Текст книги "Я всегда была уверена, что главное для женщины…"

Не люблю я вагонку

Не люблю я вагонку.

Хотя материал натуральный. С завидной фактурой. Сосновая – розоватая, теплая. А елка, наоборот – бледная, в мелких родинках.

Подшивается вагонка легко. Гонишь ее по маячкам, шип-паз, гвоздишь в потай – чисто и красиво. А чтобы не темнела – вскрыть морилкой или лаком.

Но все равно – не люблю ее.

Плоская она, вот что!

А потому люблю я ступенчатые своды, хотя бы из стандартного гипсокартона. И чтобы с золотой венецианской штукатуркой, «мраморными» колоннами из полиуретана. С резными капителями и потолочными карнизами, скрывающими змеиные силуэты цветных светодиодов. И центральными многослойными овалами, проткнутыми золотой цепью многоярусных светильников с подвесками.

Я люблю все это увязывать в гармонию, как увязывает природа все свои противоречивые стихии.

Но, увы!

Эту неделю я подшивала вагонкой мансарду умирающей «генеральской» дачи. Дача печально скрипела, расставаясь с ветхими воспоминаниями о своем золотом прошлом.

Есть еще такие заповедные «генеральские» дачи рассевшиеся когда-то на подмосковных гектарах довоенных лесничеств. Ценятся они дорого именно из-за земли, поросшей девственным хвойным лесом в получасе езды от столицы.

Вот на такой даче я и трудилась, окруженная птичьим пересвистом и душистой прелью забытых клумб.

Сквозь треснутые оконные стекла искрилась розетка солнца. Крутилась табачная пыль потревоженных щелей.

И за бронзовыми стволами близких сосен прятались пригородные электрички, увязавшие сиплыми гудками в янтарной хвойной смоле.

Вагонка, которую мне подсунули для отделки, была убитой. Влажная до сердцевины, готовая крутануться в железный пропеллер, как только ее коснется чердачная сушь. К тому же лес был сорный – среди елок и сосен белели невесть откуда затесавшиеся кривые липовые ламели. И в довершении ко всему – половина вагонки шла с обзолом, пятнами плесени и сколами на торцах.

Если бы я была рукастым мужиком, я бы приколотила всю эту труху к стене, прошлась бы по ней теплым орегоном, нарубила бы раскладок в виде псевдо-греческих орнаментов, выделив их черным палисандром, и потребовала бы прибавок за дизайн-проект.

Но я честная до одури малярша, и поэтому неделю тасовала эти дрова, как колоду, подбирая доски по цвету. Как делается при наборе паркета. Таких досок было мало, но для моего дурацкого замысла хватало.

А суть замысла состояла вот в чем.

Из отобранной вагонки я самолично решила собрать пастельные панели, чередующиеся с рамными гобеленовыми вставками.

Гобелены были подарены мне одним из прежних заказчиков при пикантных обстоятельствах.

Этот заказчик был самый настоящий тюфяк, потому что до жути любил свою жену, скользкую гадючку с красноватыми глазами. У нее даже зрачок был не круглый, а щелевидный.

Так вот этот заказчик хотел декорировать один из этажей своего дворца натуральными матами из черного балийского бамбука. А гадючке захотелось обставиться средневековыми французскими гобеленами в липком пасторальном нектаре.

И вот тюфяк наступает на горло собственной песне и соглашается отдать этаж под коллекционные гобелены. А их надо ждать. И пока он ждал, то совершенно случайно застукал в подвальном бассейне свою красноглазую гадину в объятиях любовника из собственной же личной охраны.

Красноглазая лежала у воды в натуральных цветах, в ниспадающем наряде пастушки. А мускулистый любовник гарцевал перед ней в наряде козлобородого Сатира.

Ролевая игра.

Ах, эта страсть к гобеленам.

Тюфяк в миг прозрел и вымел из дворца и загорелого пастуха, и красноглазую пастушку. А мне, третий день рабски корпевшей над жаккардовыми гардинами, отдал все полученные из Парижа гобелены в качестве гонорара.

И, силой оторвав от жаккарда, отправил меня на Бали.

Хранилище достоверности – терабайт с пикселями JPG, а вовсе не распятые холсты, пропитанные разноцветным маслом. На самом деле, настоящий художник – это прежде всего технолог, а не мечтатель с лирой.

Я прилетела на Бали.

Черный балийский бамбук собирают только две недели в году. И режут не ниже полутора метров от земли.

Я смогла хорошенько прощупать разнообразные готовые изделия. И если вся прочая курортная публика отправлялась кормить приплывших гигантских мант, я не отвлекалась ни на минуту от изучения способов плетения бамбуковых матов.

В итоге этаж моего заказчика выглядел так, словно он построил свой замок на Бали.

Теперь про гобелены.

Эти гобелены я решила отдать совершенно незнакомым мне людям, чтобы спасти принадлежащую им мансарду уходящей эпохи.

Нет, я не добрая фея, готовая делать подарки просто потому, что живу на сладком белоснежном облаке. Я обычная женщина, со своими мечтами и обидами. Я плачу, когда устаю. Или кричу в телефонную трубку обидные слова тому, кто их заслужил. Или даже не заслужил. Я хочу красиво одеваться, иметь густые волосы и гладкую кожу, выглядеть молодой и привлекательной. Я хочу мужского внимания. Я еще не состарилась, я стараюсь держать спину прямо и идти легким независимым шагом. Я ограничиваю себя в еде, стараюсь высыпаться и пью стакан кефира на ночь.

Но кроме всего перечисленного, у меня есть еще одно правило, которому я следую строже всего.

Я должна делать свое малярное дело очень и очень хорошо. Я должна исправить в мире то, что в моих силах, я просто обязана сделать его лучше. Я ничего никому не обещала, просто я разглядела в этом устремлении единственный смысл жизни.

Это было похоже на ожог незримого клейма, украсившего жизнь простой рабочей лошади. Я никогда не ошибусь конюшней, не подойду к чужим яслям и не собьюсь с пути в метели, потому что я знаю куда идти.

Я счастливая!

Скрипнули ступени.

За моей спиной стоял долговязый баскетболист с растянутым во все стороны спортивным костюмом. Его стальные ноги росли из небрежного шика высоких кроссовок, опутанных незатянутыми шнурками. Бритая голова подпирала потолочную балку.

– Ни хера себе, – баскетболист вбил быстрый плевок в ближайшую стену, чуть правее центрального гобелена.

Он мог бы попасть ровно в центр этого гобелена, но не стал, и поэтому его плевок не имел ничего общего с вызовом. Скорее, это походило на начало разговора.

– Что-то не так? – я отложила молоток и стянула нитяные перчатки.

– Все не так, – заключил баскетболист, разглядывая гобелены. – Тут должен жить мой дед. У деда слабоумие. Дед обойдется без Лувра.

– Но если смотреть чуть дальше вашего плевка на стене, – сказала я, – то эта дача когда-нибудь станет вашей. И вы мне скажете спасибо, в том числе и за Лувр.

– По закону слабоумный человек не дееспособен, – баскетболист хотел снова плюнуть, но удержался, – завещание деда не имеет силы. Я обращался к адвокатам.

– И что они сказали? – у меня есть привычка поддерживать из вежливости абсолютно ненужный мне разговор.

– Они сказали, что единственный вариант – это смерть деда. Тогда я получу наследство без всякого завещания.

– Значит, шанс все-таки есть?

– Ни одного шанса, – сказал баскетболист, – я тоже не дееспособен. Олигофрен. Просто я не говорил про это адвокатам.

– Это у вас семейное?

– Нет, мать-то у меня, как раз, нормальная, – сказал баскетболист. – Гены бьют через поколение. Наследство мне не доверят.

– Так вот почему домом занимается ваша мама, – сказала я, пытаясь припомнить имя и отчество заказчицы.

– Со вчерашнего дня мать домом больше не занимается.

– Боюсь спрашивать о причине.

– Не там ищете, – улыбнулся баскетболист. У него не было двух передних зубов. – Просто мать нас окончательно бросила.

– Как же она могла?

– Когда у нас с дедом начинаются припадки, мы становимся слюнявыми скотами. Это трудно вынести.

– Я могу поговорить с вашей мамой?

– Хотите дозвониться до Австралии? – спросил баскетболист. – Но я не знаю города.

Я молча думала. Баскетболист понял мое молчание по-своему.

– На деньги попали, – с сочувствием сказал он. – Много мать вам обещала?

– Вагонка – это мелочь, – отмахнулась я. – А гобелены – мой подарок.

– Зря мать затеяла этот ремонт, – сказал баскетболист. – Дед не хочет жить на мансарде.

– Почему? Тут потрясающий вид.

– Боится вывалиться вниз и разбиться, – сказал баскетболист.

– Так оставьте его внизу.

– Два нижних этажа мать сдала фирме. Очень похожей на бордель. Девки ржут голые, бутылки всюду. Может, поможете?

– Разогнать девок?

– Деда наверх затащить, – сказал баскетболист. – Он в подвале спрятался. А там крысы. У него уже был один припадок сегодня.

– Нет, не помогу, – я стала собирать вещи. – Я закончила работу, и мне пора.

По правде говоря, работу я не закончила. Осталось два гобелена. Я так и не сумела найти им место. Уж больно они отличались от других, словно принадлежали другой коллекции. Я пробилась с ними два часа и, возможно, просидела бы всю ночь, но появление баскетболиста изменило мои планы.

– Да и вообще, – сказал баскетболист, – мать прихватила все деньги деда. Даже на хлеб не оставила.

– А, да-да, – я стала рыться в кошельке, – вот тут триста рублей. Все, что у меня есть.

– Спасибо, на хлеб хватит. А вы замужем?

– Да, – соврала я, – уже пятнадцать лет.

– Жаль, – сказал баскетболист, – я бы брал вас с собой на баскетбольные матчи. Я неприхотливый, могу жить на одних макаронах.

– Передавайте привет деду и прощайте, – сказала я и торопливо застучала каблуками по ступеням лестницы.

Говорят, что дробный звук каблуков пробуждает в мужчинах желание, но вряд ли это был тот случай.

Народу на платформе было мало. Вот и хорошо, сяду отдельно, скачаю какую-нибудь игру. И тут я вспомнила, что забыла смартфон на подоконнике мансарды.

Нет, этот день никогда не кончится.

Пришлось возвращаться.

В доме было тихо.

Телефон лежал на месте.

Я подошла к гобеленам и провела рукой по жесткой ковровой поверхности.

Мансарда смотрелась великолепно. Все гобелены сидели на своих местах с точки зрения цветового созвучия, падающего света и формы пространства.

Очень уютно и спокойно. Настолько спокойно, что я вдруг решила остаться, чтобы доделать работу до конца.

В углу стояли два одиноких гобелена. Они были несуразными, но на этот раз я увидела их совершенно по-другому. А что, если взять и закрепить их не в разных местах, а под одной рамой? Именно вместе они создают щемящую ноту человечности, когда вещь обретает душу. И уже мы видим не скучную нелепицу формы и содержания, а иллюстрацию настоящей жизни, важнее которой нет ничего на свете не было, нет и не будет.

Я разместила оба гобелена вместе. И всплеснула руками. Теперь вся мансарда приобрела абсолютно законченный вид. Краски и размеры двенадцати гобеленов дополняли друг друга, не оставляя ни одной не наполненной смыслом щелочки.

Я положила телефон в карман и пошла на электричку. Мне некуда было спешить, я наслаждалась своей удачей и мечтала о том, чтобы каждый мой творческий день никогда бы не был хуже сегодняшнего.

Я села у окна. Электричка медленно отошла от платформы. На платформе стояли два человека. Старый и молодой. Я не видела их лиц. Они стояли обнявшись. И держали в руках по буханке черного хлеба. Они стояли и смотрели в мою сторону. А потом повернулись и пошли к даче. И я подумала, что обязательно приеду сюда еще раз. А может быть и больше.

И плевать, что я не люблю вагонку.

Никого сегодня в гости не жду

Никого сегодня в гости не жду.

У меня как отпуск начался, назавтра уже гости стучатся, все мои девчонки с работы. Зайдут на минутку, а сидим лялякаем до ночи. Чаи с бергамотом гоняем, косточки знакомым моем. Половина бригады в общежитиях живет, поэтому тянется к домашней обстановке, а у меня уютно.

Я всегда заранее тесто на кулебяку ставлю. Люблю кулебяки с капустой. Готовить не трудно, но нужно знать секреты. Правильно поколотить тесто тоже наука, тесто сразу добреет. Гостей за уши от кулебяки не оттащишь. Ты говорят, Вера, во всем виновата, что нас таких толстых замуж не берут. И лопают. И стонут. А еще конфеты шоколадные половником гребут, это антидепрессанты современной женщины, без них никуда.

Но сегодня я никого не жду. Я им всем эсэмэски разослала – у меня санитарный день. Написала и приступила. Уборку начала с бронзовой люстры. Эту люстру мне подарили на день рождения. Бригадир сказал, что подвернулась халтурка. А заказчик с ним люстрой рассчитался. Сказал, что бронза, что девятнадцатый век. Бригадир люстру взял, и на совете бригады они решили подарить ее мне, потому что мой день рождения оказался самый близкий. Понятно, они все обрадовались, что на подарок не сбрасываться.

– Спасибо, – говорю я им, – я о такой люстре с детства мечтала.

И все в это сразу поверили. Когда выгодно, всегда и во все верится очень легко.

Принесла я люстру домой и вначале на балкон поставила. И забыла про нее. А вчера капусту квасила, вынесла бак на холод, а там эта люстра стоит. Грязная, несчастная, никому не нужная. Я, конечно, пожалела люстру, решила ею заняться. И сегодняшнее утро самое для этого удобное время.

У люстры бронзовый цоколь и крышка. А в середине колба для свечей из рубинового стекла. А на изогнутых веточках висят крупные хрустальные висюльки-ледышки. С хрусталем все просто – капнула в водку аммиак и протерла каждую ледышку. С бронзой еще проще – нацедила квашенного капустного рассола на мягонькую фланельку и тру, как лампу Алладина. Вот, думаю, как хорошо, что мне люстру подарили. Девятнадцатый век руками пощупать можно.

И тут звонок. В дверь.

– Ох, – думаю, – неужели девчонки?

Пошла открывать. А на пороге стоит богато одетая восточная женщина. Я не сразу и признала, кто это. У неё леопардовая накидка до колен. Пятнистый окрас нынче ужасно модный, я по телевизору показ моды видела. И накидка эта расшита полудрагоценными камнями.

– Вера, салям! – говорит женщина и протягивает ко мне руки. – Я Фируза.

Господи, ну конечно, это Фируза. Красивое имя. С персидского «фируза» – это бирюза, голубовато-зеленый камень счастья.

– Фируза, – я распахиваю дверь.

Мы обнимаемся.

Фируза такая же худенькая, как и семь лет назад, когда я впервые ее увидела. Но теперь это не стеснительная девочка-таджичка, а женщина-леопард, несущая на гордо расправленных плечах тонкий аромат победы. Я шумно втягиваю воздух, я хочу пропитаться этим хищным запахом.

– Какие приятные у тебя духи.

– По-русски они называется «черный-черный», – Фируза отстраняет меня и заглядывает в глаза.

Ее взгляд как дамасский клинок в серебряных ножнах, шитых бисером. Чуть встревожится и сверкнет острая сталь.

– А почему два раза черный? – улыбаюсь я.

Ужасно рада видеть Фирузу. Она такая модница. Смотрю на ее туфли и вижу острые металлические носы. Я это тоже видела на показе осенней моды, именно такие острые носы.

– Черная роза и черный трюфель, – говорит Фируза. – Этот парфюм – тренд сезона.

Так странно слышать Фирузу, ловко управляющуюся с трудными словами «трюфель», «тренд», «парфюм». Когда семь лет назад она появилась на нашей стройке, то с трудом выговаривала простое слово «хлеб».

– Ну, давай наконец входи! – шутливо прикрикиваю я.

В конце концов, я была ее наставницей, и надо держать марку.

Фируза входит в прихожую, превращая ее в сокровищницу Али-Бабы, обнаруживая под леопардовой накидкой бриллиантовое колье из белого золота. Я зажмуриваю глаза от россыпей острых радужных лучиков.

– Так ты ничего не увидишь, – укоризненно говорит Фируза. – Открой глаза, Вера.

– Боюсь, – говорю я. – Никогда не видела столько бриллиантов сразу. Сколько же их?

– Семьсот восемнадцать, – говорит Фируза. – Ты прости, что твой подарок намного скромнее.

– Какой подарок? – не понимаю я и открываю глаза.

На ладони Фирузы лежит золотое кольцо с крупной бирюзой.

– Вокруг бирюзы бриллианты и сапфиры, – говорит Фируза, обводя идеальным ноготком камень счастья. – Я бы купила кольцо дороже, но побоялась, что ты откажешься, ведь так?

– Я и это не возьму, – говорю я, издалека любуясь изысканным украшением.

– У тебя же был день рождения, – говорит Фируза. – Это подарок.

– Слишком дорогой.

– Ты стоишь большего, – говорит Фируза. – Ты не знаешь себе цену.

– Теперь знаю, – говорю я, – я получила отпускные.

– Ты молодец, – кивает Фируза, – умеешь шутить. А у меня совершенно нет чувства юмора.

– Сейчас появится, – смеюсь я. – Пойдем.

Мы идем на кухню. На столе стоит бронзовая лампа. Рядом – фланелевая тряпка и миска с капустным соком.

– Подарок от бригады, – говорю я. – Здорово, да? А тебя все помнят, Фируза, хотя столько лет прошло.

Фируза с печалью смотрит на лампу и говорит:

– Вера, я тебя никогда не забуду. Если бы не ты, я бы тогда пропала. Кто я была?

– Ты была лучшей ученицей.

– Я была робкой таджичкой, бесправным гастарбайтером, – говорит Фируза. – А теперь я подданная эмирата Абу-Даби, хозяйка строительной фирмы, счастливая жена и мать. И все это благодаря тебе.

– Просто ты удачно вышла замуж, – говорю я. – Давай пить чай, Фируза. Я открою банку грушевого варенья.

– Как я обожаю твое грушевое варенье, – расцветает Фируза, и я узнаю прежние черты искренней радости и доверия.

– Я тебе дам баночку с собой, – я лезу в кухонный шкафчик.

– Варенье потом, Вера-чон, – говорит Фируза, деловито поддергивая вверх рукава своего блескучего шелкового платья, – вначале я дочищу бронзу.

– Чего? – не поняла я.

– У тебя есть картошка?

Я достаю из пакета картофельный клубень.

– Мерси, – Фируза ловко режет его на две части. Одной частью картофелины она ожесточенно трет бронзовый цоколь лампы. Бриллиантовое колье кидает на стены снопы солнечных зайчиков. Бриллиантовый браслет бьется на смуглом запястье. Золотые кольца затягивается белым крахмальным соком.

– Ну вот, – торжествующе говорит Фируза, – теперь не придраться, ни одного пятнышка не осталось.

– Молодец, – говорю я.

И, как когда-то давно, целую запыхавшуюся Фирузу в макушку.

Она скованно всхлипывает и порывисто обнимает меня за талию. Мы стоим и молчим, глотая быстрые женские слезы.

– Вот мы дурехи, – наконец говорю я, тихо отстраняясь в сторону, – нам радоваться надо, а мы плачем.

– А я, когда радуюсь, всегда плачу, – Фируза поправляя рукава платья. – А когда нужно плакать, я смеюсь. Так легче жить.

– Постараюсь запомнить, – я открываю банку с вареньем.

Мы сидим и пьем чай. И говорим, говорим, говорим.

А потом Фируза уходит. Она набрасывает на плечи леопардовую накидку и снова становится очаровательной и уверенной хищницей, готовой встретить любую опасность на своей дороге.

– Как же ты пойдешь с такими украшениями по улице, – говорю я, заботливо поправляя душистый воротник ее накидки.

– Внизу ждет моя охрана, – смеется Фируза. – Сюда я подниматься запретила. Такой скандал был. Но я сильная, я всегда стою на своем.

– Ладно, иди, – я обнимаю Фирузу и подталкиваю к двери. – Не пропадай.

– Шукран, Вера-чон, – Фируза скрывается за дверью, – ма ассаляма, до свидания.

Я выхожу на балкон и вижу две больших машины с очень яркими фарами. Они трогаются с места с достоинством могучих слонов. Я прощально машу рукой в темноту и возвращаюсь на кухню.

– Варенье дать забыла, – всплескиваю я руками, – вот, беда.

Я помню, как Фируза просила научить ее варить грушевое варенье. Она училась всему и очень добросовестно. У нее не было малярного образования, но был характер. Начала Фируза, как начинали и многие в бригаде – с соскабливания старой краски. В соскабливании она достигла совершенства. Работала металлическими шпателями, скребками, щетками, пемзой, ветошью, пылесосом, воздушной струей от компрессора.

Посмотреть на въедливую таджичку, рискнувшую сунуться в сплоченную малярную бригаду, приходили все кому не лень. Даже хозяин как-то поинтересовался у бригадира правда ли, что у нас работает такая старательная таджичка? И велел ей помогать, потому что наш хозяин сам из работяг и всего добился только своими руками и головой. Бригадир после этого разговора и прикрепил Фирузу ко мне. «Ты, – говорит, – Вера женщина душевная и умелая, вот и воспитывай молодежь».

Обучение я начала с того, что привела Фирузу к себе домой и хорошенько накормила. И спать уложила. А на следующее утро просыпаюсь, а Фирузы нет. Ушла так тихо, что я ничего не услышала, хотя сплю чутко. Прихожу на работу, а Фируза уже вовсю трудится. И не только краску со стен содрала, но и трещины расшила, и выбоины расчистила. Где-то подглядела и повторила, никто ее не учил. И так чисто, что даже переделывать не пришлось.

Ну с тех пор у нас быстро дело пошло. Работа шаг за шагом усложнялась. И в конце концов Фируза стала мастером, каких поискать. Она составляла тональные гаммы особо сложных окрасочных составов. Выполняла любые росписи: и объемные, и орнаментальные. Расписывала по эскизам и рисункам, от руки и по припороху. Владела аэрографией. Умела все, и при этом продолжала учиться. Нет предела совершенству, я просто ею любовалась.

И тут заявка из посольства, нужно отделать панели цветными декоративными крошками. Работа несложная, но ответственная. Если бы хозяин знал, чем она закончится, он бы Фирузу не отправил. Работает Фируза в посольстве и не видит, что на нее посматривает разведенный арабский дипломат. А дипломаты, они кого угодно уговорят, их этой науке учат. Влюбил он в себя нашу Фирузу. И она впервые не пришла со мной советоваться. Уволилась, в общем, ушла из бригады. Характер ее я уже знала, поэтому просто приняла ее уход к сведению. И то, что она сегодня пришла ко мне, я никак не ожидала. Тем приятнее.

Я встала и взяла в руки бронзовую лампу. Мастерица Фируза, вон как сияет бронза на свету. Я наклонила лампу набок и услышала, что внутри что-то катается. Вот это номер. Жаль, если от наших усилий внутри лампы что-то поломалось. Я открыла крышку и заглянула внутрь. На дне рубиновой колбы каталось золотое кольцо с бирюзой, окруженной бриллиантами и сапфирами. Камень счастья с нежным цветом и крепкой породой, как душа моей таджички Фирузы.