себя эффектно подать, правда?

И тут Милка, картинно оттопырив мизинец, пригубила рюмочку с яичным ликёром, мы с ней на её кухне сидели.

– Вот поэтому я эти два листа жевала и заглатывала две недели. По системе Станиславского…

– Слыхала о такой, но лучше объясни в двух словах ей принцип, – перебила я. – Что за система такая?

– Тебе-то зачем? – Милка ткнула в мою сторону длинным дамским мундштуком.

– Все в курсе, а я нет, – обиделась я.

– Господи, Вер, – Милка дернула уголком вишневых губ, – да на здоровье. Если коротко, то в системе пять принципов. Записывать будешь?

– Запомню, Милка, – обнадёжила я, – у меня память профессионала. Хочешь, с ходу назову структурную химическую формулу эпоксидной смолы ЭД-20?

– Формулу не надо. Так вот, это принцип жизненной правды, принцип сверхзадачи, принцип перевоплощения… – отмахнулась мундштуком Милка, – Вер, вообще-то, мы с тобой совсем о другом сели поговорить…

– Хорошо, отложим, – я подняла рюмку с нашим любимым яичным ликером. – За твой талант, Милка.

– Мерси, мерси, – Милка пригубила ликер и закинула ногу на ногу, – там ещё есть система Немировича-Данченко…

– Не слышала ни разу, – удивилась я.

– …и техника актерского… (вдох) … мастерства Михаила Чехова (выдох)…

– И про эту не знаю, – я похлопала глазами.

– А про Мэрилин Монро ты знаешь? – угрюмо спросила Милка.

– Да.

– Вот эта самая Мэрилин Монро училась по системе Чехова. А я училась по всем трём. Чувствуешь моё превосходство?

– Все, умолкаю, – я жестом застегнула губы на «молнию».

– Короче, пришла в павильон. Софиты не включены. Кругом какие-то поломанные стулья в пыли и паутине. Режиссёр требует текст. Я эти два листа эффектно отбарабанила. И умолкла в ожидании аплодисментов. А он молчит. Потом: «Ну, ну, давайте дальше, по сценарию». Оп-па! Какому, говорю, сценарию? У меня только два листа. А он: «Яна, ты где?» И появляется такая высокомерная кошка, у нее по-индийски нарисованный прищур и кислотные пряди. Типа «ассистент режиссера». И сходу врёт: «Мы ей всё отправили курьером две недели назад». Я, говорю, девушка, я получила только эти два листа. Спросите у курьера. А хинди-кошка меня игнорирует, качает узкими бедрами в дениме и томно щурится в потолок.

– А режиссер что? – сочувствующе спрашиваю я и наливаю ещё по рюмочке ликера.

– А ничего, – говорит Милка и пренебрежительно пыхает ароматным бергамотным дымком, – как-то сразу сник, всем спасибо, говорит, пробы закончены. Ну, чего делать. Я ушла.

– Ну, ты подумай, какой гад, – мы солидарно тянем яичный ликер.

– А вчера он мне звонит, – говорит Милка. – Типа: вы меня помните, мы пробу снимали, давайте встретимся.

– Кобель, – я упираюсь пальцем в Милкину коленку.

– Много их, – гордо говорит подруга, – но я ему не отказала. Хотела выслушать. Я же сразу почувствовала, что кошка-бхай-бхай его загоняет. Дам, думаю, ему шанс оправдаться. Встретились мы, посидели в рыбном ресторанчике, поели осетринки на гриле, икорки охлажденной, креветок. Пили только минералку.

– Он тебя в кино берет, Милка? – не вытерпела я.

– Вот скажи мне, Вер, почему иностранные киношники такие милые? И дело не в костюме от Армани или в туфлях от Феррагамо, а в вулканической романтике «в доску своего парня». А возьми наших, да? Это или надменные крестьянские дети с огромными кулаками. Или слепые ботаники с предсмертной синевой вокруг тонкой оправы.

– А этот? Твой?

– С виду нормальный, с аккуратной русой щетиной, в стильном шотландском луке, ничего лишнего. И не суетится. Уверенный баритон. Короче, он у меня ночевал.

Милка сделала паузу. И проверила айфон, постукивая льдинками бледного маникюра по белому лаку.

– И он мне рассказывает, – Милка поправила каштановую прядку, – мол, не сердись за эти пробы, но тут схема такая. Главный в этом кино – продюсер. Продюсер хочет, чтобы в фильме играла его шмара. А ассистент Яна – это лучшая подруга шмары. И поэтому Яна командует мной. Самый крайний в этой цепочке – я, режиссер. Чего мне скажут, то я и сделаю.

– А ты им, Милка, зачем, – не поняла я, – если там все схвачено?

– Для массовости, – усмехнулась Милка. – Яна передаст ролики с пробами папику-продюсеру. И его шмаре будет приятно, что она «честно» победила. Это серьезные люди и серьезные деньги, Вер, так сейчас всюду. Короче, утром я его выгнала.

– Режиссера?

– Ага, – Милка покачала носком туфельки.

– С чего это?

– За утренним кофе… на этой вот кухне… он предложил мне сойтись с папиком-продюсером. Иными словами, отодвинуть шмару и Яну.

– Зачем?

– Потому что именно я лучшая на пробах, – повернулась ко мне Милка. – Он искал именно такой типаж.

– И поэтому он предложил тебе лечь в койку с продюсером?

– Я же легла с ним, значит, могу и с продюсером, – Милка вытянула из пачки новую чёрную сигарету.

– Ну, ты-то легла не из-за роли.

– Теперь уже и не знаю, – подавленно вдохнула Милка. – Я не современная. Уже нет черно-белого кино, мы давно живем в 3D, наши плоские взгляды стали трехмерными. На жизнь можно смотреть с любой стороны.

– Ты хочешь сказать…

– А почему бы и нет, – сложила губки бантиком Милка, – если в кадре я могу лечь с кем угодно, даже с карликом, то почему нельзя лечь за кадром? Это продолжение работы над ролью – по Станиславскому.

– Не верю!

– Вот-вот, ты говоришь словами Станиславского, – усмехнулась Милка. – Нет, он не призывал спать с карликами, нет. Он просто призывал вначале работать над собой и только потом работать над ролью. Одно должно наложиться на другое.

– Но не любой ценой.

– Да, не любой, – кивнула Милка. – Режиссер мне нравился бесплатно.

Мы с Милкой потянулись друг к другу и обнялись.

– Спасибо, что выслушала, Вер, – Милка уткнулась мне в плечо.

– А как же иначе, – я осторожно погладила Милку по голове.

Волосы у неё густые и блестящие. Милка – прелесть!

– Ладно, Вера, теперь давай о тебе, – Милка промакнула глаза салфеткой. – Начинай прямо со структурной формулы эпоксидной смолы ЭД-20.

– Ну, знаешь, – я возмущенно оттолкнула Милку.

– Погоди, – Милка открыла айфон, – слушаю. А, да, узнала. Что? Ко мне? Когда? Ну, приезжай. Нет, не выгоню, не переживай. И захвати бутылочку ликера, такого же, что вчера.

Милка убрала айфон и задумалась.

– Кто это был? – спросила я.

– Режиссер, – Милка подняла на меня глаза. – Он хочет на мне жениться.

– А ты?

– И я хочу, – Милка вытянула косметичку. Достала карандаш, пудру, помаду. – Трясётся, что выгоню.

– Вот трус! – возмутилась я. – Продюсера он боится, шмару он боится, Яну он…

– Он их сегодня послал далеко и навсегда, – Милка энергично провела по волосам щеткой. – Теперь он безработный.

– Хороший парень, – сказала я. – У Мэрилин Монро такого не было. Ощущаешь превосходство?

Милка показала мне кулак, и мы покатились со смеху.

Мы сидели в кафе…

Мы сидели в кафе при уютной частной гостинице.

Я пила кофе. А он – вишневый шнапс киршвассер из маленькой стеклянной стопочки.

– Давай сфотографируемся? – сказал он, навалившись грудью на столик. – Ты потрясающе выглядишь, кругом чашечки-рюмочки, свечи-огоньки.

Я промолчала.

– Ну, хорошо, – он подпер голову рукой, – тогда, Вера, давай поженимся. Я девичий идеал. Я богат, физически безупречен, умен и с шармом.

– Женщина рождена для утешений, – сказала я. – Стань неудачником, и я подумаю.

– La pauvre fille, c’est terrible, – он закрыл глаза и деликатно потряс головой. – Бедная ты, бедная.

Мне надоел сегодняшний вечер до веселых чертиков.

– Послушай, – сказала я, – мне пора.

– Ты что? Обиделась? – изобразил он удивление. Хорошо изобразил, кстати.

– Просто на сегодня достаточно.

– Почему ты никогда не зовешь меня по имени? – спросил он и поселил в хмельных вишневых глазах синильную скорбь.

– Я не знаю твоего имени, – пожала я плечами. – У нас с тобой рациональный вид отношений. Это когда люди знают друг о друге только то, что им хочется знать.

– А что тебе хочется знать?

– Как долго ты еще будешь оплачивать мой кофе? – спросила я. И помолчав, добавила. – Я не верю в искренность, если она не рождена глупостью.

– Подожди, Вера, неужели ты на самом деле не знаешь, как меня зовут? – все еще изумлялся он. – Мы знакомы уже месяц.

– Три недели, – уточнила я.

– Хорошо, – согласился он, – три недели назад мы познакомились в этом кафе. Так?

– Познакомились и что?

– Как это что? – обрадовался он. – Мы же познакомились. Знакомиться, значит представиться друг другу. Ты тогда сказала, что тебя зовут Вера. А я, что меня…

Я закрыла уши руками.

– Ладно, – он привычно махнул рукой, – вижу. Ну, объясни, зачем ты это делаешь? Это же какой-то детский сад с барабаном.

– Хорошо, я объясню.

Официант принес мне новый кофе.

– Предположим, что завтра ты не придешь в это кафе, – я взяла миниатюрную чашечку.

– Подожди, подожди, – усмехнулся он, – это же мое кафе и я его владелец. Куда же я, по-твоему, денусь?

– Не это главное, – сказала я. – Предположим, ты завтра сюда не придешь. И не только завтра, но и вообще никогда больше сюда не придешь?

– Ого, – он выпил очередной «Киршвассер», – умеешь ты утешать, Вера, вижу.

– Ты же хотел узнать, для чего я закрываю уши?

– Продолжай, я молчу. Итак, я не пришел сюда и что?

– А ничего, – сказала я и рассеянно улыбнулась. Строго только ему. – Я заплачу за кофе сама и положу конец этой истории. И никаких переживаний, никаких имен, никаких фотографий. Ты понял? Ничего в памяти, никакой зацепки.

– Теперь все понял, – он прищурил глаза. – Тебя, Вера, бросали, и ты боишься боли и страданий. Да?

Я промолчала.

– А с кем ты встречалась до меня? – беспечно спросил он. – Ты не думай, это не ревность.

– А я и не думаю. Я ни с кем не встречалась.

– Выходит, я первый?

– Первый, кто оплатил мой кофе.

– А что, Вера, были, кто не оплачивал? – он насторожился. Собственник несчастный. – И сколько их было?

– И как только тебе это не надоест?

– Задавать глупые вопросы?

– Оплачивать кофе. Ты не похож на капиталиста.

Он откинулся на спинку кресла и стал меня изучать. Его зрачки расширены киршвассером, он сейчас подчеркнуто красив. Я любовалась его лицом.

– Здесь тепло, светло, играет музыка, все нарядные и с деньгами, – сказал он. – И моя успешность побуждает дам падать в мои объятия. С тобой что-то не так, Вера. Ты не живешь сегодняшним днем, а это минус. Никто не знает, что будет завтра. Ты потом спасибо мне скажешь. Падай по-хорошему.

– Прямо здесь?

– Шутку оценил. Для этих случаев у меня есть кабинет. С баром из красного дерева, атласным диваном, романтичным светом свечей.

Я молчала.

– А, забыл, – сказал он, – во время близости ты по-прежнему можешь меня никак не называть. Это даже лучше. Непривычно и волнующе. Возникает ощущение мимолетности, остроты тайны. Ты меня слышишь?

– Слышу, – сказала я, – но у меня самолет через два часа.

– Какой самолет?

– Я тут в командировке, – я сделала глоток кофе.

Обалденный у него кофе. И сам он обалденный.

– Какой командировки? – пытался понять он. – Ты шутишь?

– Я специалист по новым видам обоев, – я пожала плечами.

Для него это была явно лишняя информация. Но как часто лишнее становится существенным!

– Я прилетела сюда по договору. И живу в этой гостинице.

– По какому еще, к черту, договору? – он был совершенно сбит с толку.

– Я клеила клиенту светящиеся обои. Ты слышал о таких?

– Нет.

– А еще есть самогреющиеся обои, – сказала я, – а есть каменные.

– В смысле?

– Берется камень и мелко натирается. И эта пыль наносится на гипсовую основу, – я по-итальянски иллюстрировала слова движениями рук, – толщиной в полсантиметра…

– Я не про это, – крикнул он беспомощно, – я про командировку. Почему ты мне ничего не сказала?

– Ты бы относился ко мне по-другому? – спросила я.

– Я не знаю, – сказал он. – Это как-то подло с твоей стороны.

– Ты сам подошел, – напомнила я, – заказал кофе. Мне нужно было отказаться?

– Лучше бы ты отказалась, – он махнул рукой, встал и пошел к служебному входу. – Прощай, Вера.

Мне ужасно хотелось посмотреть ему вслед. И я посмотрела. Сзади он тоже был безупречен.

Я допила кофе и поднялась в номер. Вещи были собраны. Осталось сдать номер и спуститься в ресепшн.

– Добрый вечер, – сказал симпатичный администратор, – выписываетесь?

– Да, улетаю.

– У вас не оплачен счет из кафе, – администратор посмотрел в компьютер.

– Счет? – удивилась я. – У меня же все включено!

– Кофе у нас оплачивается отдельно, – сказал администратор.

– Но за меня его оплачивали, – сказала я в недоумении.

– Кто?

– Ну, этот, как его, – я беспомощно защелкала пальцами, – ну, хозяин этого кафе.

– Хозяином этого кафе является женщина, – сказал администратор. – Другого хозяина тут нет.

– Неужели? – ошеломленно подняла я брови.

– Я вас понял, – сказал администратор. – Пишите заявление и вашего мошенника найдут.

– Какое заявление, если я даже не знаю, как его зовут, – я устало махнула рукой и вытянула из сумки кошелек. – За кофе, увы, придется платить мне.

– За кофе и за киршвассер, – добавил администратор, снова заглянув в компьютер, – тоже за три недели.

Моя командировка улетела в кассу гостиницы. Осталось на такси и на мороженое.

– Детский сад с барабаном, – обморочно сказала я симпатичному администратору. – Кстати, а как вас зовут?

– Эдвардом, – сказал администратор.

– Красивое имя, – сказала я, взяла сумку и зацокала к выходу.

Нас с Шурой отправили красить остановку

Нас с Шурой отправили красить старую автобусную остановку. В центре-то все новое, все сияет неонами, а остановка, как ржавый утюг на простынке. Видно, сперва у них денег не было. А когда насобирали, то нас вызвали и отправили к остановке. Причем кричат: «Срочно, срочно!» А нам-то что? Мы все равно работаем на одной скорости, без халтуры, нам с Шуркой имя дороже.

А стальную щетку нам не дали. Стальной щеткой старую краску сбивают, ржавчину рыхлую, да мало ли дряни на старом железе?

Короче, мы их спрашиваем: «Где щетки?» А они: «Нет ни одной». Врут, гады, понятно. Им просто неохота со складом возиться. У нас же никаких компьютеров, а только карточный учет: получил или выдал.

– Как же нам без щетки красить? – кричит мне в ухо Шурка про дурость руководства.

Дурость руководства – наша с ней любимая пластинка, мы под нее мыслями танцуем, душой отдыхаем и получаем заряд радости от движения улыбок. Хотя я сама, к примеру, руководить не умею. Это родиться нужно для этого.

Шурка дело совсем другое. Она – прирожденный руководитель, просто Шурка пока не выбилась. Она и без щетки остановку бы зубами выгрызла, просто ей надо себя перед руководством поставить. И она себя ставит, в смысле получает в конце концов даже не одну, а две новеньких щетки. И вдобавок еще два войлочных респиратора. Это означает, что нас с Шуркой записали в окончательные дуры.

Привезли на «буханке» на объект.

– Так, а где лестница? – кричит Шурка.

Лестница обычно на багажнике прикручена, а тут нет. Забыли, умники, а туда же. Короче, нам они говорят: «Вы, девки, пока железо обдирайте, а мы лестницу подвезем, после обеда». У нас обеды рано, потому что рано встаем.

Уехали они обедать, а мы остались. Взяли по шпателю и начали с остановки старые объявления граждан сдирать. Там этих объявлений сверху донизу. Еще бы, место бойкое, народу уйма, есть кому читать. Одни быстро сдираются, а другие – никак, от старого клея в стекло превратились, но мы с Шуркой скребем – стараемся.

Тут мужчина подходит, в полный дым. Достает из за пазухи бумажку с объявлением и начинает ее клеем мазать. Клей в пузырьке у него в нагрудном кармане, я вначале думала, что это стакан.

А мажет он пальцами, макнет в клей и водит по своей бумажке. А мы с Шуркой стоим и смотрим. Вот бабья привычка пытаться понять, чего чужой мужик делает. Это как рефлекс. Он нас не знает, мы его не знаем, а стоим и смотрим, как он клеем свою бумажку уделывает. И сам уделался, почти по локти.

Наконец, закончил мазать, подошел к витрине и прилепил свой плакат, и руками разглаживает, тыльной стороной, потому что все остальное в клею. Прилепил, любуется.

– Ну что, писатель, издал свою книжку, – Шурка ближе подошла. – И о чем пишешь?

– Прочитай, – с трудом говорит мужик, – там крупно написано.

– Да я не слепая, – усмехается Шурка, – я, наоборот, чересчур глазастая.

Шурка засовывает руки в карманы заляпанных известью штанов. Мягкая ткань обтягивает Шуркины бедра, они у нее как два крутых бережка.

– Красивая ты баба, – мужик хотя и стоит наклонно, но старается отжаться от остановки. – Ты чего сегодня вечером делаешь?

– А ты? – спрашивает Шурка.

– Еще не решил, – мужик поднимает левую руку и смотрит на часы, соображает. А часы у него на правой руке, есть про что подумать.

Шурка читает объявление и хмыкает.

– Вер, – Шурка зовет меня, – погляди.

Я подхожу ближе.

– Здрасте, – громко говорю мужику.

– Салют, – тот пытается отдать честь и теряет равновесие. Я его буквально ловлю.

– Ты посмотри на его объявление, – Шурка осторожно тычет рукой в измазанную клеем бумажку.

Бумажка чистая. Абсолютно ни одной буквы.

– Может, он ее задом наперед приклеил? – я захожу с другой стороны витрины.

Витрина стеклянная, и видно, что с другой стороны на объявлении тоже ни слова.

– Ты что приклеил? – спрашивает Шурка мужика и дает ему легкого тычка в лоб. – Совсем ум пропил?

– Не, – говорит мужик, – ум пока при мне, а вот все другое – пропил. Буквально все.

– Что значит: буквально все? – Шурка дает еще тычка в лоб. – Говори, а то до смерти забью, у меня рука тяжелая и брат в милиции.

– Все, это значит, все, – торжественно говорит мужик, – ну там, квартира, машина, дача. Все было, и все сплыло. Только клей и бумага. Вот в кармане клей, а в подкладке бумага, хожу клею.

– Зачем ты клеешь пустую бумагу, идиот? – кричит Шурка и трясет мужика за лацканы. – Говори, а то убью, говори, сволочь.

– Ну не буду клеить, – говорит мужик, мотая головой. – Хочешь забирай клей. И бумагу забирай. Останется у меня только ум.

– Вот ведь гадина, – Шурка осторожно опускает мужика на скамейку. – Погоди, я тебе беляш куплю. Или чебурек. Что ты любишь?

– Хозяюшка, – мужик жмурится, – ну прямо на все руки мастерица. И пива купи.

– Вер, – поворачивается Шурка, – купи ему два беляша и пива светлого маленькую пластяшечку. Я тебе потом отдам, я его оставить боюсь, убьется он без меня.

Я иду в ларек и покупаю два горячих беляша с хрустящей корочкой и литровую пластмасску холодного пива. Шурка хлопочет возле мужика, поправляет воротник, зачесывает ему ладонью волосы.

– Вер, красавчик, правда?

Наконец-то на «буханке» привезли лестницу. Можно работать.

– Шур, оставь ты его в покое, – я беру кисть и грунтовку. – Давай работать, до ночи не высохнет.

– Полежи пока, – Шурка вьется птицей. – А я поработаю, покрашу. Кстати, мужичок, у тебя от краски голова не заболит? А то хочешь, я тебя в сквере уложу?

– Уложи, – говорит мужик и допивает пиво. – Я устал. Уму трудно все это выдержать. Нужно поспать.

Шурка укладывает мужика в сквере и возвращается. Лицо у нее светлое, как сосной проморенное. Она поет и работает. Время летит. Темнеет.

– Вер, я его с собой возьму, – говорит Шурка. – Пусть у меня живет. Я его к делу приставлю, малярить научу, штукатурить понемногу начнет, а может, и плитку наловчится, а?

– Без дела он тут пропадет, – я согласна. – А человек видно, что интеллигентный.

– Конечно, интеллигентный, – соглашается Шурка, – пустые бумажки клеит.

– А может, и поженитесь, – говорю я, равномерно нанося темно-синюю эмаль. – Поживете с полгода, притретесь, ребеночка ему родишь.

– Да ты что, – моей Шурке ужасно приятно от слов про ребеночка.

Она водит кистью с сумасшедшей яростью. Ей хочется к своему внезапному мужчине.

Наконец мы заканчиваем. Снимаем перчатки, оттираем растворителем пятна, моем руки водой из канистры. Ждем «буханку».

– Я сейчас договорюсь, – хлопочет Шурка. – Довезут нас прямо до общаги, хорошо, что сегодня дали «буханку», а не «каблук», места полно. Он даже лежать в нем может. Надо завтра грибов купить, суп нам с ним сварю, сто лет нормального супа не ела. А для кого готовить, Вер? Для себя? Надо еще, ага.

Пришела «буханка». Шурка уходит в сквер. Возвращается минут через десять. Одна.

– Че, Шур? – я не поняла.

– Поехали, – Шурка садится в машину.

Возле общаги тормозят. Мы выходим.

– Вер, можно я у тебя сегодня заночую? – Шурка прячет глаза.

– Ночуй, – я ищу в кармане ключ от комнаты.

Мы лежим. Я на раскладушке, Шурка на моей постели. У нас так заведено: кто хозяин, тот и спит на раскладушке.

– Прихожу, а он там не один, – Шурка говорит шепотом, – с проституткой. Лежат на скамейке, и это… короче… любовь у них в разгаре.

– Вот, гад, – я передергиваю плечами, – зря я его ловила. Лучше бы башкой об асфальт.

– А причем тут он? – говорит Шурка. – Это я, баба глупая, привязалась к человеку. Пусть себе живет, как жил. И я буду жить, как жила.

Шурка молча лежит. Потом порывисто вскакивает:

– Вер, а щетки мы положили или забыли?

– Спи, – я пытаюсь вспомнить, где щетки. – Положили.

– Обе?

– Обе.

– Вот это и есть главное, что обе, – Шурка поднимает верх указательный палец.

– Да куда нам друг без друга-то, – я взбиваю подушку.

Шурка смотрит на меня и громко прыскает. Потом отворачивается к стене и затихает.

Умотались мы с этой остановкой.

Спим.