Текст книги "Я всегда была уверена, что главное для женщины…"

Стою в супермаркете, выбираю яблоки

Стою в супермаркете, выбираю яблоки. Прислушиваюсь к своим ощущениям. Взять зеленые или красные? Цена одна, по восемьдесят рублей за кило. А вкус разный. Пытаюсь вспомнить, что я слышала о пользе красных и зеленых яблок.

– Вера?

Оборачиваюсь на окликнувший голос. О, здрасте, рядом соседка Татьяна. Она работает медсестрой в нашей районке, иногда мы общаемся. Таня мне уколы на дому делала, когда я болела. Колет она божественно. Ну а я ей с обоями помогала. Клеили вдвоем, но под моим руководством. Обои со сложным рисунком, флизелиновые. Гламурненькие на все сто.

– Привет, Танюша, давно не виделись.

– А ты чего не на работе? – Таня переходит к делу. – Опять болеешь?

– В отпуске, – я беру руки зеленое яблоко. – Тань, скажи мне как медик, какое яблоко полезнее, красное или зеленое?

– Знаю, что грудничков, кормят зелеными, – говорит Таня. – Они без аллергенов.

– Намек поняла, – я беру зеленые яблоки, взвешиваю.

– Ты на кассу? – спрашивает Таня.

– Угу.

– Давай кофе выпьем, – предлагает Таня, – поболтаем.

У меня белье с утра замочено, но отказать неудобно. И потом я сама же сказала, что я в отпуске, так что какие могут быть дела?

Мы садимся у окна, занавешенного зеленым тюлем. В кафе пахнет свежемолотым кофе и горячими круассанами. Или мне кажется, что пахнет, потому что полночи читала французский роман. Господи, как же там красиво ухаживали в девятнадцатом веке. Изысканные шелка дам и ароматные подкрученные усики мужчин, прелесть какая. Таня берет эспрессо, я – латте. И плитку шоколадки.

– Шоколад не буду, – отказывается Таня, – не лезет.

– Пациенты перекормили? – я отламываю край плитки. – Счастливая.

– Вер, сколько мы не виделись? – спрашивает Таня.

– С прошлой осени, по-моему.

– А мне кажется, что вечность, – Таня закуривает, не обращая внимание на табличку с перечеркнутой сигаретой. – Я эти полгода в зоне отработала.

– В зоне чего? – не понимаю я.

– В ИК общего режима, – Таня сосредоточенно курит, – отсюда по железке триста верст.

– А что такое ИК?

– Исправительная колония.

– Боже, как ты туда попала? – я смотрю на Таню во все глаза. – Ты же в нашей районке работала.

– В опера влюбилась, – Таня стряхнула пепел в кофейную чашку. – Красавец-подполковник. Он тут с женой разводился. По судам с ней дотаскался, что сердце прихватило. Пришел на платный прием, он же здесь не прописан.

– И ты вылечила его сердце? Как это романтично.

– Неизвестно, кто чье вылечил, – Таня закуривает вторую. – Короче, этот опер оказался главным в ИК по безопасности и оперативной работе. Второй человек после начальника. Но это я потом узнала.

– Когда потом?

– Когда он возле колонии мне квартиру снял и на работу устроил. В лагерную больничку. За колючей проволокой.

– А ты зачем поехала-то?

– Вер, ты замужем?

– Нет.

– Ну вот и сиди.

– И сижу.

– Мужику тридцать пять лет, спортивный, организованный, все у него по струнке ходят. И менты и зэки.

– Молодой, а сердечник.

– Это сплошь и рядом, если мужик – пахарь. А он пахарь. В смысле работы. Ну и вообще.

Я молчу.

– Вер, – посмотрела на меня Таня, – может по второй?

Мы взяли еще латте и эспрессо.

– Работаю я, значит, в зоне на больничке и шоколад жру, – Таня передернула плечами. – Больничка по понятиям место привилегированное. Все туда метят отлежаться, в себя прийти. Вот мне зэки шоколадки и таскали, чтобы втереться.

– Откуда у них шоколадки?

– А ларек лагерный на что? Раз в неделю. Они в нем курево берут, консервы рыбные, шоколадки. Шоколадки – мне.

Я опять молчу. Я зону только по телевизору видела.

– Вер, – спрашивает Татьяна, – ты слышала про турбоВич?

– Чего?

– Вот и я раньше не слышала. ТурбоВич – это туберкулез и ВИЧ одновременно. Горят зэки, как щепки. А в больничке всего шесть палат. И то…

– Что и то?

– И то одна палата, самая большая и чистая, числится за блатными. Мужиков туда не кладут. Другая палата, самая убитая, за пинчами.

– Господи, кто это?

– Опущенные. Они делают всю грязную работу. Мужиков к пинчам тоже не кладут. Одна палата за больничным завхозом, он тоже зэк, но с привилегиями. Ну и три оставшееся палаты за мужиками. Кому пальцы на лесопилке отрезало, у кого пневмония, кого в бараке сильно поломали. Да мало ли чего на зоне случиться может, где сидит тысяча зэков? Все, что угодно.

– Страшно было?

– Вначале страшно, – пожала плечами Таня, – кругом убийцы, бандиты и насильники. Что у него в голове, кто знает? А потом, странное дело, Вер, но со временем привыкаешь и видишь в них людей. У меня даже жалость подступала.

Я молча вникала.

– Вот придет парнишечка с гнойником. А к нему – как к врагу, перевязка в последнюю очередь, грубости, в палату не кладут. А почему?

– А почему? – вторю я.

– А потому что самострел. Он этот гнойник на руке сам устроил. Берет он спичку и тыкает в свой гнилой зуб. А потом руку гвоздем расковыряет, и спичку туда, грязную. Пока рука не загноится.

– Для чего?

– Чтобы на больничку попасть, – говорит Таня. – А еще лучше, если из лагерной в областную перевезут: там чистота и кормят нормально. Я на зоне баланду попробовала, меня вырвало.

– Зачем пробовала?

– Да мало ли я глупостей сделала, – говорит Таня. – Хорошо еще, что ребенка от своего опера не понесла, ума хватило. Он замуж звал.

– Ты же его любила.

– Любила, – сказала Таня. – Может, и сейчас люблю. Но понимаешь, меня жалость разорвала. Вот сидит на зоне порядочный зэк, мужик. А с воли шлют, что жена загуляла. Вот этот мужик и мается. У него впереди пять лет, как он их высидит? Он же каждую ночь в воспаленном мозгу картинки сочиняет, зубами скрипит, койку грызет. Вот он и бежит, чтобы разобраться. А что там разбираться? Жена его давно списала, он прибегает, а там хахаль. Он ему морду бить, а родная жена на плечах виснет, ударить не дает. И как ему жить дальше?

Зэка тут же ловят, привозят обратно в колонию. Бьют, чтобы не бегал. Сажают в изолятор, на бетонный пол. Зимой он получит туберкулез. Срок за побег добавляют. На бирке рисуют красную полосу, как склонного к побегам. И сидит этот мужик, превращаясь в калеку, в старика без зубов. И никто к нему не приезжает, передач не передает, еды у него нет, чая у него нет, курева у него нет, жизни у него нет. А что есть? Петля.

Танька умолкает.

– Может, ты все это придумала? – я испытывающее смотрю на Таню.

– От петли след на шее, он у нас лежал, – Таня отворачивается к окну. – Мне опер его дело давал. Думал, что так я быстрее проникнусь смыслом его работы и стану единомышленником. А я не прониклась и не стала. Я ему скандалы закатывала, чтобы он висельника не наказывал.

– Как он может не наказывать, – говорю я, – это его работа. Тань, ты не в детском саду, ты в колонии, где сидят преступники. У меня в прошлом году украли кошелек. А в кошельке была зарплата и премия за квартал. Если бы вора поймали, я бы лично ему башку оторвала. Я работала как вол, подменяла, выходила в чужие смены, и что в результате? Кукиш с маслом!

Я так повысила голос, что на нас стали оборачиваться.

– Дай сигарету, Тань.

– Ты что куришь?

– А почему опер с женой развелся?

– У него жена жила тут, а он там, в своей колонии. На выходные приезжал, все уговаривал ее переехать, а она ни в какую. Ну он ее и заподозрил, он же опер. Приехал накануне и накрыл жену с любовником. Подрались. У него служебный пистолет был, но опер не стрелял. Жена этого любовника собой прикрыла. Полиция приехала, а что толку? Дело-то семейное, все живы. Вот микроинфаркт опер себе и заработал.

– То есть получается, – я смотрю на Таньку, – что у опера те же грабли?

– Абсолютно, – кивнула Танька. – И я ему про это сказала. А он оскорбился, чего ты меня с зэком равняешь. Он одно, я другое. А я считаю, что измена есть измена, хоть ты министр, хоть мусорщик. Страдания от этого легче не становятся, верно?

– Верно, – кивнула я. – Но побег – это нарушение закона.

– Да все мы нарушаем, каждый по-своему, – отмахнулась Танька. – Ты тут курила, закон не нарушала?

– Курила, значит, отвечу, – сказала я. – А давай водки выпьем?

– Давай лучше коньяк, – сказала Танька. – Как раз купила бутылку, хотела напиться. Из кофейных чашек?

– Семь бед – один ответ, – машу я рукой.

Танька разливает коньяк по полной, мы бодро пьем. И закусываем моими яблоками.

– Короче, я с больнички уволилась, – Таня ставит чашку на стол. – Прости, сказала я оперу, но я не смогу. Я слишком жалостливая.

– Какая же ты жалостливая, – спорю я, выдыхая коньячные пары, – если ты крови не боишься?

– Дело не в крови, – говорит Танька, – я ни крови, ни трупов не боюсь. А судьбу переломанную жалко.

– А судьбу опера не жалко? – наваливаюсь я на столик.

– Опер на свободе, – пожимает плечами Танька. – Свободный человек в жалости не нуждается. Только ты этого не поймешь.

– А ты объясняй лучше, чтобы поняла.

– Тогда по второй, – предлагает Танька.

– Уже, – я киваю и решительно осушаю чашку.

– Теперь слушай, – Танька придвигается ко мне ближе, мы переходим на громкий шепот, – я передачку в зону собрала. Ну, тому беглому. Я еще в колонии записала имя и номер отряда. Там тушенка, запарики…

– Чего такое запарики? – мне смешно. Запа-ри-ки.

– Это типа ролтон, любая лапша быстрого приготовления, – Танька тоже прыскает в ладонь, – а вискасом они называют сою в баланде. Соя там такими кусочками, как мясо, дрянь несусветная.

– Ты скажи, чего надо, Тань, я тоже куплю чего-нибудь. Я вот яблок купила.

– Да ты не знаешь, чего можно, там не все пропускают. Короче, сгущенку взяла, чай…

– Сахар, – киваю я.

– Сахар нельзя, брагу будут гнать. Я мед взяла. Потом колбасы копченой, сыр, конфеты, сигареты, спички. Но дело не в этом.

– А в чем? – я смотрю на Таньку с нежностью. Она железная, и я ей верю.

– В том, что сама я посылку передать не могу, – Танька разливает остатки коньяка по чашкам. – Опер увидит, не пропустит. Мы даже не попрощались, я просто уехала и все.

– А как же ты тогда передашь?

– Ты передашь, Вер, ты.

– Я?

– Ты же в отпуске, – сказала Танька. – Тут ехать шесть часов, я такси возьму туда-обратно. Ты только паспорт не забудь, иначе не возьмут.

– Хорошо, передам, – не возражаю я, – если тебе будет от этого легче.

– Нам обеим будет от этого легче, – сказала Татьяна, – потому что ты уже знаешь его историю. Тебе от нее никуда не деться. Или я в тебе ошиблась?

Мы поднялись и вышли на улицу.

– Тань, а какие яблоки он любит, – спрашиваю я, – красные или зеленые?

И тут мы начинаем хохотать как ненормальные. Как нам бабам мало надо, пожалели мужика и счастливы.

С утра и поедем. И роман я ему свой французский в посылку положу. Пусть усики себе отращивает, выйдет – подкрутит.

Тридцать восемь роз

Тридцать восемь роз. Именно столько роз я решила купить себе накануне дня рождения. И не в цветочном ларьке, а в интернет-магазине. Я не собиралась идти с ними по улице. Тридцать восемь роз – это тяжелая и колючая охапка. Каждый цветок – год моей жизни.

Тридцать восьмая роза – это уже не радостный бутон, доверчиво открывающийся навстречу утреннему солнцу. Но это уверенный цветок на твердом стебле, увенчанном шипами. Без шипов нельзя – затаскают. С розой нужно уметь обращаться. Без суеты. Только красивые отношения и достойное место обитания. Розе нужен простор, она должна стоять в изящной вазе, чтобы потрясенный мир перебирал ее лепестки и шептал им нежные слова. Иногда полезно кинуть в вазу таблетку аспирина. Голова болит даже у розы, в этом смысле она обычный цветок. Но настоящий художник увидит в ней не просто листья и лепестки, а свою мечту. Таблетка аспирина продлит мечте жизнь.

С чего это я вдруг про аспирин? А в том смысле, что некому бросить аспирин в мою однокомнатную жизнь, в которой я всячески изображаю из себя красную розу. Брюнеткам идет красный цвет. Дело не в возрастной агрессивной косметике. Я всегда любила яркие цвета. И больше всех – красный. Мой дед Павел по отцовской линии был деревенским пожарным. Меня и назвали в его честь – Павлой. Не иначе как страсть к красному передалась мне от огня, который всякий раз пытался вырваться на свободу и спалить все вокруг? Страстный характер, как и положено брюнетке. Вокруг меня любовное пепелище, некоторые головешки еще тлеют, но по большому счету гореть уже нечему. Все-таки за тридцать восемь лет можно многое спалить основательно.

Я отогнала дурацкие мысли. Ну почему каждый раз, когда я начинаю думать возвышенно, заканчиваю обязательно грустными мыслями про одиночество. Это навязчивая тема. Как депрессия. Нужно есть фрукты, бывать на свежем воздухе, больше спать и обязательно иметь увлечение. Тогда депрессия отступит. И одиночество будет восприниматься как образ жизни. Грустный образ, хотя если увеличить количество съеденных фруктов, пребывание на свежем воздухе, сон и количество увлечений, то одиночество отступит. Нет, черт, не отступит. Я съела вагон свежих фруктов, проторчала весь отпуск в парке возле дома, вдохнула в себя половину неба и ходила в бассейн. Одиночество не отступило. Просто к одиночеству добавилась усталость.

Вечерами я лежала в кровати и смотрела на потолок. По потолку змеилась трещина. Мне казалось, что это трещина моей жизни. Каждый раз я давала себе слово замазать эту трещину. Мне с моими талантами это пара пустяков и ведро алебастра. Но по утрам я каждый раз забывала про свои ночные планы. До вечера. Потом снова лежала на кровати и смотрела на трещину. И мне казалось, что она растет. Я поклялась замазать ее в ближайший выходной.

В четверг у меня день рождения. Я не хотела о нем думать, но на работе это событие решили отметить. Я решила не возражать, иначе подумают, что я кокетничаю возрастом. Значит, отметить решили в пятницу в конце рабочего дня. А в четверг я решила сделать себе подарок и купить ровно тридцать восемь роз. Да, это моя дата.

В четверг я пришла домой, быстро переоделась и заодно критически осмотрела свою фигуру. В зеркале отражалась брюнетка с рассеянным взглядом, смуглой кожей и легкой склонностью к полноте. Фигура понятно не на двадцать пять, но в моем возрасте у женщин есть свои преимущества. Вернее их три. Выразительность глаз, жизненный опыт и завершенность форм. В глазах должен светится ум и юмор, жизненный опыт должен справляться с отчуждением циничного социума, а формы дразнить воображение мужчин репродуктивного возраста.

Но в моем случае все абсолютно иначе. В моем взгляде живет неуверенность, жизненный опыт с трудом сдерживает желание разреветься, а мои формы хороши только при правильном повороте и освещении. Но я запрещаю себе так думать.

Я накинула мужскую сорочку. Мне уютно в мужских сорочках. Одинокая душа в них греется. Так, все, стоп, никакой грустной души. Я надела шорты и посмотрела сверху на свои колени. Красивые, честно красивые. Не оправдываюсь, еще не хватало оправдываться. Я, в конце концов, у себя дома. Что хочу, то и делаю, что хочу, то и говорю. Коленки у меня красивые. И ногти на ногах тоже красивые. И пятки гладкие. Про пятки я подумала просто так. На десерт, чтобы закрепить положительную динамику настроения.

Включила компьютер, пощелкала клавишами. Нашла цветочный интернет-магазин. Открыла каталог, полюбовалась разнообразием роз. Белые, бордовые, желтые. Так, вот красные. Чудесные красные розы с крупными бутонами и длинными стеблями – «Grand Gala» и «Rouge Basier». У каждой из них выразительный красный цвет. У «First Red» и «Charlotte» средний размер бутона с ясно красными лепестками. А вот у «Classy» в окрасе больше бордового, бутоны средние и большие. Но мне понравился романтично красный «Bull’s Eye» – бычий глаз. Так, тридцать восемь роз. Каждая по триста пятьдесят рублей. Какая у них скидка за количество? Ага, есть. И сколько на круг? Одиннадцать тысяч с доставкой. Дорогой подарок. Я заполнила заказ, указала адрес, время доставки и кликнула курсором на «ОК». Теперь осталось ждать.

Я встала и, открыв секретер, поверила наличность. Пятьдесят тысяч рублей. Это мой капитал. Средство к существованию. Средство исполнения сумасшедших желаний. Можно заказать стриптизера. Меня прошила горячая волна. Так, стоп, что за мысли. Я отложила из пачки одиннадцать тысяч, остальные убрала в секретер. Мысли о стриптизере не оставляли.

Я мыла пустую узкую банку из-под меда и усердно крутила в ней ершиком. Поймала себя на неприличной мысли и закусила губу. Опять покрутила ершиком в банке. Потом стала тыкать ершиком в банку. Все быстрее и быстрее. Бежала горячая вода. В висках стучали мысли. В животе полетели бабочки. Я выключила воду, перевернула банку и поставила в мойку. Повесила ершик на гвоздь. Погрозила ему покрасневшим от горячей воды пальцем.

Зазвонил телефон. Я подумала, что из цветочного интернет-магазина. Оказался Сергей. Мы с ним сожительствовали пять лет. Год назад он ушел от меня. Вернее просто не пришел очередной раз вечером. Я помню приготовила в тот вечер свиные отбивные. Полчаса изобретала маринад, которым промазала каждый кусочек мяса. Посыпала солью и перцем. И самое главное – приворотным зельем, вот дура. Зелье мне дала мама. Как чувствовала, что Сергей намылил лыжи.

Мама приехала ко мне накануне этого ужина со свиными отбивными. Мы выпили чаю, посмотрели телевизор. Потом мама достала маленькую пластмассовую бутылочку из-под французского кефира. Загадочно посмотрела в мои рассеянные глаза.

– Что это, ма? – спросила я, пытаясь не терять нить сериала.

– Приворот, – сказала мама. – Насыпь своему.

– Зачем? – удивилась я. – У нас все нормально.

– Насыпь, – сказала мама. – Это нужно делать каждый месяц.

– Подожди, – сказала я. – Ты с папой счастлива и без приворота. Чем я хуже?

– Я счастлива, – сказала мама, – потому что сыплю ему по трети чайной ложки каждый месяц.

– Ты сыплешь? – удивилась я, рассматривая мамины глаза в поисках подвоха. – А это не вредно?

– Это обычная аскорбиновая кислота, кисленькая такая, – сказала мама. – Дело не в ее порошке, а в наговоре. Я носила его к знахарке.

– Мама, мы же современные люди, – сказала я, с любопытством заглядывая в пластмассовую бутылочку. Обычный белый порошок. – Как можно верить в привороты?

– Можешь не верить, – сказала мама, поднимаясь из-за стола. – Но насыпь. И не тяни с этим.

– Треть чайной ложки? – я поставила бутылочку среди приправ на полку.

– Трети, пожалуй, твоему мало будет, – рассудительно сказала мама. – Твоему слону ложка с верхом нужна.

– Я подумаю, – сказала я.

Вечером, перед сном я съела ложку приворота, чтобы проверить на себе возможные побочные действия. Я маме верю, но Сергея она все-таки не любила. На вкус порошок действительно оказался кисленьким. Я запила его минералкой и легла спать. Слышала сквозь сон, как пришел Сергей, как разделся и лег рядом. И отметила про себя, что сегодня он не потянулся ко мне с обычным ночным поцелуем.

Раньше он осторожно прикасался ко мне сухими жесткими губами. Даже если разбивал их в кровь на тренировке. Иногда по утрам я обнаруживала на своей щеке следы его крови. Как поцелуй вампира. Но на этот раз Сергей меня не поцеловал, и я решила про себя, что если утром проснусь после съеденного приворота, то вечером обязательно насыплю в пищу, похоже, пора принимать меры безопасности. Но выполнить свой ночной замысел я не успела.

Горячие свиные отбивные, посыпанные приворотом, давно скучали в обществе гарнира из картофеля фри, рядом спал салат из свежих овощей, в бутылке томилось красное вино, а Сергея все не было. Он так и не пришел. Я набрала его мобильник и услышала голос Сергея. Он сказал: «Алло». И было понятно, что это «алло» прозвучало просто враждебно. Обычно его «алло» отличались глубоким бархатом интонации, а тут неожиданно скрипуче и холодно.

– Привет, – сказала я, ощутив, что позвонила слишком поздно.

Просто поняла, что сейчас он уже на враждебной для меня территории. Скорее всего, у нее. Кто она, я не знала, но ощущала ее ненависть. Горячую ненависть. Да, я плохо про нее подумала, а что я еще могла подумать?

– Добрый вечер, – сказал Сергей.

– Я жду тебя, – сказала я тупо. – Свиные отбивные остывают. Потом будешь меня ругать, что они остыли.

– Я не приду, – сказал Сергей. – И не звони мне, хорошо?

– Что в этом может быть хорошего? – спросила я. – Ты что не мог все объяснить мне по-человечески?

– Ты вчера уже спала, – сказал Сергей. – А утром у меня не было для разговора времени.

– Разговора о чем? – я сделала попытку его разговорить. Мне нужно было знать, почему я стала не нужна.

– Теперь это не имеет значения, – сказала Сергей. – Ничего не имеет значения. Я не приду.

Отдаленно играла музыка. Его любимый блюз, будь он проклят. Эта стерва уже узнала что он любит. Интересно, как давно она это узнала? Эх мама, ну почему ты принесла мне свой аскорбиновый приворот так поздно?

– Я не держу тебя, – с усилием сказала я. – Приди и забери свои вещи.

– Я куплю себе новые вещи, – сказал Сергей. – Ключ от двери я оставил на комоде.

– А что мне делать со старыми вещами? – спросила я.

– Выброси, – сказал Сергей. – Извини, мне некогда.

Он отключился. Я села за накрытый стол и выпила всю бутылку вина. Потом плакала, смывая горячими слезами с холодных свиных отбивных любовное зелье. Потом позвонила маме.

– Он ушел, – сказала я, тупо глядя на его фото на комоде. На фото он был на ринге. Бой за титул чемпиона. Он побил американца и выиграл. Теперь он побил меня и проиграл. Он был в нокауте, но пока не знал об этом.

– Ты сыпала порошок? – спросила мама.

– Не успела, – мстительно всхлипнула я. – Ты опоздала с советом.

– Самой думать надо было, – сказала мама, – а не на мать надеться. Ты не маленькая.

– И что мне теперь делать? – спросила я в точности как маленькая. Все-таки бутылка вина – это машина времени.

– Ничего, – сказала мама. – Тебе нужно пожить одной. Не вздумай за ним бегать.

– Я не собиралась, – сказала я и повесила трубку.

Я пошла в ванну, где в пластиковом ящике лежали его грязные деловые рубашки. По-звериному принюхалась к ткани и уловила запах чужих духов. Как я раньше их не замечала? Он приходил с работы, стягивал с себя рубашку и бросал в ящик. Я стирала рубашки и никогда не принюхивалась к тому, чем они пахнут. Какая человеческая беспечность.

Звери гораздо умнее нас, потому что абсолютно все проверяют на запах. Глаза и слух могут подвести, а запах никогда. Боль, ненависть, радость и любовь – все имеет запах. Его рубашки пахли чужими духами. Я села на пол и открыла барабан стиральной машины. Если бы в нее можно было положить мою душу, чтобы отстирать и отбелить ее заново! Я бы не оставила на ней ни одного пятнышка воспоминаний. Отжала железным барабаном, высушила и прогладила раскаленным утюгом. Я умею стирать белье, но не умею стирать душу.

Я взяла маникюрные ножницы и начала рвать на куски самую дорогую рубашку. Она просто пропиталась чужими духами. Он ходил к ней в самой нарядной и изысканной рубашке. Это был мой необдуманный подарок. Рубашка – это оружие мужчины. Это кольчуга воина. За ней он прячет свою душу. Теперь война проиграна, кольчуга пахнет чужими духами, а душа воина разбита вдребезги. Я рвала эту проклятую рубаху маленькими маникюрными ножницами, я отрывала зубами твердые манжетные пуговички и выла от бессилия что-то изменить. Остальные рубашки я засунула в машину, нажала пуск, и полночи мы выли с машиной в два голоса. На следующий день я отгладила выстиранные рубашки и стала их носить. Без всякой связи с жалким и трусливым предателем, мне просто нравилось, как я в них выглядела. Свободно и сексуально. Я принадлежу к тому типу женщин, которым идут мужские рубашки.

И вот теперь на трубке снова был Сергей. Голос пьяный.

– С днем рождения, Павлик, – сказал Сергей. – Я выпил за твое день рождение.

– Не называй меня Павликом, – сказала я ему. – Это имя для тех, кто меня любит.

– Любовь, как энергия, не исчезает бесследно, а лишь переходит из одной формы в другую – сказал Сергей. – По Ломоносову. Например, переходит из супружеской любви в братскую. Это понятно?

– Понятно, брат.

– Ну вот, поэтому я хочу искренне поздравить тебя с днем рождения, – приободрился Сергей.

– Спасибо, – сказала я. – Все?

– Нет, погоди, – сказал Сергей. – У меня для тебя подарок. Двадцать пять тысяч долларов. Ты довольна?

– Это твои отступные? – спросила я.

– Я стою дороже двадцати пяти тысяч долларов, – сказал Сергей.

Было слышно, как он звякнул рюмкой. После паузы голос его немного подсел.

– Мне ничего от тебя не нужно, – сказала я. – Позвонил, вот и подарок.

– Павлик, – сказал Сергей. – Я выиграл бой. Не ахти какой, зато денежный. Я получил за него пятьдесят тысяч. Могу прислать копию драфта.

– А тебя, Сережа, не будут ругать за то, что ты швыряешься деньгами? – спросила я. Ну, прости меня, мама, ну, не удержалась.

– Напрасно ты иррррони… зиррруешь, – с трудом сказал Сергей и опять звякнул рюмкой. – Я от чистого сердца. Ты открой счет, и я тебе их переведу.

– Мне не нужно твоих денег, – сказала я. – Я кладу трубку, пока.

– Я положу их в почтовый ящик, – сказал Сергей.

Я положила трубку и пошла на кухню. Выпила валерьянки и заставила себя забыть про этот звонок. Достала с антресолей новое ведро (купила сто лет назад), ополоснула под холодной водой. Сюда я поставлю розы. Несколько штук в вазы, а остальное сюда, в ведро. Перед сном проще будет выносить на балкон, там прохладнее.

В дверь позвонили. На пороге стоял молодой бог. В руке он держал одну розу.

– Одна роза – это значит романтик, – быстро пронеслось в голове.

Если в руках у мужчины плюшевая игрушка, значит, он считает тебя за ребенка. Если конфеты – значит неопытный. Если бутылка – кобель. Если цветы и бутылка – хитрый кобель. А если один цветок – романтик.

– Зачем я про все это думаю? – на всякий случай спросила с саму себя и посмотрела на молодого бога. – Вам кого?

– Мне Павлу Сергеевну, – сказал мужчина с цветком в руке. – Я из интернет-магазина.

– Это я, – я приветливо кивнула, открывая дверь шире. – Проходите.

– Спасибо, – сказал молодой бог и вступил в мою тесную прихожую. Ее стены озарились пурпурным сиянием. Запахло розами.

– Вас как зовут? – спросила я.

– Роман, – сказал молодой бог, – можно звать Ромом.

– Очень приятно, – сказала я.

Мне действительно было приятно. Прийти мог кто угодно. А пришел молодой бог Ром. Его широкие плечи обтягивал тонкий белый свитер. В вырезе мерцала золотая цепочка. Интересно, что у него на цепочке? Было бы красиво, если бы медальон. А там локон любимой девушки. Девушка умерла, и Ром носит ее локон. Я поняла, что все мои мысли направлены на верность. Видимо, это следствие поступка Сереги. Теперь чувство верности – это моя фишка. Я люблю только верных, а Серега – подлец, и я не хочу о нем думать. Я тоже имею право на новые чувства. Молодые, горячие и неопытные. Ром именно такой – красивый романтик. Мне очень захотелось, чтобы он был верным. Пусть он любит свою умершую девушку. Я буду любоваться им издали. И понимать, что мир не такой подлый, как душа Сереги. Ненавижу эту сволочь.

– Простите, Ром, – сказала я, – а что у вас на цепочке?

– На цепочке? – не понял Ром, трогательно хлопнув длинными ресницами.

– Да, – я чуть притронулась к его плечу.

– Пуля, – просто ответил Ром.

– Какая пуля? – удивилась я.

– От пистолета, – Ром пожал своими бесподобными плечами.

Плечи зрительно делали его талию уже.

– В меня стреляли. Пулю врачи вынули. Теперь ношу как талисман. Извините, можно глоток воды? Забегался просто сегодня.

– Хотите кофе? – я поняла, что Рома можно затащить в гости.

Красивый и покладистый молодой бог – это подарок. А почему мы не можем просто дружить? Я интересная женщина. У меня нет детей. Ром вызвал у меня материнский инстинкт. Я хочу напоить его кофе. Или пожарить филе палтуса. У меня отлично получается. В холодильнике, кажется, был тартар.

– Хочу кофе, – кивнул Ром густой шевелюрой. – Мне сегодня до двенадцати заказы развозить.

– Тогда проходи на кухню, – беспечно сказала я и подумала: – а если Ром бандит? Сидит такой бандит на телефоне и ждет богатых дур, которым нужно тридцать восемь роз? Записывает адрес, берет пистолет и едет грабить.

– Странно, – я поймала себя на мысли, что мне хочется, чтобы Ром оказался бандитом.

Нет, не убийцей или насильником, а просто романтичным бандитом. Он подарит мне розу и ограбит до копейки. Я буду лежать на красной шелковой простыне, связанной и раздетой. Нет, на мне будет мужская сорочка Сергея. Хотя, я не хочу, чтобы Ром знал про Сергея, поэтому сорочку я не одену. Лучше я буду в короткой атласной рубашке на тонких бретельках. Я купила ее два года назад и ни разу не надела. Хотя это не совсем честно по отношению к Рому, потому что я покупала рубашку на бретельках, чтобы поразить воображение Сергея. Почему я ни разу ее не надела? Черт, а может быть, если бы я надела, то Сергей не ушел бы. Ну просто не смог бы оторваться от моего дразнящего вида в этой атласной рубашечке? Пока я думала, в чем мне лежать на красной шелковой простыне, Ром прошел на кухню и положил розу на стол между заварочным чайником и сахарницей. Заварочный чайник и сахарница у меня темно-красные, поэтому приняли к себе розу без возражений.

– Тебе какой кофе? – спросила я, открывая шкаф.

На полке стояло три разных по форме пакетика с молотым кофе и две банки с растворимым. Я кофеманка, иногда мне кажется, что смуглый цвет кожи я приобрела не от родителей, а от тридцати тысяч чашечек кофе, которые выпила до сегодняшнего дня.

– Эспрессо, капуччино, по-турецки?

– Все равно, – сказал Ром и сел и положил свои сильные руки на стол.

У меня создалось впечатление, что стол превратился в жеребца, ощутившего твердую мужскую руку. Еще чуть-чуть – стол заржет и ускачет в открытое окно.

– Тогда капуччино, – сказала я, опускаясь напротив Рома. Кофеварка тихо прошипела гадость, но я не прислушалась.

Ром скользнул взглядом по моей груди, укрытой розовой Т-майкой. Я перехватила его взгляд и прижала к груди свою руку.

– У меня нет цепочки с талисманом, – сказала я грустно. – А почему в тебя стреляли?

– Из-за денег, – сказал Ром, чуть изогнув соболиную бровь. – У меня цветочный магазин. В центре, возле памятника писателя, не помню имя. Вообщем, декабрист. Выгодная точка. Рядом парк и лавочки. Все влюбленные там собираются

– Ты процветаешь, – кивнула я.

– Да, – усмехнулся Ром. – Денег было много. Я даже не знал, что с ними делать. Квартиру купил, машину, потом другую, спортивную. Хотел дачу купить, потом подумал, что я не дед, чтобы на даче сидеть.

Кофеварка стала плеваться кипятком.

– Карга старая, – подумала я. – Завтра куплю новую, а тебя под зад.

Я быстро налила кофе в маленькие красные чашечки. Одну поставила перед Ромом. Когда я вертелась возле кофеварки, то ощущала на своей джинсовой попке жаркий взгляд Рома.