Текст книги "Безмятежные годы (сборник)"

Глава V
«Умственные, нравственные, физические и социальные преимущества лентяя»

Вот и восемнадцатое – день подачи сочинений. В четверть девятого я уже в гимназии и – о чудо! – самые неисправные, вечные опаздывальщицы, все налицо. Всюду посбивались кучками, советуются, обмениваются мыслями. Давыдова, находящаяся в вечных непримиримых контрах с синтаксисом Смирновского и знаками препинания, пытает всех по очереди спрашивая, достаточно ли запятой или необходима точка.

– Охота тебе мозги напрягать над такой ерундой! – пожимая плечами, возглашает Тишалова. – И кто их только выдумал, эти знаки? Мне самой они во где сидят, – проводит она рукой по горлу. – Я теперь твердо решила, со следующего раза буду поступать, как одна многоумная девица сделала: напишу работу, знака ни единого, а в конце все их в одну строчку повыстраиваю и подпишу: «Марш по местам!» – и скоро, и хорошо.

Кругом раздается дружный смех.

– Сделай, право, сделай так, Шурка, ведь это страшно остроумно! – восхищается тонкий знаток и ценитель подобных штучек Ира Пыльнева.

Шуру берет задор:

– Думаешь, не сделаю? Вот посмотришь!

– Дмитрию Николаевичу? – раздаются со всех сторон полные сомнений возгласы…

– Ах, ему? Да, правда!.. – решительный тон Тишаловой падает на октаву. – Но почему ж непременно ему? Другому напишу… да вот Данри напишу, как Бог свят, напишу. Еще как красиво выйдет по-французски: ~ vos places, s’il vous pla’t![99]99
  По местам, пожалуйста! (франц.)


[Закрыть] – вновь раззадоренная, лихо восклицает она.

– Ну, что же кто написал? – спрашиваю я у ближайшей группы.

В большинстве случаев это «воспоминания»: «Как я провела лето» или праздники какие-нибудь, несколько описаний поездок, две-три характеристики. Грачева, верная себе, поддержанная высшей ученой инстанцией – Клепкой, намахала свою среду, влияющую на душу ребенка. Зернова написала о значении науки в жизни человека. Сахарова, вероятно, по примеру Зерновой, перед апломбом и ученостью которой она благоговеет, тоже взялась терзать хитромудрую тему: о влиянии труда на человека. Ой, высоко, матушка, забралась, как бы не шлепнуться!

– Муся Старобельская, а ты о чем написала? – несется со всех сторон.

– Моя тема: «Умственные, нравственные, физические и социальные преимущества лентяя», – заявляю я.

– Что-о?

– Как, ты серьезно?

– Не шутишь?

– Ни-ни, какие там шутки. Читайте сами, вот ясно, черным по белому написано, – поворачиваю я им лист.

– Правда!

– И подашь? – раздаются удивленные голоса.

– Конечно, из-за чего бы я иначе беспокоилась!

Даже самые шустрые поражены. Как, ему, их идолу, кумиру – и вдруг дерзнуть?! Самая мысль о такой возможности не умещается в их головах.

– Прочитай, прочитай, Старобельская! До звонка еще пятнадцать минут, – не выдерживают Тишалова и Пыльнева; за ними подтягивают остальные.

– Ну, так слушайте, – начинаю я.

УМСТВЕННЫЕ, НРАВСТВЕННЫЕ, ФИЗИЧЕСКИЕ И СОЦИАЛЬНЫЕ ПРЕИМУЩЕСТВА ЛЕНТЯЯ

Счастливые эти лентяи! Вот уж кому поистине радостно и беспечально живется – точно у Бога за пазухой. И при всем своем благополучии, они не сухие эгоисты, думающие только о себе, это самые отзывчивые, самые доброжелательные существа. Мало того – это источник истинных радостей для всех соприкасающихся с ними: для родителей, преподавателей, товарищей и подруг.

Кто-нибудь сомневается? Не верит? Быть может, у кого-нибудь мелькнет дикая мысль, что уж одним своим наименованием они огорчают родителей? Какое поверхностное суждение! Пусть отрешатся поскорей от него! Скажите, разве кто-нибудь из петербуржцев не спит ночей, недопивает и недосыпает, убиваемый горем, что в ноябре царит тьма кромешная? Сомневаюсь: на то и ноябрь, да еще и петербургский, чтобы в половине второго лампу зажигать. Но, если вдруг среди этого мрака наступит ясный, морозный полдень и яркий веселый луч солнышка на час, на два заиграет над нашей столицей, как все приветствуют его! Как ценят этот краткий случайный луч, и ценят именно потому, что он ноябрьский. А в июле разве млеет кто-нибудь от восторга при виде солнца? Да ну его совсем – знай печет без передышки.

Так и лентяй. Зачем родителям огорчаться отсутствию в нем учебного прилежания, ведь уж раз навсегда положено: лентяй, так чего ж с него и требовать? Но когда, по той или иной причине, он вдруг приносит полный или хотя бы трехчетвертной балл, – какой всеобщий восторг, какое умиление! Чем вознаградить его за ту искреннюю, глубокую радость, которой преисполняются родительские сердца? Ведь вот может же он, может учиться, только не хочет. Но «не хотеть» – не значит «не мочь», стоит лишь ему пожелать… И гордость зарождается в материнском сердце.

Или порой вдруг видят его усидчиво склоненным над бумагой час, а то и два. Что это? Радоваться или огорчаться? Конечно… работает… хорошо… Но с чего так вдруг? Все неожиданное, ненормальное вызывает опасения. Нет, что же страшного? Просто «захотел» – ведь вкусы меняются, говорят, каждые семь лет, ему как раз пошел пятнадцатый…

Черная клевета! Заподозрить лентяя, убежденного лентяя, в измене своим принципам! Это не «вкус», это «принцип», а для них семилетнего срока не может, не должно существовать. Нет, это не то. Просто в последнем номере «Нивы» необычайно редкий, хитрый ребус: надо же его решить! И он добьется, сомнения в этом быть не может, потому что сообразительность с лентяем живут в самом дружеском, тесном общении. Это не география, не катехизисные тексты, не зубристика, вот с подобными вещами у лентяя издавна образовались самые натянутые отношения, глухая непримиримая вражда. Лентяй и зубренье – это химически не соединимо!

Но где дело коснется смекалки, сообразительности – тут лентяй на высоте своего призвания, – это прямо-таки его специальность. Оно понятно: лентяй, уважающий себя лентяй, никогда не допустит мысли застрять на второй год или уж очень мелкими цифровыми данными изукрасить свои четвертные сведения. Правда, порой и самые микроскопические величины попадаются в его дневнике, но это просто несчастный случай: настигли врасплох. Но чтобы подобное повторялось часто?.. Тогда уж не житье было бы лентяю.

Вот работает голова, математически точно высчитывает он, кто, когда и как должен спросить его; все меры приняты, иногда (лишь в совершенно экстренных случаях) прибегается даже к крайней – урок прочитывается дома. И, когда расчет удачен, надо видеть, каким умилением, какой нежностью озаряется лицо батюшки или географа – наименее избалованных его ответами и усердием. Какой ласкающей, доброжелательной рукой выводят они в журнале девятку. Если при этом вспомнить, как часто эти добрые глаза, эта самая рука с таким леденящим равнодушием выводит серии двенадцати в графах усердных!!..

Бедные, бедные долбяшки! На что тратите вы лучшие послеобеденные часы? Понимаете ли вы всю прелесть чудесных зимних вечеров за интересной книгой или на катке, где кругом вас сверкают бриллиантиками яркие осколки льдинок, где играет музыка, где летишь стрелой? Дух захватывает, и горячей-горячей струей что-то переливается по всему телу. Где вам, бедняжкам! Разве знаете вы отдых, покой? Вы в вечной тревоге, в вечном напряжении, все ждете чего-то, трепещете: вдруг только «одиннадцать»?..

Кровь застывает в ваших жилах.

Лентяй не знает этих ужасов, да и аппетиты его много умереннее, потому на затраченный капитал труда в ноль всякий процент хорош. Никогда он не волнуется. Коли застали врасплох, самая младшая отметка, ниже которой, не прибегая к дробям, поставить нельзя, уже получена. Что же может ему угрожать еще? «Съехать»? Не с чего. Остается одно – «поправиться».

В радостном ожидании протекают школьные дни лентяя: впереди улыбается перспектива – повышения, поправки. Будет она несомненно, но сколько? Девять? Десять?… Радостно захватывает ему дух от этой сладостной мысли. И вечно-то чувствует он себя накануне приятной неожиданности, словно накануне именин: сюрприз готовится, наверное, хороший, но что именно?

Кто не знает, кто не испытывает того веселого, приподнятого, радостного чувства, которое овладевает каждым накануне его дня рождения? Кто был угрюм, неприветлив, ворчлив в ожидании этого радостного дня? А приятное ожидание – это хроническое состояние лентяя. Вот оттого-то он всегда весел, всегда благодушно настроен, ласков со всеми.

И это вечное довольство, душевное равновесие отражается на характере лентяя. Желание «подвести» товарища, «перегнать» его, зависть – все эти черные побуждения не имеют места в его незлобивой душе. Кому завидовать? С кем тягаться? С кем соперничать? Со всеми этими зубрилами?..

Слишком хорошо сознавая свои преимущества перед товарищами, он смотрит на них со снисходительностью истого величия, но вместе с тем он справедлив: они получают лишь должное, они имеют все права на лучшие отметки, на которые он, смиренный, теперь и не посягает, но стоит ему захотеть!.. Сознание это на одну секунду преисполняет его гордостью: стоит «захотеть», и он может обратиться в зубрилу, а они, хоти не хоти, никогда лентяями сделаться не смогут, потому что лень – это роскошь, не всем доступная. Чтобы пользоваться ею, надо иметь нечто, и это «нечто» есть у него, лентяя, а у них…

Но присущее ему добродушие вытесняет минутный проблеск гордыни из его благородного сердца.

Все эти чудесные душевные качества его не могут не быть оценены, не могут не вызывать всеобщей симпатии. Надо видеть ту готовность, с которой приставляются к губам десятки рук, чтобы подшепнуть лентяю застрявшее где-то в его мозгу, а, может быть, только в учебнике его, так настойчиво, с непонятным упорством требуемое учителем название или год. Как приветливо и радушно открываются и поворачиваются в его сторону исписанные тетрадки соседей во время классных работ, и кем же? Тем, кто за минуту перед тем на молящий вопрос соседа-конку-рента послал умышленно неверное сведение. Лентяй не может не ценить этого, и в сердце его все горячей и ярче разгорается благодарность и любовь к человечеству.

Может, кто-то думает, что обидно-снисходительное чувство руководит поступками его товарищей? Опять заблуждение! Лентяй слишком самолюбив, чтобы брать, не давая. Он знает, что и он нужный человек, о-ох какой нужный! Кто в критическую минуту выручит класс? Он, только он один. Кто, не сморгнув, откажется за всех у самого грозного учителя? Кто убежденно будет настаивать, что класс плохо «понял», и в доказательство своего непонимания приведет такие яркие ответы или вопросы, что не оставит сомнения в душе самого недоверчивого преподавателя? Кто даст ценные указания о характере, привычках, уловках учителя? Кто поделится целой серией верных, никогда не «подводящих» примет-талисманов для ограждения учеников от учительской бесцеремонности, доходящей до вызывания чуть не каждую неделю? Нет, он много дает, а потому имеет право и пользоваться.

Но это только с научной стороны. А с эстетической? Кто лучше лентяя передаст штук десять уморительнейших анекдотов? Или нарисует корабль, гибнущий в волнах? Или с захватывающей яркостью передаст всю драму только что прочитанной им повести? У него есть на все это время, и он делится своими познаниями, своими житейскими советами с учеными товарищами.

Крепнет и изощряется его ум. Сколько сложных комбинаций гнездится в нем, какое глубокое знание человеческих сердец! Кто знает, какие богатые, гениальные мысли посетят его со временем? Он вступит в настоящую жизнь с этим богатым вкладом, не сокрушив своего здоровья сидением над учебниками, не расточив капиталов родителей на пилюли «Пинк», «гематогены», «соматозы»[100]100
  Средства для восстановления сил.


[Закрыть] и прочую латинскую гастрономию. Он в них не нуждается. Щеки его расцветают горячим румянцем, глаза блестят яркими звездочками, и всем весело, отрадно смотреть на его ясную жизнерадостную физиономию. Если прибавить к этому те разносторонние салонные талантики и способности, которые шутя развивал он, ту массу прочитанного в обильные свободные часы и всегда ровное доброе отношение к окружающим, то всем станет ясно, что в жизни все двери, как в школе тетрадки, приветливо распахнутся перед ним: добро пожаловать!

Да здравствуют лентяи!..

Едва только возглас за здравие лентяев срывается с моих уст, как Тишалова и Пыльнева, забыв на минуту про своего кумира, восторженно приветствуют мое произведение.

– Молодчина, Муся, прелестно! Вот остроумно!

Большинство присоединяется, и со всех сторон гремят поощрительные возгласы. Шурка припечатывает свое одобрение звонким поцелуем к моей правой щеке.

– Браво, браво, Старобельская!.. Ур-ра!.. Да здравствуют лентяи!.. – хором несется по классу.

– Стыдно, господа, глупо и пошло, – отчеканивая каждое слово, презрительно роняет Грачева.

– Эх, ты, цензор, спрячься-ка лучше! – пренебрежительно оглядывая ее сверху вниз и насмешливо покачивая головой, бросает ей Тишалова. – Не доросла еще! Слышала, что у нее написано? Лень – это роскошь, не всем доступная, поняла? Ну и молчи, коли Бог убил. Ура, господа, да здравствуют лентяи!

– Ур-ра!.. – подхватили голоса.

– Что за шум, mesdames, что за безобразие! – разалевшись от негодования, как пион в полной силе расцвета, восклицает прекрасная Клеопатра.

Оказывается, она появилась еще при чтении заключительной фразы моего произведения и присутствовала при всей дальнейшей сцене.

– Тишалова, что за возмутительный, вульгарный тон в разговоре с подругой? Старобельская, подите сюда.

Я приближаюсь.

– Что это вы читали?

– Свое сочинение.

– Как сочинение? Ведь не там же написано: да здравствуют лентяи?

– Там.

– Я прошу оставить ваши неуместные шутки, иначе я вам сбавлю из поведения. О чем вы писали?

– Я вовсе не шучу, Клеопатра Михайловна, я правда читала сочинение. Моя тема: «Умственные, нравственные, физические и социальные преимущества лентяя», – твердо отчеканиваю я.

– Да вы с ума сошли!.. Что подумает о вас Дмитрий Николаевич? Взрослая девушка, и вдруг такая страшная пустота. Какое мнение можно о вас составить?

– Я, Клеопатра Михайловна, не понимаю, в чем я виновата? – делая святые глаза и становясь необыкновенно смиренной, возражаю я. – Дмитрий Николаевич сказал написать каждой то, что ей более всего по душе, более всего симпатично. Я же не виновата, что именно этот вопрос меня больше всего интересует. И потом эта тема новая, на нее редко пишут…

– По счастью! – прерывает меня Клепка. – Это безнравственная тема! Восхвалять лень! Да разве вы не знаете, что лень мать всех пороков, что кто с детства…

Благодетельный звонок на молитву прерывает ее словоизвержение. О, теперь пошло бы надолго, и в конце речи выступила бы вновь все та же мрачная неизбежная для меня перспектива… Сибирь. «Все пути ведут в Рим», – говорят французы. – «Все поступки поведут ее по Владимирке[101]101
  Владимирка – Владимирский тракт; с XVIII века использовался для отправки в Сибирь осужденных на каторгу.


[Закрыть]», – трагически думает обо мне Клепка.

Сочинения поданы.

Когда дежурная собрала листки и положила их на учительский столик, словесник наш перебрал их, пробегая глазами заглавия. Вот он остановился на моем листке. То-то разозлится сейчас! От волнения у меня быстро-быстро начинает стучать сердце, кровь приливает к щекам… Но что это?.. Ни малейшей злобы не видно на его лице. Губы дрогнули, и по ним пробежала будто улыбка. Глаза на минуту поднялись, остановились на мне, и мне показалось, что это другие, не его глаза: они, как и губы, тоже смеялись…

Меня точно кольнуло в сердце. Смеется, смеется надо мной! Не рассердился, а просто смеется, насмехается… Неужели Клепка права?.. Противный, злой человек! Как я всей душой его ненавижу!..

Весь день мне было не по себе; к вечеру разболелась голова, так что мамочка забеспокоилась.

– Что с тобой, Муся? – ласково спросила она. – Неприятность какая-нибудь?

– Нет, мамуся, просто голова болит, не выспалась, вчера поздно переписывала сочинение, – говорю я, и при слове «сочинение» что-то щемит в сердце.

Глава VI
У тети Лидуши. – Раздача сочинений. – Вера Смирнова

Вся эта неделя тянулась долго, какая-то серенькая, бесцветная. Настроение у меня тоже было неважное, особенно же неприятно чувствовала я себя на уроках русского языка. Скорей бы уж отдавал сочинения, высмеял бы хорошенько – все равно неизбежно – да и делу конец, а то жди этого удовольствия, точно камень над головой висит.

Единственное развлечение – ездила к тете Лидуше. Вчера было Танино рождение, целых три года малышке исполнилось. Бедная девчурка невесело встретила свое трехлетие: возьми да и прихворни за два дня перед этим; появился небольшой жар и боль в горле. Конечно, страшно переполошились, сейчас за доктором. Славный такой старичок, тот самый, который когда-то мне, по Володькиному выражению, «овса засыпать» велел.

Ах, Володя, Володя, вот кого мне не хватает! Подумайте, ведь целых три года не видела я его, этого дразнилу-великомученика. Как только дядя Коля вернулся с войны, ему тотчас в Москве полк дали, а когда Володя окончил корпус, отец перевел его в Московское военное училище – очень уж стосковался после такой долгой разлуки. Еще бы! А мне так недостает здесь моего милого весельчака-братишки.

Придя вчера к тете, узнали, что Танюшка, слава Богу, поправилась, бегает уже, только еще немного почихивает и покашливает. Обогрелись и пошли в детскую, где оба малыша играли. При нашем появлении ребятишки игрушки побросали и с визгом бросились целовать нас. Повытаскивали мы с мамочкой свои подарки и начали по очереди давать Тане: куклу, колясочку к ней, посуду. Девчурка опять принялась визжать от радости.

Сережа сперва с любопытством тоже все рассматривал, потом вдруг нахмурился, накуксился и заревел.

– Сергулька, чего ж ты плачешь, милый?

Один рев в ответ.

– Что же случилось? Ну, скажи же! – допытываемся мы.

– Та-Тане все… и доктор, и горло… мазали, и… крендель, и… игрушки, а…а мне ни-ничего, – захлебываясь, объяснил мальчуган и еще горше заплакал.

Вот потешный! Доктор был и горло мазали – действительно, удовольствие! Нашел чему позавидовать!

Сунулась было няня его утешать, так вон отпихнул. Она только недавно поступила, и он ее не жалует и потом, как объяснила тетя Лидуша, ревнует, что та все Таню хвалит. Кое-как развеселили; расшалился карапуз и забыл про свои обиды.

Но вторая беда началась, когда спать позвали. Опять на сцену появилась няня. Ни-ни, не желает. Долго ломался, наконец смилостивился.

– С тобой не пойду, с мамой Мусей.

Пошла я его укладывать. Разделись, помылись, все чин-чином; няня в сторонке стоит, у кроватки Тани, которая уже давно спит.

– Ну, теперь, Сергуля, опустись на колени и помолись за нас всех, – говорю я.

Он становится на четвереньки, потом ерзает, ерзает, наконец примащивается на коленках. – Помилуй, Боженька, папу, маму, Таню, Мусю, тетю, дядю, бабушку, няню… Не тебя! – круто поворачивается он в сторону женщины. – Аксинью, всех христиан и меня, маленького мальчика, дай всем здоровьица. Аминь, – заканчивает затем малыш свою усердную молитву.

Мне так смешно, что я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться, нянька тоже добродушно ухмыляется. Ужасно он потешный и милый!

Сегодня, по обыкновению, в гимназию.

Входит Дмитрий Николаевич на русский урок, в руках наши листочки. Ну, пойдет расправа! Расписывается, смотрит отсутствующих. Вот мямлит! По классу несутся подавленные вздохи, под нагрудниками передников быстро-быстро шевелятся руки, делая малюсенькие крестики.

– Госпожа Зернова!

Наконец-то!

– Ваше сочинение вполне удовлетворительно: тема обдумана, изложение ясное, точное.

Зардевшаяся Зернова получает тетрадку, а рука словесника выводит «12» в журнальной графе.

– Госпожа Старобельская!..

Мне сразу ударяет в виски и делается как-то тоскливо. «Боже, помоги, Боже, помоги!» – думаю я, а сердце стучит, стучит.

– Тоже прекрасное сочинение, слог легкий; ни стилистических, ни орфографических ошибок нет, изложение логичное, доказательства последовательно вытекают одно из другого и, пожалуй… убедительны. – Он опять на минуту поднимает на меня глаза, и опять они смеются.

«Бездушный, бессердечный, как ему не стыдно так издеваться!» – думаю я и чувствую, что в горле у меня что-то сжимается, к глазам подступают дурацкие слезы. Только не хватало еще разреветься при нем! Я с силой стискиваю зубы. Господи, скоро ли конец?

– Сочинение, видно, много и долго передуманное, – подчеркивая голосом, говорит он. – Пожалуйста.

Тонкая рука протягивает мне работу.

«Только бы не заплакать», – повторяю про себя я, кладу перед собой листок и подпираю щеку рукой, чтобы скрыть хоть часть лица.

– Двенадцать! – раздается рядом со мной голос Любы.

«Дура! – мысленно слетает у меня по ее адресу. – Еще спрашивает: двенадцать? Точно смеется!»

– Тебе «двенадцать», Муся, «двенадцать» за сочинение, я видела. Чего ты скисла? Говорю же, «двенадцать». Ей-Богу, правда!

– Что такое? Не может быть!

Я жадно всматриваюсь в свой листок, на который боялась до этой минуты даже взглянуть. Одна запятая добавлена красными чернилами, одно «п» переправлено в «т», – хроническая, вечная ошибка невнимания. В самом низу последней страницы узкое изящное «12» и мелкий красивый росчерк. Что же это?.. Господи, неужели?

Мне опять хочется плакать, но уже от радости. Я с чувством благодарности, смущенно поднимаю глаза на Дмитрия Николаевича; мне немножко стыдно… Его лицо спокойно, как всегда, в руке сочинение Михайловой; сама она стоит у стола.

– Читая ваши «воспоминания детства», госпожа Михайлова, я никак не мог дать себе отчет, в тропическом или полярном поясе находится место действия, так как в нашем умеренном климате природа не балует нас такими феноменами. Вы, например, пишете: «на другой же день по переезде на дачу (то есть в мае месяце, – поясняет он) я с радостью и сеткой выбежала в сад, где меня ждали остальные дети, спрятавшиеся от меня в высоких кустах брусники, на которых висели красные ягоды, через которые сияли горячие лучи солнца и падали на землю светлые пятна».

При чтении этого очаровательного отрывка в классе поднялся сдерживаемый с трудом смех. Мне сразу становится как-то необыкновенно весело, точно тяжесть с души скатилась.

– Вот эти гигантские кусты брусники, в которых прячется целая компания детей, эти уже в мае «красные ягоды, сквозь которые сияли горячие лучи солнца» и падали на землю какие-то неведомые «светлые пятна» – положительно лишают меня возможности ориентироваться, где именно происходит действие. Судя по пышности флоры и быстроте ее роста, мерещатся тропики, с другой стороны, брусника ищет прохлады северного или горного климата. Так как же, госпожа Михайлова? Вы отчетливо помните именно такую обстановку?

– Нет, я просто выдумала, чтобы красивее было, – поясняет Михайлова.

В классе неудержимое фырканье.

– Значит, поэтическая фантазия, – чуть-чуть улыбаясь, продолжает Дмитрий Николаевич. – Очевидно, в этот день вас посетила муза?

– Нет, у нас никого не было, я весь вечер занималась и сама, все сама написала. Никто не приходил, папа не позволяет ни мне в гости ходить по будням, ни чтобы к нам ходили. Я, право, все сама написала, – оправдывается уже со слезами на глазах несчастная.

Тут откровенный хохот несется по классу. Не может побороть улыбки даже Дмитрий Николаевич. Даже Клепка расчухала: хоть и шикает, но улыбается.

– Госпожа Сахарова! – раздается сквозь еще не улегшийся в классе смех голос Светлова. – В вашем сочинении о значении труда в жизни человека вы местами слишком туманно выводите ваши умозаключения, а кое-где прибегаете к несколько рискованным и преувеличенным выводам. Например, начало: «Всякий труд есть затрата сил и напряжения мускулов, а поэтому труд имеет громадное значение в жизни человека». Чрезвычайно туманно. Дальше: «трудящийся осел – царь в сравнении с ленивым человеком»…

По классу опять несется фырканье. Люба толкает меня в бок:

– Получай, лентяйка с преимуществом, это в твой огород.

– Смелое сравнение, видно, что вы склонны несколько увлекаться, – продолжает Дмитрий Николаевич, вручая Сахаровой плод ее дивного творчества.

Танька – о прелесть! – получает «восьмерку». Как и следовало ожидать, тема оказалась ей не по зубам. Она вне себя, но ее, кажется, гораздо больше грызет мое «12», чем собственное «8».

– В заключение, – раздав все листки, обращается к нам Дмитрий Николаевич, – я позволю себе ознакомить вас с образцовым, в полном смысле этого слова, сочинением госпожи Смирновой. Как по сюжету, так по изложению мысли и по художественности оно безукоризненно. Тема: «Поэзия – друг человека».

По тонким, бледным щекам Смирновой разливается нежный румянец, в глазах точно загорается теплый, мягкий огонек.

Не понимаю, каким образом я до сих пор еще не успела ничего сказать о ней, об этой милой, замечательной девушке. Между тем я так люблю ее, даже больше чем люблю: от нее точно веет чем-то отрадным, ясным, тихим, и вместе с тем как-то грустно становится при ней. Я не могу этого объяснить, но прекрасно чувствую.

Она очень тоненькая, очень высокая, худенькая, с нежным овальным лицом, небольшим прямым носом, громадными серыми кроткими, словно дымкой затянутыми, глазами. Волосы очень темные, гладкие, разделенные пробором и заплетенные в две косы. Всегда очень чисто и крайне бедно одетая, в своем гладком узковатом платье, в поношенном, тоже совершенно гладком, черном сатиновом переднике.

Нервная и болезненная, прозрачно бледная, она иногда, едва волоча ноги, приходит в класс, слабая до того, что еле может отдышаться. Клепка несколько раз пыталась отправить ее домой, но всегда безрезультатно:

– Благодарю вас, Клеопатра Михайловна, со мной постоянно так; ничего, я очень далеко шла и просто устала. Отдохну, так все пройдет.

А идти ей, действительно, было далеко и долго – часа полтора, в легкой, ветром подбитой, потертой драповой кофточке. И она никогда не опаздывала, не то, что мы, грешные. Завтрака с собой не приносила, – я нарочно наблюдала. Все жуют, а она ходит с книжкой, урок повторяет. Сколько раз хотелось мне поделиться с ней своими запасами, да страшно – вдруг обидится: будто я думаю, что она голодная! Только два-три раза удалось мне уговорить съесть со мной пополам яблоко или грушу, и то я старалась, чтобы это вышло как бы нечаянно. Обыкновенно же она ласково, спокойно, но так решительно отказывается, что не смеешь настаивать.

И все наши точно уважают ее, именно уважают. Никто никогда не позволяет себе даже за глаза подтрунить над ней, ни одна самая злоязычная. Учится она прекрасно, была бы первой, отметки у нее лучше, чем у Зерновой, но камень преткновения – языки трудно даются; только из-за них она вторая.

Господи, какое же, действительно, дивное ее сочинение! Сколько надо продумать, прочувствовать, как тяжело-тяжело должно быть на душе, чтобы написать так, как написала она! Вероятно, на эту тему навел ее ее любимец Надсон, его стихотворение: «Если душно тебе, если нет у тебя…» Как чудесно разработала она этот сюжет! Какие теплые, художественные, полные грусти места! Мне плакать хотелось, слушая. После урока я не могла удержаться от желания крепко расцеловать ее.

– Вера, милая, как дивно ты написала! – кинулась я к ней. – Да ведь ты поэт!

Она тихо улыбнулась.

– Почему поэт? Ведь это не фантазия, я действительно испытываю все это. Книга – мое счастье, моя отрада. Аты, разве и ты того же не переживаешь?

– Да, и я люблю, страшно люблю книги, стихи, но где мне! Видишь, ведь я такого ничего не написала, нацарапала ерунду какую-то, – возразила я.

Я чувствовала себя такой ничтожной, такой пустенькой, маленькой в сравнении с ней.

– Можешь и ты, только тебе не приходилось так много задумываться, как мне. Ты счастлива, тебе хорошо живется, тебе некогда грустить. А что ты написала такое сочинение Дмитрию Николаевичу – это нехорошо. Ты задеть его хотела. Я знаю, теперь тебе и самой совестно. Нет, Муся, он слишком большой для этого, – каким-то особенным голосом проговорила она.

Как, неужели и эта влюблена? Я с удивлением посмотрела на нее. Опять в глазах ее затеплился мягкий теплый блеск, опять чуть-чуть порозовели щеки. Нет, это не глупая влюбленность, как у всех, это благоговение какое-то. Меня точно с толку сбили, и весь следующий урок я сидела, как гусь в тумане.

Теперь, когда история с моими «лентяями» благополучно завершилась, я рассказала обо всем мамочке, прочитала ей свое произведение и призналась, почему выбрала такую тему. Мамочка посмеялась над моей, как она называла, «одой к лентяям».

– А Светлов ваш мне нравится, умница и не мелочной, – сказала она.

И мамочка, как Смирнова!.. Одно знаю: больше я над ним опытов производить не стану.