Текст книги "Безмятежные годы (сборник)"

Выхожу, кланяюсь. В первую минуту вся зала, все присутствующие сливаются у меня в глазах, я никого не различаю и боюсь даже увидеть отдельные знакомые лица. Сердце быстро-быстро бьется и, кажется, не хватает воздуху. Я глубоко вздыхаю, перевожу дух и начинаю:

МЕЧТА

 
Вечер тихий баюкал природу,
Утомленную жизнью дневной,
Лишь по темному синему своду
Плыли звезды блестящей толпой.
Словно легкой фатой белоснежной
Разубравшись, притихли сады,
И забылося дремою нежной
Серебристое лоно воды.
В этот вечер весенний, душистый,
Беспорочна, светла и чиста,
Красотою сияя лучистой,
Родилася малютка-Мечта.
Родилась от Пучины безбрежной
И от Месяца мягких лучей,
С выраженьем любви безмятежной,
С идеальной красою очей.
И от самой ее колыбели
Про людей ей отец говорил,
О страданьях их звездочки пели,
Ветер жалобы ввысь доносил.
Для того, чтобы скорби, печали
И страдания их утешать,
Из манящей, таинственной дали
Благотворные сны навевать,
Пробуждать задремавшие чувства,
Научить постигать красоту,
Идеалом возвысить искусства,
Месяц ясный послал к нам Мечту.
……………………
 
 
Словно горе людское стыдится
Солнца ярких веселых лучей,
Чтоб тоской иль слезами излиться,
Ждет безмолвия лунных ночей.
Вот тогда, средь уснувшей природы,
Дум никто и ничто не спугнет,
Человек рад забыть все невзгоды,
И Мечта к нему тихо впорхнет.
И улыбкой своей, как зарницей,
Душу, сердце и ум озарит,
Тусклый взор заблестит под ресницей, —
Путь светлей, снова счастье манит!
В уголочек любимый поэта
И в счастливый семейный очаг
Занесет луч надежды и света,
Озарит и холодный чердак.
К музыканту походкой воздушной
Незаметно она проскользнет:
Под рукою усталой послушно
Вдохновенный смычок запоет.
Сквозь решетку тюрьмы, как зарница,
Ярко вспыхнув, она промелькнет
И осветит унылые лица,
Пламень веры в сердцах их зажжет.
От улыбки ее светозарной
Много горьких забыто минут,
И за призрак ее лучезарный
Жизнь иные порой отдадут.
 
 
……………………
 
 
Грезой чистой великий мыслитель
Искру правды в сердцах зарождал,
А суровый, жестокий гонитель
Их на муки и смерть посылал.
За идею любви и смиренья
И за веру в Страдальца-Христа,
За святые слова всепрощенья
Злые пытки смыкали уста.
И в такие минуты малютка
Ужасалася роли своей,
Становилось ей жалко и жутко
Погибающей массы людей.
Опускались лучистые крылья,
И слезинки текли по лицу
От сознанья вины и бессилья,
И малютка спешила к отцу.
Говорила ему про мученья,
Где невольной причиной она,
Про тревогу свою и сомненья,
Состраданьем горячим полна.
Но старик с убежденьем ответил:
«Не грусти! Ради цели святой
Умирать – им покажется светел
Миг последний прощанья с землей.
Людям в мире туманном и мглистом
Хоть минуты забвенья давай,
На пути их тяжелом, тернистом,
Яркой молнией мрак освещай.
Если ж люди порой погибают
Жертвой светлой и чудной мечты,
Верь, над миром зато засияет
Солнце Правды, Любви, Красоты».
Заискрились вновь скорбные глазки,
Прояснились малютки черты,
И опять свои песни и сказки
Она шлет в мир тревог, суеты.
И опять будет души скорбящих
Теплой лаской своей согревать,
Рядом ярких фантазий блестящих
Мрачный жизненный путь освещать.
 

Вначале голос у меня дрожал, в груди сдавливало дыхание, я боялась, что совсем остановлюсь, но это продолжалось лишь на первых строках. Мало-помалу сердце перестало бить тревогу, голос зазвучал сильно, я сама почувствовала, что говорю хорошо.

В зале так тихо-тихо, все сосредоточенно слушают; это сознание еще больше приподнимает меня. Набравшись храбрости, я дерзаю даже разглядывать ближайшие лица. Вот милый Андрей Карлович; он доволен, это сразу видно. Синие, красные и черные (штатские) – генералы и не генералы тоже одобрительно смотрят. Но меня больше всего интересует происходящее у ближайшей правой двери. Дмитрий Николаевич по-прежнему стоит на своем месте и внимательно, не отводя глаз, смотрит на меня. Лицо у него такое хорошее-хорошее. На одну секунду глаза наши встретились, и от его светлого, ласкового взгляда вдруг так радостно сделалось у меня на сердце. Я чувствовала, как голос мой становился глубже, звонче. Я вкладывала всю свою душу в это стихотворение, хотелось как можно лучше прочитать, чтобы понравилось ему, Дмитрию Николаевичу, чтобы услышать похвалу от него, увидеть его улыбку.

Я кончаю. Громко, дружно, как один человек, хлопает вся зала. Мне страшно хорошо, весело так, все сияет во мне. Я кланяюсь еще, еще и еще. Но вот Андрей Карлович делает мне призывный жест; я поспешно спускаюсь к нему с эстрады. Он не один, рядом с ним высокий красивый синий – наш учебный – генерал, как оказалось, попечитель; около них еще несколько превосходительств разных цветов.

– Fräulein Starobelsky! Его превосходительство желает познакомиться с вами.

Я, удивленная, вероятно, с очень глупым видом делаю глубокий реверанс. Но тут совершается нечто, пожалуй, еще не внесенное в летописи гимназии: с приветливой улыбкой попечитель протягивает мне руку:

– Прелестно, очень мило, с большим удовольствием прослушал. Не зарывайте же данного Богом таланта. Вам еще много учиться? Вы в котором классе?

– В этом году кончает, кандидатка на золотую медаль, – радостно, весь сияющий, вворачивает словечко и Андрей Карлович.

– Уже? Вот как! Очень рад слышать это. Ну, желаю всего хорошего и в будущем.

Снова протянув руку и приветливо поклонившись, попечитель обращается к своему соседу слева. Разговаривая, он все время чуть-чуть откидывал вверх свою красивую голову, хотя, собственно, принимая во внимание его и мой рост, существенной надобности в этом не ощущалось. Но, говорят, он астроном и, вероятно, по привычке иметь дело с небесными светилами, тем же взглядом взирает и на нас, земную мелюзгу. Я страшно польщена; более чем когда-либо в жизни у меня от радости спирает в зобу дыхание. Милый Андрей Карлович доволен не меньше меня.

– Поздравляю, поздравляю от души! – Он тоже протягивает мне свой пухлый, толстый «карасик».

Какой-то военный генерал говорит мне любезности, другой, штатский, старичок со звездой, – тоже. Я кланяюсь, благодарю и сияю, сияю, кланяюсь и благодарю. От высших мира сего перехожу к обыкновенным смертным. Но я уже начинаю быть рассеянной, мне чего-то не хватает. Боже мой, неужели же не подойдет, ничего не скажет мне он, Дмитрий Николаевич?

Я обвожу глазами всю залу, его нигде нет. «Что же это?» – уже тоскливым щемящим чувством проносится в моем сердце. Я поворачиваюсь, хочу пройти обратно на эстраду, чтобы присоединиться к остальным участвующим, и вдруг вижу его, стоящего в двух шагах за моей спиной.

– Позвольте и мне поздравить вас с успехом, – он крепко жмет мою руку. – Смотрите же, не гасите светлую, горячую, яркую искру Божию, вложенную в вас. Сколько вам же самой доставит она радостных, чудесных минут! А в тяжелые грустные годины, от которых, к сожалению, никто в мире не застрахован, если, не дай Бог, и у вас когда-нибудь наступят они, сколько отрады, утешения можете вы почерпнуть в заветном тайничке своего собственного «я». Когда у человека есть в душе такое неприкосновенное святое святых, он никогда не обнищает, никогда не протянет руку за нравственной милостыней – у него свое вечное, неисчерпаемое богатство. Еще и другого наделит он, и в другого заронит хоть отблеск своей собственной яркой искорки.

Голос его звучал все глубже, все горячее, глаза светились – теплые, влажные, лучистые. Я стояла перед ним такая счастливая, такая радостная, какой, кажется, не чувствовала себя еще никогда в жизни. Зато никогда не забуду я этого голоса, этого взгляда, этой минуты!.. Я молчала и только слушала. Слезы наворачивались мне на глаза, такие блаженные, такие легкие, теплые слезы.

Точно завороженная, все еще слыша его голос, еще видя лицо его, присоединилась я к остальным. И тут похвалы, поцелуи, восторги. Я слушаю их, улыбаюсь, а слышу другой голос, другие слова…

Раздается звонок. Начинается второе действие. На сцене фигурирует Ермолаша, сперва одна, потом с маменькой своей, Тишаловой. В ярко-розовом платье, шуршащем и торчащем во все стороны, в допотопной прическе, с сеткой и бархоткой, в громадных аляповатых старинных серьгах, она уморительна: белоро-зовая пухлая коротышка по природе, в этих накрахмаленных юбках она превратилась в совершеннейшую кубышку. Верная себе, она посапывает даже и здесь, – впрочем, это ничуть не мешает, даже наоборот, лишь дополняет и совершенствует «Липочку». Когда же она, провальсировав нелепо и неуклюже, наконец, пыхтя и отдуваясь, в изнеможении шлепается на стул с возгласом: «Вот упаточилась!» – публика от души смеется.

Бесподобна была и Шурка в роли ворчливой мамаши-купчи-хи, журящей свою дочь. «Ах ты, бесстыжий твой нос!» – укоряет она ее, и нет возможности не хохотать.

Но самое сильное впечатление произвело шествие гномов, это действительно было прелестно.

Среди лесной декорации выделяются гроты, образованные из громадных мухоморов; посредине сцены стоит трон для короля гномов, под мухоморным же навесом. Наковальни, расставленные в разных местах, – тоже мухоморы; эффектно среди зелени выделяются их ярко-красные в белую крапинку головки.

Сцена сперва пуста. Под звуки эйленберговского[139]139
  Рихард Эйленберг (1848–1927) – немецкий композитор, автор множества маршей и танцев для оркестров.


[Закрыть] марша «Шествие гномов» и пения хора где-то далеко раздается едва слышное топанье ног. Вот голоса и шаги приближаются, отчетливее, ясней…

С красными фонарями в руках появляются маленькие человечки. Одеты все, как один, в темно-серые коротенькие штанишки, бордовые курточки, передники цвета светлой кожи, подпоясанные ремнем, за которым торчат топорики. Громадные длинные бороды, волосатые парики и поверх них остроконечные колпаки такого же цвета, как передники. Только король выделяется из всех: во-первых, он самый крошечный, невероятно махонький даже для приготовишки; во-вторых, поверх такого же, как у прочих гномов, костюма на нем пурпурная с золотом мантия и золотая зубчатая корона. Его, окруженного почетной стражей, усаживают на трон, остальные с пением проходят попарно несколько раз пред его царскими очами через все гроты – получается впечатление громадной, непрерывной вереницы карликов.

Затем, тоже под музыку, они подходят к наковальням и, чередуясь, бьют своими молоточками в такт. Наконец, в строгом порядке, прихватив с должными почестями короля, все уходят; голоса удаляются, слабеют и совершенно замирают. Это было очаровательно, точно в балете; и правда, постановка этой картины была поручена нашему танцмейстеру, балетному солисту. Публика четыре раза заставила повторить.

Все кончено. Нас, участниц, благодарят и ведут поить, кормить. Затем мы – свободные, вольные гражданки, нас отпускают в публику к друзьям и знакомым болтать и танцевать. Ко мне, конечно, подходит Николай Александрович, говорит всякие приятные вещи, приглашает танцевать, то же делают и другие знакомые.

Зайдя в буфет, где распорядительницы наши рассыпаются во внимании и любезности перед угощаемой ими публикой, я с удивлением замечаю Пыльневу, тоже разукрашенную администраторской кокардой. Что сей сон означает? А где же Грачева? Ее не видно.

– Ты как сюда попала? – осведомляюсь я.

– Надо ж было кому-нибудь действовать, Клепка за меня и ухватилась, потому как Грачева тю-тю.

– Почему?

– Да все потому же, из-за носа.

– Скажи ты мне, пожалуйста, что ты за штуку устроила с ее носом?

– Ничего особенного. Ты ведь знаешь, как я ее вообще «люблю», а тут очень уж я на нее рассердилась, – гадости она стала про тебя говорить…

– Что именно? – любопытствую я.

– Бог с ней, не хочется повторять. Ну, а тут как раз нос у нее расцветать начал, мне и припомнилась одна штука. Моя кузина, институтка, рассказывала мне, что у них воспитанницы перед приемом и вечерами всегда мажут щеки какой-то зеленой мазью. Это не румяна, вовсе нет, мазь просто щиплет, от чего щеки на несколько часов становятся необыкновенно розовыми, особенно, если, натеревшись, да еще помыться. Ну, я выпросила у двоюродной сестры этого самого зелья и подрумянила Татьяну. Ничего с ней ровно не случится, за ночь все пройдет, но, по крайней мере, хоть раз в жизни эта милейшая особа получила должное возмездие и позорно бежала с поля брани. Пусть дома отдохнет, не соскучится, пока опустошит все содержимое своей сумочки.

Против обыкновения, мне даже немного жаль Грачеву: у меня самой так радостно, так тепло на сердце, сегодняшний вечер такой чудесный, такой необыкновенный. Может быть, и Таня ждала чего-нибудь особенно хорошего. Чувство жалости усиливается во мне еще и потому, что, как сказала Ира, невольной причиной ее злополучий до некоторой степени являюсь я. Но думать не дают, играют вальс, и мы с Николаем Александровичем несемся по нашей громадной зале.

Вот Дмитрий Николаевич; ученицы обступают его, упрашивают, очевидно, уговаривая танцевать. Он улыбается, но протестует.

– Мне крайне неприятно, что я должен совершить акт полнейшей невежливости, отказав даме, но у меня серьезный мотив – я еще в трауре, – поясняет он соблазняющей его на тур вальса Пыльневой.

По ком же он «еще» в трауре? Умер разве кто-нибудь? Но в прошлом году ничего такого слышно не было. Или это все еще по ней, по жене, продолжает он носить его? Значит, все еще болит, все не зажила эта рана? Но вид у него радостный, он все время, разговаривая, улыбается.

Мне бы тоже хотелось примкнуть к окружающей его группе, а вместе с тем что-то протестует во мне. Нет, не подойду. Может, это ему неприятно, надоедает, и он только из вежливости поддерживает разговор. Я не иду, впрочем, и некогда: опять и опять приглашают и кружат меня по зале. Но, танцуя, я все время не спускаю глаз с того места, где стоит Светлов, а, мелькая мимо него, я каждый раз встречаюсь с его ласковыми глазами. Опять громадная радость охватывает меня, сладко щемит и замирает сердце.

И кажется, что от этой стоящей у правой стены высокой стройной фигуры, от золотистой бородки, от этого продолговатого тонкого лица с высоким белым лбом, с большими синими лучистыми глазами, – только от них так необыкновенно светла, приветлива и уютна зала, так празднично-ярко сияют электрические рожки, оживлены и привлекательны все лица, озарен светлой радостью и весельем каждый уголок, так переполнено им сердце. Кажется, только уйди, исчезни эта фигура, и сразу все потускнеет, потемнеет кругом, станет скучным, вялым, безжизненным. Но фигура не исчезала, весь вечер виднелась она то в одном, то в другом месте. Лишь на минуту теряла я ее из виду, чтобы, как с неожиданной дорогой находкой, снова встретиться взором с этими ясными чудесными глазами.

Даже сквозь сон все казалось мне, что я вижу их, что глубоко-глубоко в мое сердце глядят они, и так радостно, так сладко замирало оно…

Глава XV
Последние дни. – Прощальный «бенефис». – Заутреня

Время мчится с невероятной, ужасающей быстротой: в недалеком будущем начнутся экзамены. Повторяется курс, размечаются программы по билетам. В этом году, как, впрочем, всегда в выпускном классе, экзамены ранние. Это пугает и огорчает меня, то есть, конечно, не сами испытания, не боязнь их, а сознание, что они так страшно близки и что они – последние. Как буду потом существовать я без моей дорогой гимназии, к которой я приросла душой, без всей ее милой обстановки, без тех, кто так дорог и близок, кто составляет суть и интерес моей жизни? Я прямо-таки представить себе этого даже не могу. Что я буду делать? То есть фактическое дело, конечно, найдется: стану учиться дальше, поступлю на педагогические курсы. Это вопросы решенные, я много и долго размышляла над ними.

Впервые заставила меня крепко призадуматься в этом направлении она, моя умная чудесная Вера. Какое счастье, что мы встретились, сошлись с ней! Сколько мыслей, сколько работы моей голове и сердцу задала она! Глубокую правду высказала она: слишком ровно и безмятежно текла моя жизнь, слишком счастлива я была, а потому и слишком поверхностна, недостаточно вдумчива.

Я любила, жалела людей, всей душой готова была помочь при виде их скорби, но много ли, не вглядываясь, не ища, можно заметить? Разве люди так легко и свободно делятся своим горем, особенно не внешним – каковы бедность, неудачи, болезни – или затаенными, душевными горестями? Разве раскрывают они перед каждым свое сердце? А между тем, действительно, – и тут глубоко права Вера: «без слез нам горе непонятно, без смеха радость не видна». Разве задумывалась я, внимательно вглядывалась хотя бы в своих подруг по классу?.. Разве задавалась вопросом, какова их жизнь там, дома? Одни беднее, другие богаче, одни лучше одеты, другие хуже. Жаль бедных, что они не могут иметь того или сего, – и только.

Впрочем, у нас даже и нет почти таких. Да, у нас, в нашей гимназии, но ведь это не весь мир. А в других?.. Да везде, всюду, в каждом доме, в любой квартире! Какой, быть может, дорогой ценой покупают многие, как и Вера, возможность учиться? Ценой скольких жертв, скольких лишений. А мало есть таких, которым и вовсе недоступна их мечта, которые тщетно и горько плачут от сознания недостижимости своего заветного желания, такого хорошего, такого благородного желания. Какие это должны быть серьезные, сильные, любознательные, глубокие натуры! Как много, в свою очередь, могли бы они принести пользы окружающим!

Конечно, Ломоносов, Никитин, Кольцов, Кулибин, – все эти выдающиеся личности, я знала про них, читала, но читать и видеть не то же самое. Только когда я заглянула в самую жизнь Веры, только тогда призадумалась я душой. Кто знает, сколько еще таких жизней разбросано кругом нас, беспомощно забито в холодных темных углах. Что сделать? Чем помочь? Как дать возможность этим бедным детям дотянуться до того яркого огонька – учения, который так маняще мерцает им вдали? Что могу сделать, например, я, лично я?

Только один исход, одну возможность я вижу: окончить педагогические курсы и тогда своим умением, своими знаниями пойти навстречу всем этим благородным маленьким существам. Ведь найдутся же добрые люди, которые тоже откликнутся на мой призыв, подадут мне руку, тогда мы сообща устроим бесплатную гимназию, будем давать и частные уроки, делиться своим научным запасом со всеми ищущими и нуждающимися в нем. Господи, какое это было бы счастье поставить на дорогу, на широкую, светлую дорогу всех этих несчастных, стоящих на распутье! Вообще, заниматься с детьми, с этими милыми малышами, – это такое громадное удовольствие.

Да, дело, конечно, будет, много его найдется. Если же я говорю: «Что будет со мной на следующий год?» – то задаю этот вопрос в чисто эгоистическом смысле: больно и жутко при мысли оторваться от тех, к кому привязался всей душой, всем существом. Ну как не видеть больше Дмитрия Николаевича? Теперь только и живешь мыслью: «Да, ведь сегодня его урок!..», затем готовишься к нему, потом опять урок… А потом?..

Все чаще и чаще с грустью возвращалась я к этой мысли за последнее время, и вдруг на днях блеснула радостная надежда, что-то замерцало вдали. Я сейчас упомянула о Вере. Вот что еще глубоко огорчает меня: выздоровление ее не движется вперед, наоборот, последнее время силы опять ослабели, вес убавился. Но какое счастье, что сама она бодро смотрит вперед и по-прежнему верит в крымского чародея-целителя. Дал бы Бог!

Однажды Дмитрий Николаевич не пришел на урок во второй класс, и по гимназии разнеслась молва, будто он в этот день защищает при университете диссертацию. За проверкой пущенного слуха мы обратились сперва к Клеопатре Михайловне, затем к самому Андрею Карловичу, который подтвердил его. В классе поднялась суматоха.

– Ура! Светлов профессор! Ура! Светлов профессор! – в исступленном восторге поет Тишалова, сопровождая сей очаровательный мотив грациозной пляской, очевидно, позаимствованной ею по какой-то счастливой случайности от жителей горячей Индии.

– Господа, надо поздравить Светлова!

– Пошлем ему букет цветов, – советует Ермолаева.

– Что он, барышня, что ли? – протестуют голоса.

– Ну, так венок, – предлагает Ира.

– Еще лучше, точно покойнику! – негодует Сахарова.

– Почему же непременно покойнику? Венки подносят и артистам, и героям, и победителям. Раз Дмитрий Николаевич убедил, то есть красноречием покорил, одержал верх над своими противниками, значит, он и есть победитель. Следовательно, венок будет вполне уместен, – защищает Пыльнева свой проект.

– Что ж, пожалуй, правда!

– В самом деле!

– Так решено – венок!

Затем начинаются длиннейшие диспуты относительно цвета ленты и, наконец, еще более пространные, – касательно надписи. Многие непременно настаивают на слове «дорогому», другие требуют «любящих учениц». Решено, наконец, остановиться на розовой ленте, как наиболее удачном сочетании этого цвета с зеленью лавровых листьев, а надпись изобразить следующую: «Глубокоуважаемому Дмитрию Николаевичу от искренне преданных, счастливых его успехом учениц».

Немедленно после уроков делегация из четырех человек, в число которых попала и я, была отправлена в цветочный магазин и за покупкой ленты. Таким образом в тот же вечер лавры были доставлены на квартиру герою дня.

Как страстно хотелось мне еще и от себя одной послать ему хоть малюсенький цветочек, написать несколько простых, искренних, теплых слов… Но, конечно, желание только желанием и осталось, – подобной вещи я никогда не позволила бы себе, да и ничего, кроме вполне справедливого осуждения, это не могло бы вызвать со стороны Дмитрия Николаевича. Итак, пришлось удовольствоваться слабым утешением, что в общем нашем презенте «и моего хоть капля меда есть».

Радостный, приветливый, растроганный нашим вниманием, пришел на следующий день Светлов, тепло и задушевно благодарил нас.

– Значит, на будущий год вы уже здесь преподавать не будете? – спрашивает кто-то.

– Вероятно, нет.

– Ай, как жаль! – раздаются с Ермолашей во главе возгласы некоторых, не освоившихся еще с мыслью, что на будущий год их самих не будет больше в гимназии.

Светлов улыбается.

– Но ведь лично вам это должно быть все равно. Я же, наоборот, надеюсь встретиться со многими из этого выпуска еще и в высшем учебном заведении, так как возможно, даже весьма вероятно, меня назначат читать лекции именно на одни из женских курсов.

– Я поступлю!

– Я непременно пойду!

– У меня это давно решено! – несется со всех сторон класса.

Боже, сколько ученых женщин прибавится в России, благодаря профессорству Светлова!

Вот тот светлый огонек, который озарил мне казавшийся прежде таким неприветливым будущий год.

– Хорошо все-таки, что Дмитрий Николаевич только что сам сдавал экзамен. Небось, тоже потрухивал, по крайней мере к нам добрее и снисходительнее относиться будет, а то до этого, верно, успел забыть, каково дрожать в ученической шкурке, – делает глубокомысленный финальный вывод всегда практичная Ермолаша.

– Господа, господа! Открытие! Увы, запоздалое! – с обычной зычностью трубит наша иерихонская труба, Шурка. – Вот поистине, век живи, век учись, и дураком умрешь. Так и мы: целехонький год просидели в этом классе, и ни одной-единой душе в голову не пришло, какими скрытыми сокровищами он снабжен. И по сие время не знали бы, не закатись мое кольцо под шкаф. Достать – никак, отодвинули эту желтую громаду, а за ней-то, голубушкой, дверь, и ключ торчит. Открыли, освидетельствовали – выход прямехонько на лестницу. Эх, кабы вовремя знать! Не пришлось бы Лизавете пыхтеть и дрожать за доской на двух стульях, не было бы крайности и нам, бедняжкам, трястись пред хладными взорами Антоши: нырнул между шкафом и дверью – и как у Бога за пазухой. Вот досада! Надо хоть грядущим поколениям сообщить, когда-нибудь в страдную минуту добром нас, грешных, помянут. А все-таки обидно…

– Нет, не могу, – через несколько времени возвращается она к прежней теме. – Дети мои милые, послушайте вы меня, старуху, грех счастье упускать. Мы-таки используем эту дверцу! Провались я, Шурка Тишалова, на всех экзаменах, если не используем! Душечки, миленькие, устроим Клеопатре последний бенефис на прощанье: исчезнем из класса, как одна душа! Вот потеха будет!

Долго уговаривать не приходится – проект принят большинством голосов, как выражаются в Государственной Думе. При продолжительных и сильных прениях обсуждаются только детали. Исполнение отложено до первого удобного случая. А он недолго заставил ожидать себя. На очереди урок физики.

– Mesdames! Готовьте книги, тетради и стройтесь в пары. Как только я приду, спустимся в физический кабинет, – распоряжается Клеопатра Михайловна, стоя на пороге класса, после чего возвращается в коридор продолжать неоконченный разговор с Ольгой Петровной.

– Господа, действуем! Теперь, пока Клеопатры Михайловны нет, – подзадоривает Шурка. – Вот эффект будет! Сама тут же в двух шагах, а мы тю-тю!..

Поднимается шум и возня.

– Mesdames, тише, ведь в других классах уже уроки идут, – снова на одно мгновение появляется классная дама и, закрыв – о прелесть! – двери, остается все с той же гигиеншей по ту их сторону.

Класс чуть не умирает от смеха, но тишина строго соблюдается, так как шум погубит всю затею. Без особых усилий ученицы отодвигают пустой шкаф и, как мыши, одна за другой, бесшумно ныряют на лестницу. Двое остаются в углублении стены; в их обязанности входит, во-первых, сзади за ножки притянуть обратно шкаф, во-вторых, донести обо всем, что будет происходить. Остальные бесшумно спускаются парами по черной лестнице до самого низа, подгоняемые страхом и свежим воздухом, бегом летят через двор, благополучно проникают в парадный подъезд, в идеальнейшем порядке и безмолвии поднимаются на первый этаж, так же чинно и благонравно занимают места в физическом кабинете.

В пустующем классе в это время разыгрывается следующее. Клеопатра Михайловна приоткрывает дверь:

– Ну, господа… – вдруг, пораженная, она останавливается. – Господи! Что же это? Где они? – от избытка чувств громко выражает она свое изумление. – Что же я, с ума, что ли, схожу?

Она возвращается в коридор.

– Андрей, вы не видели, первый «Б» не проходил тут? – обращается она к метущему залу швейцару.

– Никак нет, не видать было, разве, может, пока я тот конец прибирал…

Клеопатра опять входит в класс: учениц не прибавилось. Кроме трех невидимок-соглядатаев, укрытых в дверной нише, – ни души.

– Но ведь не сквозь землю ж они, все-таки, провалились? – продолжает она свой монолог.

– Елена Васильевна, вы не видели мой класс? – атакует она проходящую мимо классную даму первого «А».

– Видела. Сидят в физическом кабинете. А что?

– Неужели там?

– Ну, да.

– Непостижимо! Понимаете, стояла в двух шагах от закрытой двери, разговаривала с Ольгой Петровной, вот на этом самом месте. Никто не открывал дверей, никто не выходил, а учениц в классе – ни одной. Прямо даже неприятно, точно наваждение какое-то.

– Полно, какое там наваждение, просто заболтались и не заметили.

Но Клепка, все же смущенная странностью явления, вся в красных пятнах, точно муаровая, спускается вниз в физический кабинет.

– Скажите, пожалуйста, каким образом вы прошли? – допытывается она после урока.

– Как всегда, Клеопатра Михайловна.

– Как же я могла вас не заметить?

– Разве вы нас не видели? Вот странно! – удивляются все. – Еще мы на сей раз, против обыкновения, так шумели, я все шикала, – поясняет Ира.

Но душа Клеопатры Михайловны продолжает пребывать в полном смятении: прощальный бенефис произвел свое действие.

Вот настал и последний учебный день. Последний!.. Мне грустно произносить это слово… Было так хорошо!.. Может быть, и дальше жизнь потечет светло и ясно, но эта, здешняя, больше не возвратится. Умерла, безвозвратно исчезла и Муся-гимназистка. Ведь мы уже почти не ученицы, нас распустили на пасхальные каникулы, а на Фоминой неделе, в понедельник – первый письменный экзамен…

Торопятся сниматься, чтобы вовремя поспели фотографические карточки, обдумывают подарок Клеопатре Михайловне. Бедная! Она его вполне заслужила: сколько мы ее дергали, изводили, а ведь, в сущности, никогда ничего плохого не сделала нам эта добрая душа.

Страстная неделя, светлая, ясная, невзирая на раннее время сравнительно теплая, прошла в говенье, в предпраздничных приготовлениях, в том радостном, мирном, умиленном, совсем особенном настроении, которое охватывает душу в эти дни. Будто все лучше становятся, и сам всех больше любишь; кажется, что в каждой душе притаилось, присмирело что-то, словно прислушивается и вот-вот радостно вырвется и вспорхнет при первом звуке пасхального благовеста. Как люблю я этот проникающий в душу звон колоколов! Скорбные, смиренные, полные глубокой тоски, плачут они в печальные великие дни Страстной недели, а потом, торжествующие, восторженные, словно перебивая друг друга, спешат возвестить миру великую, светлую радость.

С особенным удовольствием и в необычайно хорошем настроении шла я в этом году к заутрене – прошлый раз я, к сожалению, прохворала ее. Этот залитый огнями величественный храм, эти светлые платья, светлые лица, – радостью и праздником, светлым праздником веет от всего этого. И голос батюшки звучит особенно, и серебристые ризы его блестящими искорками весело сверкают от падающих на них огненных язычков; нет ни одного темного уголка, – все горит и светится. В руках каждого зажигается свеча, и в душе тоже затепливается праздничный огонек; все светлее разгорается он под пение крестного хода и ярко вспыхивает при чудесных звуках «Христос Воскресе!» Что-то сжимает горло, по спине проходит легкий холодок, блаженные слезы наворачиваются на глаза.

В эту великую торжественную минуту я вдруг чувствую, точно еще что-то извне, помимо воли, завладевает мной. Бессознательно, но быстро поворачиваюсь – в нескольких шагах от меня стоит Дмитрий Николаевич. Взоры наши встречаются; он безмолвным наклоном головы здоровается со мной. Боже, что за лицо!.. Пламя горящей свечи, зажженной в его руке, снизу бросает свет на него, золотит бородку, розоватой зорькой ложится на продолговатые щеки, отражается в зрачках глаз и кажется, что сами эти большие влажные глаза освещены изнутри горячим блеском, будто мягкое сияние разливается от этого чудесного одухотворенного лица.

«Христос Воскресе!» – растроганно и ласково несется приветствие батюшки, и радостное «воистину!» звучит в ответ. Душу приподнимает, захлестывает светлым потоком, в ушах звучит дивное пение хора, мелодичные переливы колоколов, в глазах неотступно стоит фантастично освещенное милое лицо – это ясное, лучистое, совсем особенное, никогда еще не виданное лицо…

Я уж давно улеглась; в комнате совсем темно, но уснуть я не могу. Впечатление пережитого так ярко, так сильно. Опять раздается пение хора, опять блестящей праздничной вереницей направляется к выходу крестный ход. Сколько людей! Все приливают новые и новые толпы их, блаженной улыбкой сияют их лица, ласково приветствуют они друг друга, маняще и призывно улыбаются и кивают они мне, точно приглашая меня следовать за ними. На этот раз и я иду, присоединяюсь к праздничной толпе, выхожу с ней из дверей храма. Теплый воздух касается моих щек. Со всех сторон несется тонкое благоухание; запах ладана смешивается с нежным ароматом цветов. Боже! Сколько их в том громаднейшем саду, по которому мы идем. Теплая весенняя ночь. Деревья в полном цвету; бледно-розовые гигантские гвоздики и громадные белые колокольчики нежно выделяются на темной изумрудной листве.