Текст книги "Я всегда была уверена, что главное для женщины…"

Елку нынче я покупать не буду

Елку нынче я покупать не буду, я ее нарисую на стене зала. Мне этого хочется – вот и все объяснение. Я живу одинокой жизнью, одно из преимуществ которой – это вселенская безответственность. Я словно в космосе, и никому не интересно, о чем я думаю. И чего я хочу, тоже никому не интересно. Луна за окном роднее и ближе, чем люди в трамвае.

У меня очень трезвый взгляд на вещи. Я не говорю, что я одинока и поэтому несчастна. Я говорю, что я одинока и поэтому хочу рисовать елку.

Я умею рисовать граффити. Граффити – это свобода. Свобода запаяна в баллончик аэрозоля. Я освобожу ее нажатием пальца на распылитель. И буду вдыхать. А Деда Мороза я рисовать не буду. Для него на стене места нет.

Я подхожу к телефону, снимаю трубку и думаю. Составляю фразу. Она простая, но требует уважения.

– Я хочу пригласить Деда Мороза для ребенка.

Дожидаюсь соединения и произношу заготовленную фразу с выражением.

Меня спрашивают про адрес и возраст ребенка.

Возраст ребенка? Я стала вспоминать, когда у меня была ложная беременность? Она была пять лет назад. Значит, сейчас моему ребенку могло бы быть четыре года. Я им так и говорю – четыре года. «Хорошо, – сказали в трубке, – ждите, приедет. Если хотите можно сразу с подарками». Я отказываюсь. Меня не уговаривают, а вешают трубку.

Обоев в квартире у меня нет, я люблю краску нежного абрикосового оттенка. Единственное, что я себе позволила, это античную итальянскую фреску. Она объединяет окна, делая проем радостным и воздушным.

Итак, елка будет находиться на стене напротив оконных проемов. Что мне нужно для графитти? Резиновые медицинские перчатки, чтобы не испачкать руки. Совет – берите резиновые перчатки черного цвета. Они тонки, неощутимы на руке и не мешают управлять баллончиком.

Время за работой бежит быстро. Я работаю с широкой струей краски, у меня твердая рука. К тому же работаю я без скетчей, складывая рисунок в голове. Делаю окантовку и рассматриваю результаты. Осталось перевернуть баллончик и дождаться, пока из кэпа не перестанет выходить последняя краска. Кэп должен остаться чистым.

И тут звонок в дверь, разбитый на двенадцать зуммеров. Канун Нового Года, время волшебства.

Распахиваю дверь и глаза.

На пороге Дед Мороз. У него красная шуба с белой опушкой по краям. Остальное в его образе – гламурная куча мала. Вот вам его портрет. На голове Деда Мороза змеятся каштановые дреды. К уху пристегнута серебряная сережка. Щетина само собой трехдневная. Из-под распахнутой шубы виднеется сливочный френч. Ноги обтянуты джинсами с заниженной талией и рваными прорехами. Ботинки были явно дорогие и явно новые. Вокруг Деда Мороза клубился модный аромат лишайника, розы и белой кожи, несущий обновление мыслей и чувств.

– Ребенку четыре года, – сказал Дед Мороз, заглянув в айпэд. – Давайте сюда вашу крошку, у меня только три минуты. Подарок приготовили?

– Ой, вы знаете, – сказала я, – а ребенок еще на прогулке. Скоро придет. Что вам налить? Чай? Кофе? Коньяк?

– Ровно через три минуты я убываю, – сказал Дед Мороз, посмотрев на часы. – График вплоть до секунды.

– А чем вы дреды крепите? – спросила я.

Ну не молчать же эти три минуты? Какой-то слишком деловой Дед Мороз попался. Не повезло.

– Простое плетение, – сказал Дед Мороз, – ни воска, ни меда. Крючком.

– Хотите посмотреть на елку?

– Меня мутит от елок, – признался Дед Мороз, – от сосен, кедра и пихты. А также туи и кипариса.

– А кипарисы тоже наряжают? – удивилась я.

– Наряжают даже целлофановую юкку, – сказал Дед Мороз. – В офисах ничего другого не растет. Осталось две минуты.

– Вы женаты?

– Нет.

– А почему вы не удивились моему вопросу? – спросила я.

– Привык, – сказал Дед Мороз. – Сегодня я слышал его три раза. К вечеру услышу сто раз.

– Могу я с вами сфотографироваться?

– Осталась одна минута, – строго сказал Дед Мороз. – За ложный вызов придется заплатить два тарифа.

– Выпьем шампанского, – решительно сказала я.

Бутылку я открыла заранее и держала в ведерке со льдом. На подносике стояли бокалы для шампанского «flute» с зауженным верхом.

– У меня еще девяносто шесть вызовов, – сказала Дед Мороз.

– Это только шампанское, – сказала я и подала ему наполненный бокал. – Я даже губы не красила, чтобы не убить вкус вина. Я ждала вас.

– Вы или ваш ребенок? – уточняет Дел Мороз.

– У меня нет ребенка, – сказала я. – Четыре года назад у меня была ложная беременность, и все оттого, что мне очень хотелось ребенка. Но в одиночку у меня ничего не получилось. Мне нужен мужчина.

– Мне пора, – сказал Дед Мороз. – Я ничем не могу вам помочь.

– Вы плохо знаете женщин, – я выпила шампанское и у меня закружилась голова. – Я захотела нарисовать елку и нарисовала. Я захотела Деда Мороза, и вы приехали. Кстати, а почему вы так нелепо одеты?

– Реквизита не хватает, – сказал Дед Мороз и выпил шампанское. – Много заявок. Где ваша елка?

– В зале, – сказала я, борясь с головокружением.

Елка была хороша. Она была 3D, густого насыщенного цвета, прорисованная контрастным маркером – шваброй – и отшлифованная от вершинки до комля. На красках я никогда не экономлю, поэтому у елки не было ни одного потека. Ровно горели нарисованные золотом новогодние шары. Елка парила в воздухе и была похожа на космический корабль, прилетевший с моей дорогой Луны.

– Ого, – одобрительно сказал Дел Мороз и впервые посмотрел на меня без отчуждения, – вы художница.

– Малярша, – сказала я, – мне чужой славы не надо.

– Я могу остаться на ночь, – сказал Дед Мороз. – Если вас это устроит. Уйду утром не прощаясь.

– Уходите сейчас, – сказала я. – Вас ждут. Где расписаться?

– Вот здесь, – Дед Мороз протянул квитанцию. – У вас есть пожелания?

– Есть, – я подала ему пустую бутылку из-под шампанского. – Киньте в мусоропровод по дороге.

– Это все? – Дел Мороз взял бутылку.

– Да, – кивнула я и закрыла за ним дверь.

Потом я накинула на плечи свою любимую спецовку. Зашпаклевала, загрунтовала и закрасила елку. Полет закончен, буду приземляться. Я села в кресло командира звездолета и включила автопилот.

И тут зазвонил телефон.

– Это Дед Мороз, – сказала трубка. – Бутылку я выбросил.

– Спасибо.

– А можно я вернусь? Я переоделся и выгляжу обычным мужчиной. Меня зовут Сергей Сергеевич.

– Возвращаетесь, – сказала я. – Только елку я уже стерла.

– Я купил вам другую. Настоящую, с колючками и запахом, – сказал Сергей Сергеевич. – Теперь у вас все будет настоящее.

– Что значит все? – уточнила я. – Шампанское, например, было настоящим.

– Я оценил, – сказал Сергей Сергеевич. – Скоро буду.

– Жду! – сказала я и положила трубку.

Подошла к окну и посмотрела на небо. Луна сегодня была маленькой-премаленькой. Луна уступила свое место возле меня Сергею Сергеевичу. Она всегда была ко мне очень внимательна.

Есть такая игра «Найдите десять отличий»

Есть такая игра «Найдите десять отличий между двумя картинками». Если на одной картинке буду нарисована я, а на другой нарисован миллиард совершенно посторонних мне женщин, то никаких отличий между нами не отыщет даже микроскоп.

Мы абсолютно одинаковы.

Как подарочный набор зефира в шоколаде.

Эта неумолимая близнецовая родственность выпирает из всех укрытий, в которые мы дружно пытаемся ее запихнуть. Нас не отличают ни бутиковые бренды, ни парфюмерные тренды, ни уникальные до патологии оргазмы. Все у нас одинаково, а это означает: все у нас обычно.

Мы повторяем собою линяющих змей, выползающих из разных шкурок, но строго одинаковыми движениями.

А вот мужики – совсем другое дело. Они живут, как хотят, думают, о чем хотят, и делают, что хотят.

Им совершенно плевать, что на них надето. Все такое разношенное, выцветшее, грубо скроенное, небрежно натянутое на железные мышцы с запахом свежей сварки. Эта их одинаковая щетина, эти светодиоды прищуренных глаз, эта спокойная реакция на события.

Им не важно, что они похожи друг на друга. Напротив, они этим гордятся, называя себя коротким словом «мужики», намеренно напирая на прилагательное «обычные».

Я ненавижу это прилагательное, как ненавидят его миллиарды обычных женщин. Мы не хотим быть обычными. Мы не прилагательные.

Наступила весна. Моя обычная весна. Я переехала на дачу.

На участке росли три березы. Три обычных березы. Ветви одной из них, средней, упираются в окно мезонина. Когда строили дом, то остались обрезки досок. Я подумала про скворечник. Вслух, в присутствии прораба.

Прорабом был абсолютно обычный мужик – в разношенном, выцветшем, грубо состроченном комбинезоне, натянутом на связки мышц. Застиранные до белизны лямки цвета индиго. Щетина прятала скулы, но подчеркивала белизну зубов. В этих зубах перекатывалась обломанная спичка.

Прораб, перекатывая спичку, сколотил резной скворечник, забросил его на середину березы и повернул входной дыркой на мезонин.

– Чтобы видно было, как и что, – добавил он, ненадолго задержав на мне васильковый взгляд.

Я отдала ему конверт с деньгами. И прораб ушел, ни разу не оглянувшись. И бригада его ни разу не оглянулась. Хотя я стояла в легком шифоновом сарафане, пронизанная медовым отсветом заходящего солнца. И на каблуках. У меня разряд по гимнастике. И лицом Бог не обидел. А они не оглянулись.

Это я потом поняла, что таких, как я, обычных гимнасток, растворенных в медовом солнце, – миллиард. И прораб это знал. И бригада знала. Они были теми самыми обычными мужиками. С обломанными спичками в ровных и белых зубах. Такие знают все и наверняка.

Пять лет в этом резном скворечнике жили обычные скворцы. Черные подвижные птицы, скроившие мое обычное лето зигзагами бесконечных стежек.

И это продолжалось каждый год, пока после внезапной весенней бури скворечник не упал на землю и не разбился. Скворцы, к счастью, тогда еще не прилетели. Я стояла перед обломками их прежнего домика и видела сор, ненароком вынесенный из птичьей избы. Ничего необычного – старое сено, коротенькие прутики и окаменевшие скорлупки.

Весь вечер я пыталась не думать о прорабе, убеждая себя в том, что он давно спился, женился или сел в тюрьму. А под утро набрала его номер.

– А, приветствую, – сказал прораб ясным и свежим голосом.

Не удивился.

– Вы где? – спросила я.

– На реке, одну минуту, – он замолчал, потом продолжил: – Едва не сорвался с крючка, окуни тут, как щуки. Я нужен?

– Скворечник упал, – сказала я как можно горше. Потому что горе мое утопло в радости, что прораб не в тюрьме, – а скворцы вот-вот прилетят.

– Это серьезно, – сказал прораб.

Я промолчала.

– Буду через час, – добавил прораб.

– Через час? – изумилась я, глядя на свое оконное отражение в ночной сорочке.

– Я на машине, – пояснил прораб.

– А, ну если на машине, – сказала я, – тогда приезжайте. Только у меня досок нет. Ни одной. И гвоздей нет.

– Это серьезно, – снова сказал прораб. – Но вы не волнуйтесь. Нужна одна двадцатипятка, восемь шурупов и ножовка. Я привезу.

Я пошла гладить белую блузку и ставить чайник.

А через час приехал прораб. На пикапе с огромной лакированной мордой и хромированными порогами. В пикапе лежала доска-двадцатипятка.

Потом я варила уху из окуней, ростом со щуку. Вечером мы долго сидели у костра и молчали. Легли в разных комнатах. Рано утром он уехал на работу, рыча мордастым пикапом на окрестные леса.

А к обеду, с юга прилетели мои странники-скворцы.

Я сидела под березами и пила чай из самовара. Скворцы меня совсем не боялись. Они привыкли ко мне за пять лет. Мне захотелось, чтобы их дети жили рядышком с ними.

У меня есть для них еще две подходящие березы. Нужны только две доски-двадцатипятки, шестнадцать шурупов и ножовка. Я взяла телефон и набрала номер прораба. Он снял трубку. Я хотела сказать про доски и шурупы.

– Я тебя люблю, – неожиданно сказала я.

– Тогда выходи за меня, – сказал прораб.

Я промолчала.

– Ясно, – сказал прораб. – Ну и правильно. Я не для тебя, я обычный мужик.

– Ха, – отозвалась я, – я тоже обычная.

– Нет, ты не обычная. Ты одна на целый миллиард, – возразил прораб.

– Это новость, – искренне растерялась я.

– И как тебе такая новость? – спросил прораб.

– Новости я узнаю последней, – печально сказала я.

– Я научу тебя быть первой, – заверил прораб. – А чего ты звонила?

– То есть как это? – я растерялась.

Мне что напомнить ему о своем признании в любви? Да он шутит. Я, словно свалившаяся с неба скворчиха, с трудом склевывала свои рассыпавшиеся мысли.

– Просто у меня есть еще две березы… – наконец пришла я в себя и стремительно вспорхнула в небо. – Очень тебя прошу…

– Ясно, сегодня захвачу еще две доски, шурупы и ножовку, – сказал прораб. – Все, отбой, мне миксер с бетоном прислали. Я тебя люблю.

Я отключила телефон.

А хорошо, что есть на свете обычные мужики. Они в миллиарде обычных женщин способны найти одну-единственную необычную. И молчать об этом пять лет.

Когда Руське хотелось плакать, она шла на кладбище

Когда Руське хотелось плакать, она шла на кладбище. Плакать ей хотелось один раз в месяц. Весь месяц она накапливала в душе жизненные несправедливости, разочарования и обиды.

А в последнее воскресенье месяца Руська садилась на трамвай и ехала на кладбище. Она покупала букетик обрезанных астр и шла по широкой кладбищенской аллее, рассчитанной для свободного разъезда двух конных экипажей. Кладбище было старинным, затененным березовыми рощами и кустами лещины.

Руська здоровалась со встречными людьми. Иногда ее обгонял чихающий трактор с прицепом. К его огромным рубчатым колесам прилипала свежая глина с переломанными травинками. В прицепе сидела пара загорелых мужиков в пропотевших майках и приплюснутых сатиновых кепках. Руки у мужиков, худые, переплетенные веревками мышц, казались непропорционально длинными. Трактор, поддав натужным мотором, ускорял тарахтение, сворачивая в полутемную просеку.

– Копать едут, – понимала Руська и шла дальше.

Она искала тихое, в стороне, место. А вот и высокий контейнер для сбора мусора. В нем погнутые проржавевшие подставки с выцветшими пластмассовыми цветами. Обрезанные пластиковые бутылки-вазы и смятые матерчатые чехлы из-под урн с прахом.

Пройдя облупившуюся трубу с припаянными питьевыми краниками, Руська свернула на узенькую, еле заметную просеку.

Ее не интересовали богатые родовые склепы с тяжелыми мраморными памятниками, чернеными цепями на каменных тумбах, густыми вьющимися розами и мелким речным песком.

Да и ничем не выдающиеся семейные оградки она тоже проходила мимо. Как правило, за этой выкрашенной серебрянкой сваркой находились две простых плиты с вмурованными овалами. Иногда на каждой плите умещалось два-три овала. Это близкие родственники, похороненные под одним цветником. Заходить к ним было неудобно, это как напроситься в чужую дружную семью, где ты никого не знаешь.

Руська выбирала одинокие могилы, с поваленными столбиками, с еле различимыми надписями на покрытой мхом плите. Холмики, усыпанные прелыми листьями, в окружении густых зарослей пурпурного иван-чая.

– А бабушка называла его кипрей, – вслух сказала Руська.

Она вспомнила остролистный кипрей, духовито подсыхающий в гарнушке русской печи, теплую овчину на полатях и бабушкины руки, осторожно разбиравшие ее спутанные за день русые волосы.

– Ах ты, руська, руська, – приговаривала бабушка.

Так в детском доме её и прозвали – Руська. А как ее звали на самом деле, никто не знал. Все сгорело в пожаре. И документы, и вещи. А бабушку Руське так не показали. Напялили шубейку, нахлобучили задом наперед шапку и увезли Руську вначале в детоприемник, а оттуда в приют.

– А вдруг бабушка живая? – Руська положила астры на могильный холмик. – Вдруг ее вылечили?

Руська встала и, помолчав, продолжила:

– А вдруг она из больницы вышла, а найти меня не может. Документы же все сгорели. И родственников никого нет. Может, и живет она где-нибудь рядом, а я и не знаю? Может, мучается в доме престарелых?

Над могилкой стремительно мелькнула серенькая птичка. Исчезла в кустах сирени.

– У меня и комната в коммуналке есть, – обратилась к сиреневому кусту Руська. – И работаю я на стройке, и в строительное училище хожу. А когда разряд дадут, то и зарплату повысят. Мы с бабушкой могли бы свободно на эти деньги жить. И на чай бы хватало, и на пряники. И на лекарства тоже. Бабушка старенькая уже, ей лекарства нужны.

Птичка тихо чирикнула.

– Это я тут разговорчивая, – виновато сказала Руська. – Меня же никто не слушает. Тетки в малярной бригаде все взрослые. Они и от своих-то родных деток устают, а тут еще чужая прилипла, да? Вот я и молчу весь день. Это даже хорошо, от работы не отвлекает. И дома тоже молчу. Сосед у меня от пьянки страдает. Белая горячка у него, а человек он интеллигентный. Просто с жизнью не справился. Он учился десять лет, закончил два института. А что толку? Он науку неправильную выбрал для учебы. Она сейчас никому не нужна, поэтому за нее не платят. Это он сам так говорит, что философия никому не нужна. Вот и сидит на хлебе. И водку сам гонит. Я ему иногда поесть покупаю. А говорить со мной ему неинтересно, я же не философ. А в другой комнате живут муж и жена, такие злющие. Со мной не здороваются, а сами друг с другом ругаются. И к тому же она от него гуляет. Я когда дома сидела по бюллетеню, кстати, чуть не умерла от температуры. Еле до крана выползала. И на кухне с чужим мужиком встретилась. Он курил в форточку.

А соседка вышла, увидела меня и рожу скорчила.

– Чего ты, – говорит, – заразу по дому носишь? Иди к себе в комнату и болей. А то кашляет, где хочет.

– А давай я ее выселю, – говорит так весело этот мужчина. – У меня судья знакомый есть. Отправим ее в туберкулезный стационар. А вам ее комната отойдет. Ребеночка тебе заделаем, а?

– И кто его заделает? – хихикает соседка.

– Выбор есть, – хмыкает мужик.

Руська нахмурилась и продолжила:

– А соседка говорит: «Мой хрюн только на диване и валяется. Куда ему детей делать. Идем лучше, я уже жаркое разложила. Остынет. А мужик докурил и говорит: «Главное, чтобы ты не остыла, а жаркое хрюну оставь».

Они пошли и заперлись на замок.

– А я воды попила, легла и думаю, а вдруг и правда он меня выселит? Из комнаты? И так мне страшно, а пожаловаться-то некому. Я на следующий день взяла и выздоровела. И на работу пошла. Придут меня забирать, а я здоровая, я на работе. А здоровых не забирают.

Руська засмеялась и тут же хрипло закашляла. Кашель был долгий и мучительный, в груди что-то обрывалось и хрустело.

– Ерунда, – сказала посиневшая Руська, – я уже привыкла. Покашляю и перестану. А тем более отпуск у меня через месяц. У нас путевки бесплатные на море дают. С небольшой доплатой, плюс дорога за мой счет. Но я не поеду. Я буду бабушку искать. Весь отпуск. И деньги мне еще как пригодятся.

Руська сорвала пучок травы и протерла плиту. Овала не осталась, только неровная ямка. А вот надпись прочитать можно было. Краска стерлась, но выемки от букв были отчетливыми.

– Сашенька Давыдова, – прочитала Руська, – 1992—1994 гг. Вот это да! Так ты совсем кроха, Сашенька? А я тут тебе свои взрослые проблемы рассказываю, а ты мне в сестренки годишься. Будешь моей сестренкой? Я не злая и не жадная. Я тебе, Сашенька, куклу куплю. Такую, какую сама хотела. Личико у нее фарфоровое, глазки открываются, платьице с передничком. А на носике настоящие золотые очки. И кудряшки до плеч. У меня журнал с картиной был. А потом журнал украли. Из моей тумбочки. У нас мальчишки вредные, они конфеты искали. А у меня конфет никогда не было. Вот они журнал и украли. Принесешь конфет – получишь обратно. А откуда я возьму? Но я эту куклу и так запомнила. До мельчайших подробностей. Только я ей имя еще не дала. Хочешь, дадим вместе? А, Сашенька? Я в следующий раз грабельки принесу, совочек, тряпку. Подмету тут я тебя, цветочки посажу. А как отпускные дадут я куклу куплю. И мы будем втроем играть в дочки-матери. Ты будешь матерью. Все девчонки хотят быть матерями. А потом они вырастают и не хотят быть матерями.

Тут Руська всхлипнула, но побоялась раскашляться.

– Я давно хожу на кладбища, – сказала Руська и погладила плиту, – и знаю, что через двадцать пять лет после похорон в могилу можно снова кого-нибудь похоронить. Если хочешь, то когда я умру, то попрошу положить меня к тебе? И мы обнимемся и будем с тобой вечно! Как два ангелочка!

Когда Руська подошла к кладбищенским воротам, знакомый сторож приоткрыл тяжелую калитку. И Руська спохватилась, что сегодня она не плакала. Но боли в груди не было. Руська с облегчением выдохнула. Скоро она придет к Сашеньке. И они переиграют во все игры, которые Руська знала. А когда Руська умрет, то ее комнату пусть забирает соседка. Не жалко. И пусть она родит ребенка, который никогда и ничего не узнает про детский приют.

Руська запретила себе плакать.

– Ангелы не плачут, они утешают других, – сказала она себе.

Через месяц Руська получила «маляра 2-го разряда».

А еще через месяц Руськи не стало.

Руську похоронили в могилу к Сашеньке, а комнату отдали соседке.

А куклу Руська так и не купила. Такой куклы не существовало.

Руська ее выдумала.

 
Ангел летит, ангел зовёт за собой.
Ангел хранит мой небосвод голубой.
Ангел горит, и понимаю я:
Это парит в небе душа моя.