Текст книги "Я всегда была уверена, что главное для женщины…"

Сегодня я мою окна

Сегодня я мою окна. Обычно я мою окна у чужих людей. Я малярша, но во время отпуска подрабатываю на клининговой фирме.

Клининговая фирма занимается переездами граждан и офисов. Туда берут всех желающих, потому что при переезде и уборке нужны рабочие разного возраста и пола.

Мужики разбирают мебельные стенки, молодежь обматывает мягкую мебель прозрачной пленкой – стрейч, женщины подметают и моют полы и окна. Клиентам наша работа нравится. Это ведь удобно, когда переезд в одних заботливых руках.

Заказов много, только успевай по адресам. Вот и мотаемся мы бригадой с утра до вечера.

Но стоп. Хватит. В этом году я действительно иду отпуск, где буду только отдыхать.

Я, правда, не знаю, что такое отдыхать. Если у меня есть свободное время, я его тут же использую для домашнего хозяйства. Или банки с овощами кручу, или гардины стираю, или с венецианской штукатуркой экспериментирую.

Венецианская штукатурка – это декоративная имитация всего, что угодно. Ткань, кожа, кора дерева, природный камень, мрамор и еще куча всего. И совсем не обязательно покупать дорогую, можно обойтись и бюджетной, если умеешь с ней работать. Я умею.

Я заливаю штукатурку лаком, дающим изысканный золотой рельеф. Мне нравится декорировать свое жилище, придумывать ему новый образ. Я слилась со своим домом, стала одним целым, женщина-квартира.

Я не люблю гостей, как вспышку эпидемии, охватывающую мою территорию. Возникает желание закрыть лицо марлевой повязкой и натянуть резиновые перчатки. А когда гости уходят, я полночи скребу свое жилище, поливая его хлорсодержащим ядом.

Счастье – это когда ладонью по стене, чтобы ощутить покорную нежность шелка.

На службе я солдат: казенное имущество, строчка в ведомости. Мне положены обмундирование и оружие. И никакого вольнодумия, только параграфы устава. И я иду вперед, сжав зубы и кулаки.

Но наступает отпуск, и войне конец. Я получаю право на перемену в жизни. Я не выбираю теплый месяц, я убываю в любую погоду.

Я больше не пойду в клининговую фирму. Я буду мыть окна только в своей квартире. Я отмою их, как свою запыленную душу. К черту деньги, к черту будильник и малярную робу. К черту утренние бутерброды, треп напарниц и презрение холеных заказчиц. К черту осенний цистит, респираторные маски и краскопульты.

Я открываю окно и скребу деревянную раму. Рву газету и протираю стекла до небесной синевы. Я высовываюсь из окна и обмахиваю тряпкой строгие откосы и отливы. И хочу петь, хочу обнять мир и дотянуться до солнца.

– Ты очень милая, – доносится с соседнего балкона. На меня смотрит мужик средних лет. Он курит. И смотрит.

Я поспешно ныряю в свое окно и чувствую, как бьется сердце. Вот дуреха, ну чего так волноваться? Мужик средних лет, обычный человек, просто сосед.

Я осторожно выглядываю из окна. Соседний балкон пуст. Я закрываю окна и снимаю халат. Работать больше не хочется. Хочется, чтобы этот мужик вышел на балкон и снова сказал «ты очень милая». И не важно, женат он или нет. И вообще, все неважно.

Я плохо спала ночь и встала с разбитой головой. Бесцельно слоняюсь по квартире, стараясь не касаться стен. Они раздражают меня своей гладкостью.

Я упала из окна и сейчас просто лечу вниз. И никто меня не подхватит и не убережет. Балкон мужика пуст. Я пролетела мимо него.

С размаху падаю на кровать и, раскинув руки, слепо гляжу в потолок. Мужик, где ты? И твои слова «ты очень милая»? Как он их сказал? Я хочу вспомнить его интонацию.

Я встаю с кровати и подхожу к зеркалу. На меня смотрит женщина со слабо размытым взглядом, гладко зачесанными волосами и припухшими красными губами. И она шепчет мне еле слышно: «Ты очень милая».

И тут я ощущаю стремительное тепло, захватывающее мое тело с головы до ног. Я вижу себя резче и контрастней, слезы высохли. Я вижу порозовевшие скулы, восторженную глубину зрачков и осторожно улыбаюсь краешками губ.

Сознание изгибает горизонт семицветной радугой, заключая мир в кружок калейдоскопа. И я вижу в себя в слепящем свете пересечений. И понимаю, что это начало настоящего отпуска, в котором я буду счастлива, как никогда прежде.

Я залью свой отпуск золотым лаком, я увижу его выпукло и зримо. Я малярша и ценю красоту.

Я склоняю голову и аплодирую самой себе, ощущая радостную силу своих ладоней.

Снится мне сон

Снится мне сон. Третью ночь подряд.

Стена старой деревенской избы. Бревна с грубыми зарубками, окладные венцы выцвели до холщовой портянки, а под застрехой – в уголь черные. Железные петли проржавели, дощатые рамы рассохлись, замазка осколками выпадает, того и гляди стекло, истонченное дождями, наружу выдавит, в посеребренную туманом крапиву.

– Ремонта здесь ужас сколько, – во сне соображаю, – дрель с насадкой нужна, а лучше шлифмашинка. Скребок, шпатель, валик, кисти. Скотч малярный. Молоток, стамеска, отвертка, гвозди…

Утром просыпаюсь и думаю: сон это или нет? А на следующую ночь, то же самое. Изба, бревна, рамы, крапива. И людей никого.

Пошла к врачу. Не хватало еще свихнуться. Отстояла очередь.

Врач постучал по моим коленям молоточком, измерил давление, рост и вес записал. Выслушал меня, не торопясь.

Спрашивает:

– Вы в избах жили?

– В избах? – вспоминаю я, – нет, никогда не жила. В бытовках жила, в кунгах, в общежитиях, когда на выезде работа. В избе ни разу.

– А я в избе родился, – говорит врач, – вот точно в такой, какую вы мне тут описали. Как вас… эээ… (врач заглянул в карту) …Вера, да?

– Вера.

– Только про охлупень вы, Вера, мне ничего не сказали. Какой он?

– Кто? – подняла я брови.

– Охлупень.

– Но я не знаю, что это?

– Охлупень, это коньковое бревно, – врач широко развел руки в стороны, – конек, короче говоря. На крышах видели?

– Видела.

– На моей избе, – сказал врач, – охлупень был с резной конской головой. А на вашей?

Я попыталась вспомнить, но перед глазами стояла только бревенчатая стена.

– Крыши я не видела, – сказала я.

– Жаль, – огорчился врач, – уж очень ваша изба на мою похожа, даже в мелочах. Разволновался я, Вера, давно в своей деревне не был. Ну, теперь-то обязательно съезжу. Зайдите ко мне на следующей неделе, покажитесь.

– Покажусь, – сказала я и пошла домой.

В эту ночь изба мне не снилась. В следующую тоже. И вообще, вся неделя прошла без снов. Упала и отрубилась. Да и днем на ходу спала.

И тут звонок.

– Да?

– Вера, здравствуйте! Простите за поздний звонок, это врач.

– Какой врач? – не понимаю я, с трудом разлепляя глаза.

Заснула над тарелкой с ужином. Кляча старая.

– Вы ко мне приходили, вам изба снилась.

– А, – я протираю глаза, – уже неделю ничего не снится, вы меня вылечили…

– Сгорела изба, Вера, – говорит врач, – неделю назад. А мне только сейчас сообщили. Вера, вы слышите?

– Слышу, – я отодвинула в сторону тарелку с остывшим гуляшом.

– Вы извините, Вера, – сказал врач, – просто мне не с кем про это поговорить, про избу. Вы слышите?

– Говорите, говорите, – я поставила кофе.

– Я-то все думал раньше, что избу под дачу приспособлю. Ждал, когда детишки народятся, но год назад развелся, – голос врача прервался. – Я же в ней вырос. Потом в город уехал. Родители умерли. Изба так и стояла брошенная. А сейчас ее нет. И больше никогда не будет. Вы слышите, Вера?

– Приезжайте в гости, – предложила я, – на кофе.

– Кофе на ночь вредно, и потом я же врач, я справлюсь, вы не беспокойтесь. Просто мне надо было с вами поговорить. Хотя я, кажется, повторяюсь. Извините.

– Не за что, – сказала я, – звоните.

– Может, как-нибудь потом, – сказал врач, – например, насчет кофе?

– Только позвоните накануне, – попросила я. – Сейчас столько работы навалилось.

– Спасибо, – сказал врач, – до свидания.

Я отключила телефон и выпила весь кофе.

А ночью мне приснилась изба. Но только совсем новая, с сияющими окнами, горящей медью крышей. И охлупень с перекрещенными конскими головами, нежно касающимися друг друга резными шеями.

Снова стою одна, снова курю, мама, снова…

 
…снова стою одна,
снова курю, мама, снова,
а вокруг тишина,
взятая за основу…
 

А в отпуск я поехала на пароходе.

Я долго раздумывала можно ли доверять воде? Вечерами специально набирала полную ванну, ложилась на теплое дно с головой и пыталась вообразить залитый волнами корабль. Получалось не страшно. Тогда я включала душ, чтобы изобразить дождь на море. Это ведь страшно, когда кругом вода: и сверху, и снизу. Но страшно мне не было.

Тогда я купила на рынке крысу, поселила ее в мягкой коробке, хорошенько накормила, дала ей выспаться и нагуляться на лоджии. А потом забралась в полную ванну, включила душ и вывалила крысу из коробки в воду. Крыса поплыла.

Это было кораблекрушение. Я на дне, а надо мной в воде плавает корабельная крыса и пищит от ужаса. Но страшно мне по-прежнему не было. Тогда я выловила крысу, обсушила феном, дала ей разогретую пиццу с ветчиной и решила все-таки провести отпуск на корабле.

Корабль был старенький, со вздутой от ржавчины краской рубки и изрядно вытертыми половицами пассажирской палубы. Я проверила наличие спасательных кругов. Их было двадцать. Я точно запомнила, где находится каждый спасательный круг. А двадцать первый круг завалился за пожарный щит, я его не считала, но запомнила.

Потом я стала проверять спасательные шлюпки, висевшие на погнутых кран-балках. Их было семь. Я пошла к капитану и сказала, что с погнутых кран-балок шлюпка не сможет спуститься на воду – заклинит цепи. Капитан отвлекся от тяжелого бинокля и поправил, мол, не кран-балки, а шлюпбалки, после чего спросил, а отчего вас интересуют шлюпки?

Я ответила, что боюсь утонуть. Капитан сказал, что научит меня плавать за пять минут. Отвел меня в бар на нижней палубе и велел бармену поить меня, пока я не перестану бояться. Я выпила пять рюмок рома – бармен сказал, что это морской напиток. И села на диванчик возле танц-пола. Было шумно, потому что играл оркестр, и танцующие пары громко шептали друг другу на ухо лирические фразы. А я пела про себя:

…снова стою одна, снова курю, мама, снова, а вокруг тишина, взятая за основу…

А потом пришел капитан и спросил, боюсь ли я утонуть. Я сказала: «Да». Капитан взял меня за руку и повел в бассейн. Но это был не бассейн, а огромная бочка с холодной водой, для посетителей сауны.

В сауне никого не было, даже света, а жар был. Капитан сказал, чтобы я разделась. И сам разделся, хотя я не видела, было темно. И мы сидели с ним в кромешной темноте и жаре. А потом капитан чем-то звякнул, и запахло мятой. И капитан заговорил о любви. Вернее о том, что ее нет, и никогда не было. А есть только секс, печаль и стихи.

…снова стою одна, снова курю, мама, снова, а вокруг тишина, взятая за основу…

Мы молча посидели, а потом стали целоваться. Капитан меня обманул, он был в форме и даже в фуражке, и даже с биноклем. Я стала смотреть в бинокль и увидела лицо капитана, потому что бинокль был для ночного видения. А лицо у капитана было грустным.

– Я больше не боюсь утонуть, – сказала я.

Капитан не ответил, а взял меня за руку, и мы прыгнули в ледяную бочку.

И тут нас тряхануло. И потом еще раз. И капитан сказал, чтобы я быстро оделась, и мы стали выбираться наверх. А кругом кричали люди. И мигал свет. И гремели цепи шлюпок. И выла сирена. И где-то в рубке кричал радист о наших координатах.

Я потащила капитана в сторону спасательных кругов, а он вырвал свою руку и исчез в темноте.

А потом судно накренилось, остро запахло соляркой. И на корме включили прожекторы, в лучах которых барахтались кричащие люди. Я держалась за спасательный круг номер двадцать один, который никто до меня не нашел. Он так и лежал за пожарным щитом. А рядом со мной плыли крысы.

Я взяла одну, самую слабую и посадила себе на плечо. И тут пришла стена дождя. Но я совсем не боялась, потому что была в своей теплой ванне, шумел душ, и рядом была крыса.

А потом я долго лежала на берегу. Меня не сразу увидели, и я переохладилась. А когда клали на носилки, увидели в моей руке крысу. Я не хотела разжимать руку, нас так и увезли в больницу. А через неделю выписали.

У меня осталось три недели отпуска. И все три недели я просидела на берегу, где работали военные водолазы. Они доставали со дна утопших. Я осмотрела каждого. Капитана среди них не было.

Я курила и выдыхала дым в сторону от моей крысы, она не любила запах табака. И еще она не любила, когда я плакала. И она права. Не надо курить и не надо плакать. Любви нет, а есть только секс, печаль и стихи.

…снова стою одна, снова курю, мама, снова, а кругом тишина, взятая за основу…

Стол в бригаде мы накрываем быстро

Стол в бригаде мы накрываем быстро. Ставим на козлы деревянный щит, сверху армированную пленку, минералкой придавливаем. Картошку варим, грибы из банки, огурцы, нарезка мясная, сыр и хлеб. Иногда банка красной икры, это в зависимости от важности праздника. Пьем, болтаем, курим, веселимся, как можем. Ленка у нас заводила – шустрая и кипит, как кастрюля с сардельками. На горячее у нас всегда свиные сардельки. Ленка заявляет: «Девки, пустая банка из-под икры – моя».

Да мы и так помним – Ленка их собирает. Сначала она, вроде бы, собирала пустые банки из-под кофе, но не с каждого праздника пустую банку дадут, кофе медленно расходуется, не то, что икра: только поставили, и нет ее, на бутерброды размазали, глазом не моргнуть. И сколько Ленку помню, а помню я ее лет пять, она все время банки из-под икры собирала. И на прежней работе она тоже, говорит, эти банки собирала, раньше икра была водянистая, зато дешевая. Сейчас икра магазинная, и качество вполне нормальное, даже если подешевле найти, все равно икринки не раздутые, и рыбьим жиром не душит.

Я вначале не понимала, зачем Ленке эти банки. А Ленка сама объяснила:

– Я их мою и на стенку приколачиваю, у меня уже почти вся стенка в банках сверху до низу. И на каждой банке, на донышке я пишу дату, чтобы легче вспомнить с какого праздника банка. Во-первых, память тренирую, а во-вторых, сразу прошлое встает, словно кино смотрю, а в-третьих, праздники всегда приятно вспомнить, типа настроение улучшает. Вроде бы пустая банка, а столько в голове приятных эмоций просыпается.

Ленка прошлой зимой фотографию стены с банками сделала, и нам предъявила, а там точно, как и говорила, банки сверху донизу. И ровно так прибиты. Она их по шаблону прибивала, чтобы расстояние везде идеально ровное было. И вот вчера опять щит поставили на козлы, картошку отварили (тамбовская картошка, удачная), сардельки свиные, огурцы-помидоры, и водки взяли клюквенной. Сидим, болтаем про все, что в голову придет. Вначале про деньги, которых мало, потом про скупое начальство, потом мужей-детей, а Ленка закурила и говорит:

– Вчера к милому в гости ходила.

Мы сразу замерли:

– Это к какому милому, Ленка?

– Да был один, – Ленка затянулась сигаретой. С паузой.

Ох, манерная она, ох, звезда.

– А чего был-то? Неужто помер? – тут все и заржали, от клюковки смешно на раз.

– Ну придумали, – Ленка тоже усмехается, – живехонек.

– Тихо, девки, – я понимаю, что Ленке рассказать про себя охота, но настроение вокруг рассказа не соответствующее, – ты подробнее, Лен, кадр симпатичный?

– А как же, Вер, – Ленка глазищи на меня подняла. – у меня несимпатичных не бывает, у меня только по сумасшедшей любви. А давайте, девки, за любовь, мужики всегда чужие, а любовь всегда своя, правда?

– Это точно, мужики у нас козлы, – мы подняли кружки, чокнулись.

– А главное, – говорит Ленка, – такой внимательный. Ему лет сорок, ну, может, тридцать пять, спортивный.

– А где ты с ним познакомилась? – девкам наконец-то интересно стало, да и разговоров других нет, уже все переговорили.

– В театре, где же, – Ленка хихикнула и подавилась дымом. – Как дура на спектакли хожу, а чего дома делать, скучно. А в театре все принаряженные, возвышенные, смотрят друг на друга с уважением. А у меня платье новое, купила удачно, по фигуре, вы его еще не видели. И бижутерия к нему идет, я еще браслеты нацепила тонкие, иду позвякиваю, мужики оглядываются.

И тут этот со своими пирожными: «Не хотите попробовать? Называется «театральное мокко». Мокко – это с какао, я не люблю. Но съела из вежливости. И потом – он с виду ничего был: отутюженный, и платочек в кармане пиджака. Тары-бары, короче, протрындели с ним весь антракт, он еще меня фантой угостил, я потом намаялась, все ждала, когда поклоны кончатся, меня чуть не разорвало. А эти выходят и выходят, и кланяются, и кланяются, я не выдержала и говорю: «Мне нужно носик припудрить».

– Чего припудрить? – мы не поняли выражения, я-то слышала его раньше, но тоже не в курсе.

– Ну, вы вообще, – Ленка стряхнула пепел в банку из-под икры, мол, все равно она моя, – припудрить носик – это значит нюхать кокаин. Но в принципе, это сходить в туалет. Ну вы темные, девки.

– Ой, ой, романов любовных начиталась!

Тут кто-то не выдержал:

– Читали, наизусть помним: «Улыбка на ее устах становилась все радостнее с каждой секундой приближения оргазма». Тьфу.

– Не хотите слушать – не слушайте, – Ленка обиделась.

– Кто кофе, кто чай? – я достаю заварку и кофе.

– Короче, – Ленка поддвигает мне кружку, – я чай. И выхожу из театра, а он ждет. И уже с цветами. Ну, жук, да? Берет такси, и едем в кафе, я никогда ночью в кафе не сидела. Так, девки, загадочно, лампа эта на столе мерцает, его глаза на мне светятся, я такая томная. Умеют мужики нас упаковать, а съела то всего ничего, какая-то рыбка дохлая и салатики, и мороженое с кофе, я вообще столько кофе не пью, но гулять так гулять.

Потанцевали, и тут он руки стал распускать, везде гладит, прижимается, это, говорит, танец такой, латиноамериканский. Я его отталкиваю, говорю: «Латиноамериканские танцы быстрые, не то что этот». А он мне: «А севере Латинской Америки танцуют медленные танцы, я там был и знаю». Черт его знает, был он там или нет, спрашивать глупо. И потом: какой мужик рук не распускает, да? Все они на один манер сделаны. Короче, потанцевали и к нему поехали.

– Ой, – кто-то хихикнул, – мне страшно.

– Цыц, сорока, – не нравится мне, когда человека перебивают, а тем более когда вот так откровенно, совесть и сочувствие нужно иметь. И вообще – меньше завидовать нужно, вот и все.

– Приехали, – Ленка глотала чай, у нее во рту от переживаний пересохло. – Я по квартире походила, нигде женской руки нет, видно, что сам живет. Носки сушит на проволоке, каждый носок на отдельной прищепке, это сколько времени надо, чтобы каждый носок прицепить? И в кухне хоть и чисто, но неуютно, как в министерской канцелярии. Посуда в сушке стоит, я рукой по тарелке провела, жира нет, добросовестно. И вообще, он такой основательный, чувствуется, что к быту относится внимательно. Белье постельное чистое, даже накрахмаленное, наверняка, в прачечную сдает, и ковер на полу новый.

Он постель расстелил и в ванную пошел, а меня в кресло усадил, поставил передо мной железную банку со значками, вот говорит, тут моя биография. Я поглядела, и чего-то в сон тянет, много переживаний было. Встала я размяться, заглядываю в другую комнату, а там на стене пробки из-под шампанского, их там сотни. Аккуратно так к стене прикручены ровными рядами, как кресты на солдатском кладбище. И на каждой пробке очень тонким мелким почерком…

– Каллиграфическим, – я не удержалась, ну где-то мне надо свои писательские знания вворачивать.

– Не знаю, – отмахнулась Ленка, – короче мелким почерком даты написаны.

Тут он входит, в халате, голова мокрая, но расчесанная на пробор. И сразу ко мне, подол задирает. А я не люблю так, не романтично. Мне он и нравился-то не особо, да ладно, думаю, пусть у него праздник будет, он так тут старался, чтобы меня соблазнить. Пусть соблазняет, но постепенно, как бы завоевывает.

Я от него в сторону отхожу и говорю: «Какая у тебя коллекция интересная на стене». А он оживился еще больше: «Это, говорит, у меня старое, еще студенческое увлечение, я пробки собираю, именно от шампанского, с тех праздников, где присутствовал лично». А я ему раз и тоже: «И я собираю, только не пробки, а банки из-под икры, со всех праздников, где была. Уже лет семь собираю, такая коллекция громадная». А он: «И я лет семь, а первая – вот эта, у приятеля на даче гуляли, до утра, там столько народу было». – «И я, – говорю, – работала, ворота въездные красила, от фирмы и хозяева меня за стол позвали. И тоже до утра. Осень, ночью прохладно уже было». А он: «Точно, прохладно и мы все в стог полезли, греться». – «И мы, – говорю ему, – тоже полезли, правда, я сама уже не могла залезть, выпила много, меня подсаживали». – «Подсаживали? – тут он стал в меня всматриваться, – а стог у реки стоял?» Я говорю: «У реки, мы еще голые купаться бегали, правда, сама я уже не могла бежать, меня на руках отнесли. Перепила я, потому что мне один тип все время водки в пиво подмешивал, а в темноте же не видно, ни стакана, ни типа этого, зато весело было, тайна какая-то, ну и упилась». А он спрашивает: «А вы тогда не блондинкой были?» Я говорю: «Была я блондинкой, только надоело корешки красить, да и молодость закончилась, чтобы голову себе и другим морочить, теперь я такая, какая есть». А он: «Молодость не может закончиться, молодость в душе всегда живет». А я: «А у меня закончилась, как сынульку одна родила, так и закончилась». А он: «Какого сынульку?» Я говорю: «Обычного, две руки, две ноги, голова и пиписька». А он: «А от кого родила?» А я: «От того типа, который мне в стогу наливал и голой меня в реку таскал». Он так шаг назад сделал и говорит: «А ты его потом нашла?» Я говорю: «Нет, а как я его буду искать? Пойду к хозяевам где гуляла и скажу: я полгода назад ворота у вас красила и с незнакомым типом в стогу ребенка сделала, вопрос – кто этот тип, да?» Он говорит: «Да, верно».

Сел в кресло, выпил и вдруг говорит: «А тот тип, это я». Я говорю: «Здрасьте, с чего ты взял?» – «А с того, что это была дача моего приятеля, я был на ней семь лет назад, мне понравилась блондинка, я стал ее подпаивать и, короче, переспал с ней, а она мало чего соображала, но была довольна. Но я же не знал, что у нее, то есть у тебя появится ребенок. Откуда я мог это знать, скажи?»

Тут он встал на колени. Я говорю ему: «Господи, да что ты такое говоришь, встань, немедленно». Он меня обнял, и всю ночь мы только и думали о том, как хорошо, что мы нашли друг друга, и как мы теперь будем вместе. И как он будет с нашим сынулькой ходить на рыбалку. И мы так любили девочки, друг друга, что просто обалдеть, – тут Ленка умолкла, и я почувствовала, что у меня на глазах вдруг слезы, какие-то радостные, что ли, не разберу. Только молчали все и переживали, также как и я.

– Давайте выпьем, что ли? – Ленка оглядела нас и потянулась к бутылке, – чего притихли-то?

– Да радуемся за тебя, чего же, – тут все как проснулись, стали кружки разбирать.

– А чего радоваться, – Ленка разлила по кружкам клюковку, – ничего не будет.

– Почему не будет? – меня прямо как перевернуло, мне плохо стало. – Он что, отказался от тебя?

– Нет, – Ленка подняла кружку и молча выпила, – я утром как домой вернулась, сразу к стене с банками. Нашла ту, первую, гляжу, а там, на донышке не семь лет назад, а шесть, понятно? Короче, не он это был в стогу. Не он.

– Как не он? – мы с девками разгоняемся-то быстро, а вот тормозим еле-еле.

– Очень просто, – Ленка пожала плечами, – не он и все.

– Ну и что, что не он, делов-то, – тут мы просто загалдели, – Ленка, дура, ты что, скажешь ему об этом? Все мужики одинаковые, этот – не этот, главное он признался, и даже сам замуж с дитем берет, а сынульке отец позарез нужен, Ленка.

– Нет, – Ленка закрыла глаза и сказала, как отрезала, – не он – значит не он, и разговору конец

Тут все распереживались окончательно и стали со стола убирать, посуду мыть, крошки заметать, чтобы порядок на рабочем месте был. А потом мы работали, и все молчали, только время от времени поглядывали на Ленку.

А Ленка затирала межкомнатную перегородку. Она умеет работать. Переоделась она после работы и накрасилась. А потом вымыла банку из-под икры и убрала в сумку. Кивнула нам на прощанье и побежала в детский сад за сынулькой. Такой симпатичный пацанчик у нее, весь в мамку.