Текст книги "Я всегда была уверена, что главное для женщины…"

Новый год —
это не только…

Новый Год – это не только самый волшебный, но и самый доходный праздник.

Ярмарки манят нас новогодними распродажами, скидками, уценками, бонусами, быстрыми кредитами, обменами старой техники на новую. И кругом манящий запах свежемолотого кофе и горячего хлеба, зовущий нас к сверкающим витринам.

А новогодние елки, усыпанные купюрами? А золотые корпоративы?

Да и сама я, чего греха таить, без дела не сижу.

Я не певица, не актриса, не ведущая концертов, я – малярша. Но Новый год и для меня время поживы.

Каждый декабрь я кручусь в мега срочных ремонтах. Половине заявок отказываю сразу, ну не разорваться же.

Ах, как охота людям войти в Новый Год в сияющих интерьерах! Поэтому и летаю я по бескрайним квадратным метрам на двукрылой стремянке то с обоями, то с краской, то с клеем для плитки.

Иногда, так заработаюсь, что приземляюсь на новогодний стол за десять минут до курантов. С мокрыми после душа, волосами и колотящимся сердцем, едва успевая проводить хрустальным лафитником год прошедший.

Живу я одна, готовить некому, да и некогда.

Салатики, красная рыба, мясная нарезка, зелень, багет и вино. И мороженое в ведерке.

Сидеть одной за столом мне нетрудно. Я научилась. Главное, не прислушиваться к праздничному шуму гостей за стенкой, не прилипать к окну, разглядывая гуляющие шумные компании, не вспоминать давние новогодние застолья.

Никаких ярких нарядов и косметики. Никаких каблуков и парфюма. Телефон отключить, в ноутбук не заглядывать, поесть, выпить, пощелкать пультиком по каналам. Смысл щелканья в том, чтобы не втягиваться ни в одну из передач.

Потом помывка посуды и сон в проветренной комнате.

С Новым годом!

Утром подъем с абсолютно свежей головой, десять упражнений на растяжку, душ, кофе и снова на охоту.

Фирмы используют новогодние каникулы для косметики своих офисов – это рационально. Ремонт не мешает сотрудникам, а сотрудники – ремонту.

Сегодня мне – в реликтовый переулок на Сретенке. Исторический район столицы. Постепенно он превращается в пафосный неоновый термитник.

Как-то я смотрела передачу про Сингапур. Земли у них мало, поэтому дома строят ярусами, то есть горожане не спускаются на землю, а всю жизнь живут между небом и своим ярусом. По ярусам ездят машины, на перекрестках горят светофоры, работают магазины и аптеки, бегут на обед люди из офисов, дети ходят в школу, а в ветвях деревьев свистят птицы, только вот корни этих деревьях растут не на земле, а в подвешенных контейнерах с плодородной смесью.

Наши старомосковские переулки – на пути к Сингапуру. Они перенасыщены пристройками, ползущими вверх все новыми и новыми уровнями. Но сегодня я выспалась, я нахожусь в прекрасном настроении, поэтому не ворчу, а улыбаюсь миру, только что встретившему Новый год.

Фирма, которая мне нужна, подавляет обилием архитектурной роскоши. Это не липовый винтаж, это старинный дом. Его гранитный фасад украшен альковами с рыцарями, полновесной колоннадой и парадными десюдепортами с золотыми гербами.

Я открываю тяжелую дверь с медными ручками, прохожу несколько постов охраны.

Охранникам фиолетовы моя распахнутая шубка, туго сидящая юбка и шпильки сапожек.

Я мысленно хохочу и дергаю себя за душистый локон (с утра успела накрутиться). Я приказываю себе быть серьезней. Я пришла на работу, а значит, все шутки я оставлю до конца новогодних каникул. И уж тогда-то я с наслаждением забреду в какой-нибудь ночной ресторан, где вероятнее всего встречу…

Но кого именно я там встречу додумать не успела, потому что добралась до кабинета, который мне и поручили. Этот был директорский кабинете в английском стиле. Классика с обилием дорогого натурального дерева, штор с двухслойным ламбрекеном и действующим камином. Моя работа ограничивалась выбором и оклейкой обоев.

В приемной прямо на подоконнике сидел джентльмен на миллион евро, чем-то похожий на актера Джона Малковича.

– Наконец-то, – недовольно сказал Джон Малкович.

Он курил тонкую сигарету и лениво щурился в айфон.

– Вы сказали быть к девяти. Сейчас девять.

– Если бы не твой взгляд, – сказал Малкович, покосившись на мои шпильки, – я бы не поверил, что ты малярша.

– А что не так со взглядом? – я не стала цепляться к обращению на ты.

– Все очень просто, – сказал Малкович, – длина твоего зеленого взгляда равна длине твоей руки, то есть расстоянию до стены, которую ты красишь. Все, что ближе или дальше этой стены, ты просто не видишь.

– Очень может быть, – я оглянулась. – А где мне переодеться?

– Можно здесь. А можно в переговорной. Там никого. По коридору, первая дверь направо.

Первая дверь направо была снята с петель. Она стояла рядом с пустым проемом. Комната за проемом была без мебели, укрыться было негде. Я вернулась к Малковичу.

– Там нет двери, – сказала я.

– Я знаю, – сказал Малкович и мазанул пальцем по тачскрину. – А зачем тебе дверь?

– Я хотела переодеться, – напомнила я.

– Дверь не поможет, – сказал Малкович. – Все наши помещения просматриваются камерами наблюдения.

– И туалет?

– Не знаю, – пожал плечами Малкович. – У меня личный санузел. Я же хозяин.

– Пустите меня туда на минутку?

– Валяй, – Малкович снова уткнулся в айфон.

Личный санузел босса выглядел совершенно обыденно. Если не считать огромного кафельного панно с портретом голого босса напротив душевой кабины. Я не удержалась и посмотрела на нижнюю часть панно. На причинном месте висело большое банное полотенце.

– Мне тут фотки сбросили, – сказал Малкович, когда я снова появилась в приемной, – с новогоднего корпоратива. Хочешь взглянуть?

– Лучше взглянем на образцы обоев, – я достала папку с файлами. – Для кабинета в английском стиле рекомендуется растительный рисунок…

– Погоди, башка трещит, – сказал Малкович.

Он отшвырнул айфон и стал ходить по приемной, сжимая голову руками. Пальцы отягощали перстни.

– Я сейчас.

Малкович вышел из приемной, а когда вернулся, то волок за собой огромную бутыль «Джонни Уокера», черный лейбл, на медных колесиках.

– Из личных новогодних запасов, – сказал Малкович. – С утра прикладываюсь.

Бутыль была изрядно начата.

– Будешь?

– Нет, – сказала я. – Пойду работать.

Малкович качнул горлышко и отхлебнул виски. Потом закурил и брякнулся на кожаный диван.

– Сядь рядом со мной, – сказал он, – на расстоянии вытянутой руки, иначе, ты меня не увидишь.

Я села.

– Тебя как зовут?

– Вера.

– Я так и думал. Это была чудная новогодняя ночь, Вера, елка огнями переливается, отражаясь в изысканном серебре с черной икрой, – Малкович снова выпил. – И вся бухгалтерия в полном составе танцует на столе буги-вуги. Вообрази, Вера!

Я промолчала.

– Эти тетки в золоте не могли отказаться, – усмехнулся Малкович. – Меня нельзя ослушаться.

– Это ваши дела.

– Дело не в делах, а в душе, – сказал Малкович и похлопал себя по груди.

– В вашей?

– В том-то все и дело, что нет. Я такой же хрюндель, как и все, – сказал Малкович, – свинья в лакированных штиблетах.

– А все – это кто?

– Да все! Ты, Вера, тоже. Хрюшка со стразами.

– Не хамите.

– И не думал, – усмехнулся Малкович. – Мы же скоты, нам все можно. Можно прыгать на столах, можно купаться в пино нуар по пятьсот баксов за бутылку, можно переспать с любой секретаршей, прямо под волшебной новогодней елкой.

Я покосилась на бутыль с виски. Она выглядела бездонной. День пропадал, как невыбранный из миксера раствор.

Малкович снова выпил.

– Я, пожалуй, пойду, – я встала с дивана.

– Иди, а я напишу заявление, – сказал Малкович, – что ты украла у меня золотые часы. Вот эти.

Он поднял рукав пиджака.

– А свидетели? – поинтересовалась я.

Малкович засмеялся. Действительно, какая проблема найти свидетелей? Те же охранники скажут, что угодно. За такие-то зарплаты и не соврать?

– Чего вы от меня хотите? – спросила я.

– Правды, – сказал Малкович. – Просто согласись, что этот мир населяют скоты. Ты читала Оруэлла?

– Нет.

– Ладно, – сказал Малкович, – тогда давай о тебе.

– Вы про анкету?

– Я ее знаю ее. Ты провинциалка, в институт, куда хотела, не попала. Домой не вернулась, пошла в строительное училище. На втором курсе познакомилась с москвичом, затащила его в постель. Так?

– Я его любила, – сказала я.

– Понял, – кивнул Малкович. – Постель закончилась беременностью, но москвич ребенка не хотел. Вы расстались. Ты сделала аборт и благополучно окончила училище по специальности мастер строительных отделочных работ. Стала маляршей.

– А москвич уехал доучиваться в Лондоне, – сказала я. – А потом вернулся и сделал карьеру. Теперь он хозяин вот этой самой фирмы.

– Скажи, от кого ты тогда залетела? – Малкович закурил.

– У меня кроме вас никого не было, – сказала я.

– Прямо, как подарок, – Малкович потянулся к виски. – А давай-ка, Вера, выпьем на брудершафт? Простим друг друга и чмокнемся, а?

– Не чмокнемся, – сказала я. – Я сама вас выбрала. За что прощать?

– Держи, – Малкович протянул мне тугой конверт, – тут за оклейку обоев с растительным рисунком.

– Я ничего не оклеивала, – сказала я, – даже не шпаклевала.

– Ничего уже нельзя ни оклеить, ни отшпаклевать, Вера, – Малкович посмотрел в окно. – Нет, мы не скоты, скоты бы так не переживали.

– Я согласна, – сказала я. – Только денег мне не надо.

– А чего же тебе надо? – Малкович как-то неловко провел пальцами по глазам.

– Вы не заставляйте больше танцевать на столах своих подчиненных.

– Хорошо, – кивнул Малкович. – А почему на вы?

– Это расстояние вытянутой руки, – пояснила я. – Вы сами сказали.

– Тебе вызвать такси?

– Я пройдусь, такая погода красивая. С Новым годом вас, Джон Малкович!

– Я Виталий. Я не верю, что ты могла это забыть.

– Забыла, – я встала.

Сняла комбинезон и, виляя попой, влезла в узкую юбку. А Малкович сидел и смотрел. Я надела сапожки, накинула шубку и ушла.

И поклялась больше не работать под Новый год. Все равно ни отшпаклевать, ни оклеить уже ничего нельзя.

Обещали новый бачок для краскопульта

Обещали новый бачок для краскопульта. Сижу, жду и помалкиваю. Вчера замочила на ночь грязный покрасочный пистолет, ну как есть, прямо в ацетоне. С причиндалами. А утром крышка на бачок не накручивается. Раздуло от ацетона, нужно менять. Написала заявку и сижу.

А потом думаю, чего сижу? Я вон лучше пока рамы покрашу. Открыла я новую банку, а краска лежалая, застыла. Ну, лезу за уайт-спиритом.

Уайт-спирит – это растворитель. Растворяет все. Любые краски, эмали, лаки, мастики, грунтовки и олифы. Этот уайт-спирит, ну просто вылитый Юрка Брагин.

Юрка растворяет любую женщину, какой бы вязкой она ни была. Понятно, что краска со временем густеет, в точности, как и наш женский опыт. Развести зрелую женщину невозможно, она не соединяется ни с чем, ни с бензином, ни с нашатырем, ни с едким мужским одеколоном. Но беспрекословно соединяется с уайт-спиритом, с этим самым Юркой Брагиным.

У Юрки Брагина голова похожа на круглую мáховую кисть из натуральной светлой щетины. Мне нравятся мáховые кисти. Они на длинных ручках-штырьках, это, можно сказать, масштабные кисти, для больших поверхностей. А я люблю простор.

И вот когда на моем бескрайнем горизонте возникает круглая русая башка Юрки Брагина, я натягиваю на нос темные очки, а голову прячу под косынку. И стараюсь не вдыхать керосиновый Юркин афродизиак, способный разъесть сознание на расстоянии рулона размотанного малярного скотча.

– Здорово, Вер, – Юрка держит сахарными зубами зажеванный конец спички. Дурацкая такая у него привычка. – А ты чего в очках? С утра дождик лупит.

– Юр, иди куда шел, – нет, я не втянусь в разговор.

Иначе Юрка начнет меня разбавлять. Сначала на четверть, потом на половину, а потом краски и вовсе не останется, только радужный керосиновый эфир.

– Чего это вдруг? – прищуривается Юрка.

– Не видишь опаздываю, – бубню я и ускоренно двигаюсь к выходу. – Сейчас столовую закроют. Новый бачок с утра жду, так и не привезли.

– А пошли лучше в кафе, – предлагает Юрка. – Возьмем по отбивной, картошечку фри. Я угощаю.

– С чего это? – недоверчиво усмехаюсь я. – Извини, не хочу быть обязанной.

Юрка молча смотрит в окно, заляпанное побелкой. Садится на ободранный подоконник и затихает. Я иду к двери, афродизиак ослабляет кольца керосинового удава, разрешая вдохнуть свежий воздух. Это игра. Мне не уйти, мне дают передышку, чтобы подчеркнуть мою подчиненность. Я сопротивляюсь, по шажку приближаясь к спасительной двери.

– Вер, – кричит мне вслед Юрка, – я матери комнату в коммуналке обещал сделать, ну там, потолок, обои, ламинат.

– Ну и молодец, – на автомате говорю я, чтобы усыпить бдительность удава и выскочить на улицу, – обещал – сделай.

– Я бы и сделал, – сказал Юрка, – но некому и негде.

– Ты только что сказал, что у тебя мать и комната в коммуналке, – невольно торможу я.

А дверь была совсем близко.

– Мечты вслух, – Юрка, – нет у меня ни комнаты, ни матери. Один я, Вера, как перст, живу в общаге, даже позвонить некому.

– Бедненький, – я с досадой смотрю в прищуренные Юркины глаза, – за ним столько баб бегает, а ему позвонить некому.

– Дай номер – позвоню.

– А причем тут я?

– Вот так все и отвечают, – Юрка грустно засвистел и повернулся к окну.

– Юр, – я поправляю косынку и очки, – я опоздаю на обед. Можно я пойду, наконец?

– Конечно, – Юрка спрыгивает с подоконника, – иди, Вера, приятного аппетита.

Я иду к выходу. Почти иду, потому что стою на месте.

– Юр, ну чего ты меня морочишь? Что у тебя случилось?

– Так, ничего, – Юрка обходит меня, чуть касаясь плечом.

Он идет к выходу. Не оборачивается. Ушел.

Вместо столовой я иду в отдел кадров к Василисе. У Василисы необычные длинные волосы, отливающие золотой краской. Не из дешевой бронзовой пыли, а из золота Петергофских фонтанов. Василиса вышла замуж за хозяина нашей строительной компании. До этого год спала с Юркой. Отношения с Юркой разбавили стойкость красавицы Василисы, ослабили ее защитные свойства, растушевали глянец. Именно поэтому Василиса вышла замуж за хозяина. Ей было все равно, когда Юрка ее бросил.

– Василиса, – я сосредоточенно хмурю брови, – у Юрки есть мать?

– Есть, – кивает Василиса, не открывая глаз. Каждые полчаса она дает глазам отдохнуть и закрывает свои длиннющие веки на пять минут. – Кстати, его мать – очень симпатичная женщина. Жалела меня, а я не прислушивалась. Еще бы, такая любовь, такая любовь…

– А живут они где?

– В центре, в шикарной трёшке с двумя лоджиями. А ты чего в гости собралась? – Василиса открывает глаза и смотрит на меня. Цвет глаз у нее зеленый, как бутылка из-под уайт-спирита.

– А что, нельзя?

– Да ради бога, – Василиса снова закрывает глаза. – Странно, что ты не знаешь, его адрес вся бабская половина холдинга как молитву читает. А ты чего в очках?

– Лак маникюрный какой-то едкий, – вру не раздумывая. Стягиваю очки.

– А ты не покупай дешевый лак, – говорит Василиса и грозит мне точеным пальчиком. – Ногти сгорят. Пиши адрес.

– Ага, спасибо, – я торопливо записываю и к выходу.

На улице стоит Юрка. Удав резко сжимает свои кольца. Дышать сразу труднее.

– Ты в кадры ходила? – спрашивает Юрка.

– А тебе-то что? – я стараюсь проскочить мимо, хлопая себя по карманам. Черт, где очки?

– Просто не люблю, когда врут. Столовая, то да се, – Юрка сжимает зубами новую спичку. Попалась, бедняга. Теперь терпи, пока не дожуют.

– Уж кто бы упрекал во вранье, а? – хочу завопить во весь голос, уперев руки в бока. Такая дурацкая привычка, очень по-бабьи выглядит. Хотя кто я есть? Обычная баба, которая не управляет даже собой. А не что миром.

– Ой, – я резко останавливаюсь и даже стараюсь улыбнуться, – ты прав, Юр, иду из кадров, ходила насчет отпуска. Извини, я на обед, пока.

Юрка молча смотрит мне вслед. А может, и не смотрит.

Я захожу за угол, вынимаю бумажку с Юркиным адресом и рву на мелкие части. Снимаю очки и стягиваю косынку. Обед я пробегала, пора на работу. Надо позвонить насчет нового бачка и проораться как следует. С утра жду, мне что потом ночью работать? Никакой личной жизни с этой лакокрасочной работой. Угораздило же меня стать маляршей. Зато я знаю секреты красок, и меня не разведешь.

Работа у меня физически трудная

Работа у меня физически трудная. Я маляр-штукатур. На обратной стороне табеля помечено время, которое я проработала маляром, а сколько штукатуром. Это важно, потому что штукатуру дополнительный отпуск не положен. А маляру положен. В этом году я имею право на семь дополнительных дней к очередному оплачиваемому отпуску. И это не считая дней за сверхурочные, когда я выходила не в свою смену. Все вместе составляет полтора месяца отдыха. Отдыхаю уже неделю. Как отдыхаю? По-разному: то у плиты, то с половой тряпкой, то с мелким ремонтом своего жилья. А потом играю в куклы. Главное в жизни – это радость. А куклы – радость.

У меня есть огромный кукольный дом. В нем все устроено по-настоящему. Деревянная мебель, фаянсовая сантехника, бытовые электроприборы, совсем крохотные, но с лампочками и кнопочками. Очень красивый чайный сервиз. И на каждой чашечке – махонькие изящные ручки. А на заварном чайнике – золотое ситечко с яблочное семечко. И в этом кукольном доме живут две куклы.

Одна кукла – это я. А вторая – светловолосый молодой человек, кукла – друг. Но друг мне не нужен, поэтому и лежит в своей запечатанной коробочке.

Мне и одной хорошо. Одна хожу по своим кукольным комнатам, одна спускаюсь в кукольную сауну, одна выхожу на кукольный балкон с кукольными цветочными горшками. Куклой я себе нравлюсь больше. Кожа на лице гладкая, смуглая. Глаза карие, с широкими черными зрачками, отчего взгляд получается гипнотизирующим. Волосы просто изумительные: слегка вьющиеся, густые и всегда выглядят чистыми. И стеклянные сережки в ушках.

Сегодня мы с моей куклой неразлучны с утра. Мы дружно сделали зарядку, приняли душ, уложили волосы и даже чуть-чуть освежили губы перламутровой помадой.

Пора завтракать. И мы с куклой расходимся по кухням. Совсем ненадолго. Я на свою оранжевую с лепниной, она на свою кукольную.

Я втыкаю в тостер два кусочка хлеба, достаю из холодильника тарелочку с ломтиками норвежской форели, масленку. Придвигаю сахарницу. Один, два… хватит, два кусочка вполне достаточно. Сахар – чистый углевод, в нем ничего нет, кроме калорий. Но в народе говорят, что сладкое повышает умственный потенциал. Я хочу умнеть, я бросаю в чашку третий кусочек сахара. Кусочки совсем маленькие.

Электрочайник и тостер щелкают одновременно. По кухне плывет аромат индийской заварки. Подношу к губам бутерброд с маслом и форелью. Форель слабосоленая и нежная. Делаю глоток чая и рассеянно рассматриваю природу за кухонным окном. В фокус попадает мужчина в бежевом плаще с поднятым воротником. Светлые волосы уложены в тяжелую прическу, с плеча свисает шарф. Мужчина стоит, засунув руки в карманы плаща и рассматривая мои окна. Издалека не было видно, какое окно его заинтересовало, но я, на всякий случай, задергиваю занавеску. Делаю глоток чая и осторожно выглядываю на улицу. Мужчины на прежнем месте уже нет.

Звонок в дверь.

На пороге мужчина в бежевом плаще. На плече – шарф. Вблизи мужчина выглядит моложе. Волосы у него густые и блестящие.

– Здравствуйте, – говорит мужчина. – Я Давыдов.

– Здравствуйте, Давыдов.

– Простите, а вас как зовут?

– Вера.

– Можно войти?

– Пожалуйста, – распахиваю дверь шире.

– Ага, – мужчина входит и, остановившись посреди прихожей, изучает потолок. Разглядывает встроенные шкафы, вытертый паркет.

Потом Давыдов снимает плащ и приглаживает волосы. Воздух наполняется ароматом прохладного лимона и размытого древесного. С ноткой базилика. Негромкая и приятная тема, мне нравится.

– Вы одна живете? – Давыдов садится на стул возле круглого обеденного стола.

– Одна. А вы кто?

– Я архитектор, – Давыдов говорит неторопливо, но выразительно. – Строю дома. Раньше люди довольствовались тем, что спроектировали архитекторы, а теперь хотят, чтобы купленное жилье было сделано именно под них, вы понимаете, о чем я?

– Меня мое полностью устраивает, – машинально говорю я, размышляя предлагать гостю чай или обойдется? А с чем? Там, кажется, остался рулет с джемом? Но он мог засохнуть, будет неудобно. А может кофе? Его можно без всего, просто хороший кофе.

– Хотите кофе? – предлагаю я.

– Кофе? – медленно переспрашивает Давыдов, словно пытаясь вникнуть в эту простую фразу. – Да, выпью.

– Тогда посидите, я на минутку, на кухню.

– На кухню? Я с вами, – Давыдов решительно поднимается со стула.

– Не надо, – я вспоминаю про недоеденный бутерброд и остывший чай. – Я вам сюда принесу.

– Мне все равно кухню осматривать, – сказал Давыдов. – А балкона у вас нет?

– Есть, – я недоуменно разглядываю Давыдова. – А зачем вам моя кухня, и при чем тут балкон?

– Я архитектор…

– Это я уже слышала, – я обратила внимание на решительность своей фразы. В трудных ситуациях нужна ясность позиции.

– Сейчас я работаю над перепланировкой квартиры ваших соседей, – Давыдов с надеждой ищет во мне признаки понимания. – Это Акимовы из соседнего подъезда. Он министр, она депутат.

– И что?

– Ваши квартиры граничат, общая капитальная стена. – Давыдов резко провел по столу вертикальную линию. – Мне нужно составить проект объединения двух квартир.

– Каких квартир? – не понимаю я.

– Что значит каких? – поднял брови Давыдов. – Вашей и Акимовых. А иначе зачем бы я к вам пришел?

– Понятно, – киваю я. – Это недоразумение. Никаких Акимовых я не знаю, и никаких разговоров об объединении не вела.

– Знаете, это не мое дело, – сказал Давыдов. – Меня пригласили и заплатили за работу. Я ее сделаю, а вы потом разбирайтесь кто, что и когда. Вы, кажется, говорили про кофе?

– Послушайте, – начала я и умолкла. Нет, это абсурд пытаться убедить человека в том, в чем он совершенно не нуждается.

– Когда я работал в районной архитектуре, – сказал Давыдов, – то нашим VIP-посетителям приглянулся особняк, в котором мы сидели. И что вы думаете? Вскоре нас переселили в здание бывшей гостиницы, а в отобранном у нас особняке организовали ресторан и ночной клуб. У нас тоже в мыслях не было расставаться с особняком, но мы расстались.

Я принесла кофе. Он выпил, а потом перемерял рулеткой всю мою квартиру. У него была профессиональная оптическая рулетка с лазерным лучом.

Уходя, он повернулся ко мне и сказал:

– Эта перепланировка для архитектора моего уровня не бог весть какая задача, и с ней бы справился любой новичок, но утвердить проект под силу только тому, кто имеет связи в управлении. А они у меня есть, так что с моей стороны задержки не будет.

Я закрыла дверь. За стеной пел нестройных хор пьяных соседей. Я пошла на кухню и накапала пятьдесят капель валерьянки. Выпила и, увидев свое неясное отражение в стекле буфета, запричитала от внезапной жалости к себе. В этой жалости было все: и одиночество, и усталость, и засохший бутерброд с рыбой, и Давыдов, со своими связи в архитектуре, и даже пьяный хор соседей. Поскулив, я умылась, ощущая родную полноту щек, и вернулась в комнату.

Там в глубине шкафа стоял кукольный дом. Его окна теплились желтым светом. Внутри на каждом из трех этажей был идеальный порядок. Я заглянула в кукольную спальню. На двуспальной кровати поверх одеяла лежала моя кукла в ночной рубашке. Она спала.

– Спит, – с нежностью подумала, ощутив желанное душевное успокоение.

А потом стала искать коробочку с кукольным другом. Коробочка нашлась в кукольной кладовке. Я поставила коробочку стоймя, на торец, прямо возле входа в кукольный дом. Теперь коробочка выглядела караульной будкой, внутри которой бодрствовал кукольный друг. Он зорко охранял сон хозяйки дома. Она могла спать и ни о чем не беспокоиться.

В дверь позвонили.

Я вздрогнула и осторожно заглянула в глазок. На площадке стоял Давыдов.

– Что вы хотите? – спросила я через дверь. – Не все померили?

– Я хотел сказать, что Акимовы обойдутся, – сказал Давыдов. – Живите в своей квартире, как жили, никто вас отсюда не выселит. Я не позволю.

– Спасибо, мой кукольный друг, – сказала я тихо, но Давыдов услышал и переспросил:

– Что вы сказали?

– Мы пьем вино, – сказала я. – Хотите с нами?

– Хочу, – сказал Давыдов, не раздумывая.

Мы сидели вчетвером и чокались кукольными бокалами с кукольным вином. И Давыдов смотрел на меня украдкой, но я все видела, потому что куклы всегда все видят, просто они предпочитают об этом молчать.