Текст книги "Безмятежные годы (сборник)"

Ярко светятся зажженные на могучих ветках деревьев восковые свечи; огоньки их бросают перламутровые отливы на розоватые гвоздички, серебрят матово-белые колокольчики, отражаются в искрящейся, словно парчовой, снежной пелене, разостланной у подножия горящих тысячами огней великанов. Вдруг где-то далеко-далеко прозвучало «Христос Воскресе!» В то же мгновение заколыхались на своих стебельках матово-белые колокольчики; радостными переливами зазвенели они, сливаясь с хором удаляющихся людских голосов. Словно серебристая рябь всколыхнула дотоле спокойно дремавший глубокий небесный океан. Зароились в воздухе, как алмазные сверкающие пчелки, яркие звезды, то радостно кружась и собираясь в хороводы, то снова блестящими брызгами рассыпаясь по темной сапфирной выси. Пение хора все удалялось, только колокольчики, нежно звеня, продолжали напевать радостный пасхальный гимн.

Я стояла, словно завороженная лучезарной, необычайной красотой окружающего. Вдруг опять, как сейчас там, в церкви, почувствовала я, что кто-то стоит за мной. С радостно бьющимся сердцем от предчувствия чего-то большого, хорошего, повернувшись, остановилась я. Он, конечно, он! Я знала, чувствовала, что он придет сказать мне: «Христос Воскресе!» – без этого праздник не был бы праздником для меня.

Он идет мне навстречу с тем же чудесным, озаренным внутренним сиянием лицом, с протянутыми руками. Я протягиваю свои, он берет их обе накрест, как делают на катке, и мы тихо, безмолвно бредем по волшебному саду, порой он наклоняется и глубоко-глубоко заглядывает мне в глаза своим лучистым взором. Вдали все звучит и звучит великое «Христос Воскресе», радостными переливами заливаются серебристые колокольчики. Громко, восторженно вторит им душа моя, и вливается в нее теплота упоительной ночи, глубоко проникает в нее горячий, ласковый взор, и она растет, растет, кажется, тесно ей, хочется рвануться наружу из ставшей вдруг узкой груди…

Я просыпаюсь… Как радостно бьется сердце! Что за дивный сон! Это именно сон в Светлую ночь…

Все праздники хожу я под впечатлением виденного, и не могу уговорить себя, что этого не было в действительности, – так сильно, глубоко прочувствовала, переживала его. Хочется верить, что это была правда, и минутами верится…

Но ведь это был только сон!..

Глава XVI
Выпускные экзамены. – Бал. – Опять «большой человек»

Яркой, радостной вереницей промелькнули и уже стали там, позади, в милом прошлом, эти полтора месяца, что длились экзамены. Бодрое, приподнятое настроение, способность головы легко и свободно поглощать громаднейшие, не поглотимые в нормальное время количества страниц, постоянное ожидание чего-то. Каждое новое «12», которое всякий раз является как бы неожиданным, будто никогда-никогда раньше не получаемым, чем-то совсем новым, полным особой прелести, особого значения. Вместе с тем после каждого сданного экзамена что-то тихо щемит в сердце: «Сегодня последний раз отвечала по физике. Последний!..» И жалко-жалко этого очередного звена, отпадающего от милой, легкой, блестящей цепи, связывающей нас с дорогой гимназией. Вот оборвалось и последнее звено… Только там, в душе, никогда не замрут, не заглохнут светлые чувства и воспоминания, которые вынесены из этих радушных, ласковых стен.

На следующий день после сдачи последнего экзамена был отслужен благодарственный молебен. Наш милый батюшка сказал несколько безыскусственных, добрых напутственных слов. Тепло и сердечно в своей маленькой речи простился с нами Андрей Карлович, сам, видимо, глубоко растроганный. Дмитрий Николаевич в красивой речи обрисовал современное положение женщины в обществе, указал на те благоприятные для нее условия, при которых мы вступаем в жизнь, когда женскому образованию широко открыты двери, женский труд может свободно найти доступ на всяком пути, есть где поработать и для себя, и для других.

Все были сильно взволнованы, на глазах у многих блестели слезы, некоторые откровенно плакали. Клеопатра Михайловна обняла, перецеловала и перекрестила каждую из нас:

– Дай Бог, дай Бог всего-всего хорошего!

И ее добрые синие глаза полны слез, волнение прерывает голос. Мы с горячей искренней лаской обнимаем ее нескладную фигуру, прижимаемся к этой впалой груди, в которой бьется такое доброе незлобивое сердце.

– Клеопатра Михайловна, голубушка, простите за все, простите меня! – шепчет растроганная Ира Пыльнева, еще и еще обнимая ее. – Я так вас мучила, так расстраивала, а вы такая добрая к нам… Если бы вы знали, как я люблю вас, какое хорошее, теплое воспоминание сохраню навсегда!

– Клеопатра Михайловна, миленькая, родненькая, золотко мое! Неужели же вы и меня, Шурку Тишалову, хоть сколько-нибудь любите и жалеете? Господи, какая ж вы добрая! Какая вы славная! Ведь никто, никто так не виноват перед вами, как я!

Даже вот недавно еще я напугала, смутила вас. Помните, как мы все исчезли и потом оказались в физическом кабинете? Это я придумала: через дверцу, что в классе за шкафом, прямо на черную лестницу, потом через двор, и готово дело, – откровенно исповедуется пылкая Шура. – И это не назло, не потому, что я не люблю вас, нет, очень-очень люблю! А просто оттого, что я отвратительная, необузданная, взбалмошная, грубая… Простите же, простите, милая, дорогая, золотая!

И покаянные слезы Тишаловой обильной струей катятся на плечо нового синего платья Клеопатры Михайловны.

От всего этого к сердцу приливает такое умиленное, доброе, теплое чувство, ясней и глубже сознаешь, как хорошо и уютно жилось здесь, среди всех этих добрых, незабвенных людей.

В тот же день для нас, выпускных, устраивают вечер. Теперь между нами нет распорядительниц, нет действующих лиц, мы все гости, героини дня. Для нас, исключительно для нас, зажжены все эти яркие электрические рожки, накрыты нарядные, по-праздничному сервированные, большие столы, льются веселые, бодрые звуки оркестра. Нам пожимают руки все наши бывшие и в этом, и в прежние годы преподаватели, с нами говорят просто, дружески, как со взрослыми, равноправными. Так уютно, тепло, по-семейному чувствуем мы себя.

Швейцар Андрей сияет, радостно приветствуя нас; вид у него такой, точно сам он сейчас получил золотую медаль и через пять дней, как и мы, поедет во дворец получать ее из рук самой государыни.

И среди всего этого мы в наших белых платьях, светлых и свежих, с такими же, как они, светлыми, свежими, ничем не омраченными в этот радостный вечер, чувствами в душе.

– Слышала великую новость? – подходит ко мне Пыльнева. – Татьяна-то наша замуж выходит. A-а? Ну, и убил же бобра ее женишок!

– И зеленая мазь дела не испортила?

– Как видишь, ничуть! Еще, чего доброго, поспособствовала; уж коли он Грачихой вообще прельститься мог, то сего отважного юношу, очевидно, ничем не запугаешь. Юля Бек тоже невеста.

– Ну-у? Так скоро? Что ж, по старой памяти, тоже студент? – осведомляюсь я.

– Воин, прекрасный сын Марса, с вот этакими усищами, – лихим движением изображает Ира, якобы закручивая несуществующий беспредельно длинный ус. – Против такого украшения, голубушка моя, ни один студент конкуренции не выдержит. А про Светлова слышала?

– Нет.

– Тоже ведь женится. Неужели не слышала? Об этом все толкуют. Его в последнее время сколько раз встречали с невестой на улице. Говорят, хорошенькая, прелесть! Высокая, стройная золотистая блондинка…

Но я едва слышу, что дальше рассказывает Ира. Для меня сразу точно померкло все, потух свет, и радостное, безмятежное настроение исчезло бесследно. Что-то щемящее и тоскливое заползает в сердце. Кажется, будто рухнуло большое волшебное светлое здание и громоздкие темные обломки его всей своей тяжестью болезненно падают на душу.

Играют вальс, кружатся белые платья, а я так далеко ушла от всего этого, что не соображаю даже, почему и зачем они вертятся. Я превратилась вся в одну мысль. Да, конечно, теперь ясно, почему такой просветленный был он последнее время, почему постоянно улыбалось его, прежде всегда печальное, почти суровое лицо, почему там, у Веры, так бодро, уверенно звучал его голос: «Счастье иногда неожиданно так ярко осветит все кругом». Вот и озарило, и засияло оно ему…

– Позвольте вас пригласить на тур вальса, – раздается около меня голос.

Я так углубилась в свои размышления, что вздрагиваю от неожиданности и быстро, испуганно поднимаю глаза. Передо мной Светлов.

– Как, вы?.. – удивленно спрашиваю. – Ведь вы же в трауре?

– Сегодня я в первый раз снимаю его. Сегодня такой радостный, большой день. Мне хочется, чтобы наш семейный, гимназический праздник был праздником и для меня лично. Хочется надеяться, хочется верить в это.

Лицо у него такое счастливое, даже голос слегка дрожит от радостного волнения. А мне плакать хочется. Я боюсь, что вот-вот не выдержу и слезы брызнут из глаз моих. Моя рука лежит на его плече, мы мерно плывем по зале, а в голове копошатся мысли: «Еще бы не снять старый траур в такую радостную для него минуту, на заре нового яркого счастья».

Он сажает меня на стул и, поблагодарив, остается стоять тут же. Несколько человек обступают его, очевидно, в надежде провальсировать тоже; но он, вероятно, устав с непривычки, не приглашает никого, сами же они – теперь уже не ученицы, а равноправные – на это не решаются.

– Дмитрий Николаевич, правда, что вас можно поздравить? – не утерпев, допрашивает его Пыльнева.

– А с чем, собственно? С защитой второй диссертации? – улыбаясь, спрашивает он.

– Нет, не с этим! – протестует она. – Говорят, вы женитесь?

– Я? – удивленно спрашивает он. – Кажется, нет еще, поскольку я в курсе дел. Впрочем, чего на свете не бывает, все мы под Богом ходим. Во всяком случае, это может случиться не раньше, чем я защищу свою вторую диссертацию, – почему-то взглянув на меня серьезно, но со смеющимися глазами, говорит он.

На один миг при искреннем удивлении, прозвучавшем в голосе Светлова в ответ на заданный ему вопрос о женитьбе, просветлевший было уголок в моей душе снова темнеет от его дальнейших слов. Он даже не отрицает… «Еще нет», – сказал он, значит, это вопрос дней, самое большее, недель…

Иру увлекает в туре вальса ее прежний непримиримый враг, географ. Я не хочу, чтобы Светлов видел мое огорчение, ни за что! Сделав громадное усилие над собой и приняв беззаботный вид, я обращаюсь к нему:

– Так вы, оказывается, еще и вторую диссертацию защищать собираетесь? Конечно, по другой специальности?

– Да, совсем по другой, – садясь рядом со мной и глядя мне прямо в глаза, с веселой улыбкой отвечает он.

– Тоже на звание профессора?

– Нет, хуже. На звание… «большого человека».

– Как? Вы еще не забыли его? – удивляюсь я.

– Трудно забыть, когда он лежит в ящике моего письменного стола, и всякий раз, как я заглядываю туда, напоминает о себе. Помните, ведь я тогда же сказал вам, что кое-что относительно кое-чего можно возразить. В ту минуту обстановка была неподходящая, да и сам я не был в должной мере подготовлен к подобному диспуту. Теперь я основательно продумал этот вопрос и серьезно подготовился к защите этой второй, решающей мою судьбу, диссертации. Если позволите, мы начнем наш диспут сейчас же. Прежде всего я хочу по-своему, как я ее понимаю, рассказать вашу сказку. Для этого я принужден прибегнуть к некоторой жестокости: развенчать вашего «большого человека». Начну так:

Жил-был на свете один человек, которого люди считали «большим человеком», но он был просто несчастен. В ранней молодости беспощадный жизненный шквал свирепо налетел на него и надломил его еще совсем юную душу. Чтоб осилить, совладать со своим горем, человек этот захотел остаться с ним с глазу на глаз, вдали от людского участия, внимания и любопытства – они были ему нестерпимы.

Он ушел в самого себя, устроил свою жизнь вне интересов и волнений окружающих людей; все происходившее там не трогало, не задевало его, он не верил больше, что среди них может быть счастье, радость, свет.

Не останавливаясь, лишь мимоходом скользил по всему этому его равнодушный взор. Опять люди повторяли, что он «большой человек».

Но вот однажды, точно яркой зарницей, сверкнуло ему что-то среди этой серенькой, бесцветной толпы: он заметил там ма-ленькую-премаленькую девочку. Как от соблазнительного, лживого миража он поспешно отвел взор. Но маленькое светлое видение все настойчивее, все неотразимее приковывало его взгляд. Ему уже мало становилось случайно блестевших светлых лучей, он искал, ловил, стремился к ним.

Скоро эта махонькая девочка со своей громадной светлой душой сделалась единственным интересом, смыслом, целью его существования. Но смел ли он, уже искалеченный, помятый жизненной бурей человек, приблизиться к этому совсем юному, жизнерадостному, светлому существу?.. И он молчал, усилием воли заставляя себя отводить взор от манящего дорогого образа. А люди опять думали: «Он слишком велик!»

Но мысль о недостижимости того, что теперь стало его заветной мечтой, не подломила его, как того героя сказки. Наоборот, под влиянием большого чувства, завладевшего его душой, человек этот ощутил громадный прилив новых, свежих сил. Старые раны затягивались, заживали, сердце не сосала прежняя безысходная тоска. Перед новым лучезарным обликом темные призраки былого горя стали бледнеть, расплываться. Душа воспрянула, словно возродилась. Он почувствовал, что в недрах ее хранятся нетронутые до сих пор громаднейшие богатства, что ему есть чем заплатить за искорку горячей любви, если бы она запала в сердце той чудесной маленькой девочки…

И вот однажды, не в силах более бороться со своим могучим чувством, этот, так называемый, «большой человек» решился опуститься на свои снова бодрые, крепкие колени перед маленькой девочкой и молить ее позволить ему, высоко приподняв ее над толпой – так высоко, как того заслуживал ее светлый, глубокий ум, ее чуткая, перстом Божиим отмеченная душа, – пронести на своих сильных плечах через весь долгий путь жизни, охраняя ее от битв, пустоты и мелочности, не давая ничему темному прикоснуться, омрачить, осквернить это чистое, хрустальное сердечко.

Вот он перед нею. Он смотрит в ее чудесные, светящиеся глазки, такие ласковые, такие теплые, смотрит в них и боится сказать все то, чем переполнено его сердце. Боится услышать ее ответ.

Дмитрий Николаевич на минуту примолк.

– А вы, что бы вы сказали этому «большому человеку», дрожащему перед этим махоньким драгоценным существом, составляющим весь смысл, свет и тепло его жизни?..

Лицо его озарялось горячим духовным светом, с каждым словом сильней и сильней. Голос звучал глубже, вдохновеннее, глаза с безграничной нежностью смотрели на меня, его дивные, казалось, бездонные, глубокие глаза…

А я?.. Волна неизмеримо большого, лучезарного счастья охватила и, нежно баюкая, будто понесла меня по какой-то безбрежной лучезарной светлой шири. Дыхание остановилось в груди, ни одно слово не слетало с языка моего. Сказкой, волшебным сном казалось все происходившее.

– Не говорите, ничего не отвечайте мне сегодня, я не хочу торопить, не хочу застать вас врасплох. Если позволите, я через месяц приеду за ответом, Я привезу и сестру свою, которая жаждет познакомиться с вами. Она теперь гостит у меня. И тогда, тогда маленькая девочка движением своей крошечной ручки решит вопрос всей жизни так называемого ею «большого человека»…

Боже мой, неужели же действительно на мою долю выпадает такое громадное, необъятно большое счастье. Мне?! Мне?..

Да я о подобном и мечтать не смела! И теперь ведь это не сон – это правда!..

Как все совершилось просто и вместе с тем так совсем-совсем необыкновенно!..

Думала ли я, что этой маленькой серой тетрадочке, моему всегдашнему другу-собеседнику, придется мне поведать такое громадное счастье? Но даже с ним не могу я быть так откровенна, как всегда, даже ему не могу решиться открыть всего, что творится в тайнике моего сердца. Слишком все это дорого, чисто, свято. И страшно собственным словом заглушить дивные звуки, которыми полна душа, развеять, спугнуть тот чудесный светлый мирок волшебных грез, в котором живу я с того памятного, незабвенного вечера.

Только одно грустное облачко омрачает мое громадное счастье: это мысль о том, что едва-едва теплится жизнь моей дорогой голубушки Веры. Бог знает, не потухнет ли этот чистый ясный огонек, не угасит ли его преждевременно неумолимое холодное дуновение?

Бедная, бедная! Как ужасно уходить отсюда такой молодой, накануне жизни, не дождавшись от нее ни радостей, ни улыбки…

Но мне так хочется верить, надеяться, что и она доживет до той минуты, когда перед ней, как передо мной сейчас, жизнь раскинется такой же необъятной, светозарной, манящей, приветливой, ясной далью…