Текст книги "Преданный"

Часть вторая. И я

Глава 6

Есть у меня одна мечта! – сказал Мартин Лютер Кинг-младший.

Я летел вниз, почти достигнув Рая, а может быть, подымался наверх, почти провалившись в Ад. Мои стопы горели от адского огня, а из носа текло, потому что средь небесных облаков, где я, дрожа, стоял у райских врат, было очень холодно. Рев двухтактного двигателя нарушил возвышенную атмосферу, мимо очереди страждущих пронесся мотоцикл, вклинившись ровнехонько перед Мартином Лютером Кингом-младшим. Вот и первая подсказка, что мотоциклом управлял вьетнамец. Кто же он? Нет, быть не может – может! – это же Ле Зуан, генеральный секретарь Коммунистической партии! Преемник Хо Ши Мина! Один из отцов-основателей нашей вновь воссоединившейся страны! Человек, истинно преданный своему делу! Революционер, который был настолько безумен, что добровольно отправился с юга на север, когда все умные люди, и моя мать в том числе, отправились как раз в противоположную сторону. Так какого же черта он тут делает?

Кто вы? – спросил Мартин Лютер Кинг-младший.

Человек, у которого есть план! Широко улыбаясь, Ле Зуан соскочил с мотоцикла, совершенно не обидевшись, что ему пришлось объяснять, кто он такой. Это удел любого уроженца маленькой страны, которого не избежать и самым блестящим ее умам. Даже когда у нас есть имена, только наши соотечественники знают, что это за имена, и умеют их выговаривать. Может, конечно, лучше быть безымянными, тогда наших имен никто не исковеркает. Впрочем, никто в нашей стране не мог исковеркать имя Ле Зуана.

Истинно преданный своему делу человек тем временем продолжал: я – чародей, сумевший пришить верхнюю часть нашей страны к ее нижней части! Затем я приладил ей железный хребет революции, чтобы она могла встать с колен! А затем я порылся на кладбище и отыскал мозг для нашего нового создания! Ну и что, что это мозг иностранца, Карла Маркса? Вот только, пожалуйста, давайте без расизма. Немцы делают отличные мозги, не хуже, чем машины. Видите нашу страну, вон там, внизу? Ее, конечно, немного пошатывает, ну а как вы хотели, ведь времени после радикальной операции на хребте и на мозге прошло всего ничего. Хотел бы я посмотреть, сможете ли вы ходить – о беге я вообще молчу, – если над вами сначала будут долго издеваться, а потом подвергнут серьезной операции по удалению из тела множества инородных тел. Китайцы, французы, японцы, корейцы, американцы – все они насиловали нас по очереди. Ну-ну – тут Ле Зуан ткнул Мартина Лютера Кинга-младшего локтем в бок, – не у тебя одного есть мечта, дружище! Радостно хохоча, Ле Зуан показал на свой мотоцикл и промурлыкал: мечта есть и у меня!

Мы все посмотрели на логотип его «хонды», там и вправду было написано

МЕЧТА

«Хонда-мечта»? Это я что же, размечтался? Японцы, доказав, что умеют делать транзисторные радиоприемники и кассетные магнитофоны, теперь и мечты стали изготавливать? Я и не знал ничего об этой мечте, пока не замечтался, но теперь, узнав, я захотел, чтобы эта японская мечта была и у меня! Вот это мечта так мечта! Наверное, в сто раз лучше американской! Американская Мечта была такой простой и оптимистичной, что не требовала ни психоанализа, ни глубокого погружения. Она была такой же поверхностной, скучной и сентиментальной, как какая-нибудь дурацкая телепрограмма, внезапно ставшая хитом. А вот Японская Мечта, наверное, и впрямь ого-го. Я с жаром рвался к этой мечте, напрочь позабыв о том, что мечты убивают, – самый подходящий момент, чтобы очнуться с коркой сухого хлеба во рту и верхом на закрытом крышкой унитазе в худшем азиатском ресторане Парижа, каковой унитаз, судя по тошнотворному запаху, я вычистил из рук вон плохо. Я могу только свалить всю вину на другого, то есть на меня, трезвомыслящего человека, не желавшего иметь с этим мерзотным сортиром ничего общего. В воздухе висело зловоние, этакая смесь запаха из подмышек, пупка и потных складок промежности. Отверстие туалета было зеркальным отражением ануса, и то и другое – врата, ведущие к таинственным глубинам и извилистым тоннелям, поэтому-то я и сидел на закрытой крышке, вместо того чтобы, борясь с тошнотой, таращиться в слив.

Возьми себя в руки! – приказал я себе. Сделать это было непросто, потому что я всхлипывал – от боли, от раскаяния и от побочных эффектов лекарства, один из которых весьма напоминал чувство, что я испытывал, переспав с едва знакомым человеком, – отвращение. Мама, простонал я. Мама! Что я наделал?

Не переживай, сказал упитанный майор. Они живы.

Если бы умерли, то уже были бы тут, с нами, прибавил Сонни.

Пошли вон из туалета! – велел им я. Лекарство выветрилось, словно любовь, оставив меня с болью в руке и отчаянным желанием влюбиться снова, пусть даже и на одну ночь и зная, каким стыдом все это обернется. Дайте мне побыть одному!

Но мы с тобой так давно не общались, сказал упитанный майор, высовываясь из-за моего правого плеча, чтобы заглянуть в зеркало. Стоявший за левым плечом Сонни кивнул, его лицо было таким же бледным и бескровным, как у майора, несмотря на то что из дыры у майора во лбу, из его третьего глаза, до сих пор сочилась кровь, как и из дырки в руке Сонни, куда попала одна из пуль, что я в него выпустил. Перестают ли призраки хоть когда-нибудь истекать кровью, плакать, возвращаться? Мать, например, никогда мне не являлась, наверное, это значило, что ее в загробной жизни все устраивает. У нее не было причин меня преследовать, ведь я был ей хорошим сыном, сыном, который всегда о ней вспоминал, хранил в бумажнике ее фото и разговаривал с ним по вечерам. На черно-белом снимке, сделанном незадолго до моего отъезда в лицей, чтобы я мог увезти фото с собой на память, мама одета в аозай, одолженный у кого-то из моих теток. Одолжила она одно платье, штаны ей были ни к чему, ведь ее фотографировали по грудь. Ей уложили волосы в салоне – завили щипцами, и они волнами обрамляют ее лицо. Лицо ее, обычно такое невзрачное, в этот раз расцвечено румянами, тушью и губной помадой. Я всегда знал, что моя мать – красавица, но еще я знал, что трудно быть красивой, если устаешь как собака, а это было ее естественное состояние. Все ее тяготы – а именно сын и жизнь – были волшебным образом стерты с этой фотографии, осталась одна красота. Я хранил фотографию матери, чтобы не забывать ее, но еще и чтобы помнить, что и у всех проклятьем заклейменных могут быть лики ангелов, и наоборот, сложись только история по-другому. Я хотел узнать у своих призраков, не видели ли они мою мать, но не хотел показывать им живущего во мне ребенка, мальчика, который каждое утро зовет маму.

Значит, на вашей стороне их нет? – спросил я.

Ты что, думаешь, мы тут всех знаем? – с деланым возмущением спросил Сонни. Сарказм и так-то всегда раздражает, а тем более из уст призрака. Нас всего-то каких-нибудь сто миллиардов.

Плюс-минус миллиард, сказал упитанный майор. Точно не скажу, потому что в загробном мире нет отдела переписи населения. Вопреки широко распространенному мнению тут вам не гетто с вратами на замке и пропускной системой.

И еще тут темновато и мутновато, добавил Сонни. Картинка нечеткая.

И хорошо. В загробном мире все далеко не красавцы.

В целом да. Но бывают и исключения.

Да, но молодые покойники с красивыми трупами просто невыносимы.

Те, которые дожили до старости, умерли в одиночестве и успели разложиться, ведут себя поскромнее.

Но ни с кем особо не сходятся.

Потому что воняют. Этого-то про загробный мир не рассказывают. А тут воняет тухлым мясом, стоячей водой и черной плесенью.

Ну нельзя же, чтобы все и сразу, сказал я. А дело-то вот в чем: если кто-то умрет, то вы, может, его там и не увидите, а вот я – увижу.

Это если ты его убил, сказал Сонни. Как нас.

Так вся эта система с призраками и работает, добавил упитанный майор.

Вы, кстати, мне давно не являлись.

Ну что тут скажешь. Мы осматривали достопримечательности. Великий город этот Париж. Столько истории! Столько катакомб! Со столькими призраками надо познакомиться! Все, кто хоть что-то собой представляет, – на Пер-Лашез!

Я оставил их в туалете, их хохот был слышен даже через закрытую дверь. Существовали ли они на самом деле или тоже были побочными эффектами лекарства? Наверное, существовали, ведь я их и раньше видел. Очередное появление их комического дуэта доказало: то, чего я опасался, так и не произошло. Битл и Роллинг были живы, я не обрек их на участь доисторических амфибий, вынужденных выцарапывать самих себя из околоплодных вод загробного мира. Тогда, значит, и коммунистическая шпионка не умерла, ведь я никогда ее не видел, она, в отличие от упитанного майора и Сонни, не являлась меня помучить.

Бон был того же мнения: эти ребята живы. На кухне ресторана кроме нас никого не было, и он щедро плеснул мне вискаря, моего, кстати, любимого. Тебе даже из пистолета человека убить трудно. Совесть мешает. А убийство ножом – это тем более дело особенное. Ты даже вот так, вплотную, человека не сможешь прикончить. Только Шефу не говори. Шефу скажешь, что ребятки покойники.

Они же дети, сказал я. Вискарь проскользнул в горло и подмазал мои гниющие внутренности свежим слоем краски. Ладонь пульсировала от боли, Бука заштопал мою рану, не переставая при этом насвистывать. Еще, попросил я. Это было мое любимое слово – правда, только когда его говорил я сам.

Они мужики. Бон снова наполнил мой стакан. Молодые мужики, конечно, но воевать уже могут и умирать на войне – тоже. Я видел пацанов и помладше, которые сражались, убивали и умирали. Ты что, думаешь, они тебя вот так вот запросто взяли бы и отпустили? Нет. Все закончилось бы или убийством, или тяжкими телесными, двое против одного. Ты имел полное право спасать свою шкуру. Вот если бы на твоем месте был я, то, конечно, живыми бы они не ушли. Только так и можно гарантировать, что они потом не придут за тобой. Как это было с человеком без лица.

В кухне, где мы, подтянув колени к ушам, сидели на низких табуреточках, напоминавших нам о доме, от одного упоминания человека без лица понизилась температура. Человек без лица был нашим кровным братом, третьим мушкетером, хотя Бон этого и не знал, потому что в исправительном лагере видел его только издалека. Для Бона человек без лица был просто лагерным комиссаром, а для меня комиссар был нашим побратимом Маном. Вот так поворот судьбы – меня пытал и допрашивал мой лучший друг, человек, который знал меня лучше, чем я знал себя, человек, вложивший мне в руку пистолет и уговаривавший меня застрелить его, когда я был привязан в пыточной. Боль терзала его не меньше, чем меня. Но я не мог его убить, и он так и не смог убить меня.

Как ты про него узнал?

Появляется человек без лица – и надолго это останется тайной? Ты сам-то как думаешь? Он в посольстве. Говорят, носит маску. Называют героем войны.

Если он в маске, откуда ты знаешь, что это человек без лица?

А кому еще нужно ходить в маске? Только человеку без лица!

Я отхлебнул виски и спросил: как его зовут?

Он сказал другое имя, не Мана. Дунг.

Я решил, что имя вымышленное, псевдоним, потому что на нашем языке оно означало «храбрец», на английском – «говно», а на французском – вообще ничего. Тогда я спросил: а ты откуда знаешь, что это комиссар? Даже охранники в лагере обращались к нему только по званию. Да и сколько человек после войны остались без лиц? Ты не можешь знать наверняка, что это он.

Тебе нужны доказательства? Ладно. Подберемся к нему поближе и посмотрим. А потом убьем его. Точнее, я убью.

Я допил виски. Иногда я любил пить виски маленькими глоточками, чтобы растянуть удовольствие, а иногда мне нужно было залить его в себя одним махом, подзавести печень до максимума, потому что жизнь такая дерьмовая.

Как так вышло, что ты столько людей убил и совесть тебя не мучает?

Меня совесть мучает, только когда я совершаю преступление. Он снова наполнил стаканы. Пей давай.

Сто процентов! – воскликнул я под перезвон бокалов, в которых плескался спиритус. Спиритус служил нам проводником в спиритический мир, пусть этот мир и был зачастую населен ангелами, демонами, призраками и фикциями. Я не рассказывал Бону о своих призраках, он и без того считал, что у меня не все дома. Но призраки были столь же реальны и столь же невидимы, как термиты, и так же незаметно подтачивали твои основы. Как же тогда выкуривают мертвецов? Простой ответ – при помощи лекарства, но это так, пластырь для живых, ну или для тех, кто прикидывался живым, вот как я.

Но я боялся лекарства. От него было так хорошо, что оно напомнило мне религию.

Вечером позвонил Шеф, велел на следующий день явиться к нему домой – верный признак, что он меня зауважал. Бон ушел домой, а я провел ночь в ресторане, на раскладушке под прилавком, потому что не хотел, чтобы тетка видела мои синяки и распоротую руку. Ноющая боль не давала уснуть, снова и снова возвращая меня в камеру исправительного лагеря, где я лежал голый и связанный, весь потолок был утыкан лампочками, и в комнате горел такой яркий свет, что от него нельзя было спрятаться, закрыв глаза. Ману удалось влезть в самую труднодоступную часть меня, в мозг… и наверное, даже в душу, если такая штука вообще существует. Может, если мы с ним снова встретимся, он откроет мне то во мне, чего я еще сам не знаю. Может, потому мои инстинкты и велели мне искать убежища у тетки, ведь я знал, что она расскажет обо мне Ману. Теперь он ступил на нейтральную землю Парижа, города, где люди наконец сторговались насчет окончания войны. Он пришел за мной. И за Боном.

Поеживаясь, я слушал, как рядом шуршат тараканы и шмыгают мыши. Я впервые заметил, что на полочке под кассой лежит стопка порнографических журналов, слипшихся от кухонного жира, – это я надеялся, что от жира. У меня болела и рука, и голова, но все равно что-то внутри меня дернулось, ток побежал от глаз к двум сознаниям и дальше вниз, к другой паре шариков, делавших меня мужчиной. Глянцевые бледные тела этих очень серьезно настроенных девушек казались вырезанными из марципана, все груди как на подбор больше среднего. Девушки были тщательно накрашены, как на свадьбу, но, пока я глазами и сознаниями откликался на увиденное, оставшаяся часть меня отказывалась в этом участвовать, отвлекаясь на боль в руке. Отложив журналы, я все спрашивал себя, в чем был смысл моих действий, почему эти молодые мужчины – а точнее, мальчики – напали на меня, почему я ответил ударом на удар. И, помимо всего прочего, помимо беспокойства, что я никак не мог достигнуть структурной жесткости, необходимой для последующей эякуляции, я спрашивал себя, в чем смысл моего безусловно сомнительного и, скорее всего, ненужного существования.

Может быть, Шеф поможет мне с ответом. Он не был моим создателем, но стал моим воссоздателем, не одарив меня новым шансом, но выдав его в кредит. Если Господь жил на Небесах, то епархией Шефа было казино, рай для одних и ад для других. Своими делами он ворочал из дома, находившегося в паре кварталов от магазина импорта-экспорта, в бруталистского вида башне этажей в тридцать, куда я и отправился на следующее утро, отупев от боли и бессонницы. Башня была такой отъявленно непарижской, что ближайший к ней указатель вел к Площади Италии, словно это чудовищное архитектурное решение хотели свалить на Муссолини. Эта архитектура – предположительно апогей социалистической идеологии – сводилась к составленным друг на друга коробкам с обувью, только обувью тут были люди. Эффективный дизайн был разработан для того, чтобы разместить огромное количество народу на весьма ограниченном участке земли, тем более что в центральном Париже была проблема и с ограниченностью земли, и с количеством народа, ну или как-то так объяснил мне Шеф, когда мы сидели на его красном кожаном диване, размер которого явно имел значение.

Ты посмотри, какой вид, сказал он.

Шеф жил в середине башни, диван был развернут к окну гостиной, и под углом к нему стоял другой точно такой же диван. Этот второй диван был повернут к телевизору, который был размером со слона и весил, наверное, как взрослая горилла, а по бокам от телевизора стояли колонки, каждая высотой с подростка. Как и все беженцы-мужчины, Шеф был без ума от гигантского аудиовизуального оборудования, это чтобы лучше видеть фильмы и слушать музыку, напоминавшую ему о родине. Побывав в квартирах у тетки и доктора Мао, я понял, что французы предпочитают телевизоры поменьше, чтобы побольше пространства, которое в их маленьких жилищах было на вес золота, занять книгами, зеркалами и сувенирами, купленными на блошиных рынках или во время ежегодного оплачиваемого отпуска. Мы тем временем в отпуск не ездили, по крайней мере не ездили в экзотические страны, если не считать стран, откуда мы приехали, но они не были для нас экзотическими. Мы, представители древних культур Азии, которые куда древнее пока еще просто старинной культуры Франции, жаждали современности и сверкающей новизны – с некоторыми исключениями, конечно, вроде часов над телевизором, точной копии деревянных часов в форме нашей страны, висевших в конторе у Шефа.

Вид потрясающий, сказал я.

Угощайся, сказал Шеф, указывая на жестяную коробку датского сдобного печенья, стоявшую на кофейном столике из искусственного мрамора, которым – лучше всякой ступки и пестика – можно было раздробить чей-нибудь слишком твердый лоб. Молочку я переносил плохо, но из вежливости неохотно выковырял жирное, масляное печенье из бумажной обертки.

Напавшие на меня ребята сказали, что они масло.

Масло? – спросил Шеф.

Масло? – спросил Лё Ков Бой.

Секретарша рассмеялась. Они с Лё Ков Боем сидели на втором диване и смотрели на телеслоне выпуск «Фантазии» с приглушенным до уровня перешептываний звуком. Соблазнительная секретарша была молода, стройна и здорова, а еще высока, высокомерна и полуодета. Все эти элементы множились, и, как в случае с, например, трижды три, их множество было куда больше их суммы. На ее упругой коже сиял отсвет огня, полыхавшего в печи ее яичников, длинные черные волосы были столь же гладкими и сильными, как и все прочие ее составляющие, а грудь, казавшаяся идеально сочной, была столь образцовой формы и такого уместного размера, что в следующей жизни я бы с радостью стал ее бюстгальтером. Ну конечно, я на нее пялился, а какой бы мужик не стал на нее пялиться – ну какой?

Они не сказали, что они масло, с еле заметным презрением сказала она. Они сказали, что они масло.

Чего-чего? – спросил я.

B-e-u-r-r-e – значит «масло», очень, очень медленно сказала она, глядя на меня, – Шеф и Лё Ков Бой захихикали. B-e-u-r – это прозвище тех, у кого родители арабы, но сами они родились уже здесь.

Я надкусил печенье, стараясь не показывать, что меня тошнит от его вкуса. Когда Шеф налил мне зеленого чая и выжидающе на меня поглядел, я понял, что меня тут привечают как особого гостя. Но не успел я взять горячую чашку, как Шеф сказал: не хочешь чай, хочешь кофе? Я снова не успел ничего ответить, как он щелкнул пальцами и секретарша к нам обернулась. Принеси-ка всем кофе, сказал Шеф.

Она как по команде надула губы и раздвинула сдвинутые ноги, пришлось срочно сглатывать обильно выпавшую во рту слюну. Мы все глядели ей вслед, пока она шла на кухню, безмолвно восхищаясь ее идеальным тылом. Когда она скрылась на кухне, Шеф откинулся на спинку дивана и сказал: Эйфелева башня. Прямо за окном. Ну ладно, не совсем за окном. Вдали. Но все равно Эйфелева башня, вон она. Могу дать бинокль, если захочется рассмотреть поближе. Люди платят какие-то безумные деньги, чтобы жить возле Эйфелевой башни, а я почти ничего не плачу и все равно прекрасно ее вижу. Ну и кто тут самый умный? Никто мне не мешает и не водит экскурсий у меня под дверью. Фараоны не переживают за туристов и богатых жителей. Они ведь защищают одних туристов да банкиров. А здесь что? Если б тут было много белых людей, фараоны слетались бы сюда, как навозные мухи на навоз. Но белые люди не хотят здесь жить. Парков мало, шарма мало и какого-то je ne sais quoi им мало тоже. И маловато белых, вот что самое важное. Замкнутый круг. Когда белых и так много, их станет еще больше. Когда белых мало, другие белые тоже заезжать не спешат, боятся. А мы воспользовались возможностью.

Мы?

Азиаты! Китайцы, вьетнамцы. Твои желтые братья и сестры, ну или сводные братья и сводные сестры. Теперь это наша территория. Мы всегда жили где придется, в основном потому, что у нас особо и не было выбора. Я, правда, мог поехать в Штаты. Но выбрал Францию. Знаешь почему? Тут конкурентов поменьше. В Штатах и без меня хватает бизнесменов из Азии. Во Франции азиатов не так много, а те, что есть, – просто бараны. Но местное азиатское сообщество будет только расти, и им всем понадобятся мои услуги.

«Бизнесменами» у Шефа явно назывались гангстеры, но я только и сказал: был я в Штатах. Бизнесменов там и правда много.

Именно. А здесь больше возможностей. Если я вижу возможность, я ее не упущу. Упускать возможность – это все равно что выпускать из рук еду. А с едой все просто: есть еда – надо есть. Согласен? Смотри. Он указал на кофейный столик, где в белой пластмассовой миске с синими узорами, напоминавшими узоры на вазах династии Мин, лежала горка переливчатых вишен. Что ты видишь?

Черноволосые головы беженцев в утлом суденышке, которых туда набилось столько, что нельзя и пошевелиться. При одном воспоминании об этом я чуть было не заскулил, но, сдержавшись, ответил: вишни?

Неидеальные вишни, сказал Шеф, сделав вид, будто не заметил моей недостойной мужика слабости.

Одни вишни были круглыми и вполне идеальными, такого насыщенного темно-красного цвета, что казались черными, другие же пестрели многообразием размеров и форм. Несколько вишен срослись друг с дружкой и от этого, если их единение было симметричным, напоминали пару ягодиц. Но чаще всего одна вишня была больше другой, и от этого весь плод превращался в горбуна.

Я их покупаю на китайском рынке, потому что французские рынки – рынки для белых – ни за что не станут такое продавать. Шеф схватил деформированную двойную вишню и сунул ее в рот. Зато они дешевле, а вкус один и тот же. Страшная сиська на вкус такая же, как и красивая, – это, конечно, если глаза закрыть.

Значит, страшную вы предпочтете красивой? – спросил Лё Ков Бой.

Шеф улыбнулся и ответил: я что, по-твоему, дурак? Конечно, хорошо, когда все кругом красивое, но если нет – тоже жить можно. Я могу купить квартиру рядом с Эйфелевой башней, но зачем? Люди – белые люди – будут думать: это что еще за азиат? Фараоны будут думать: что этот азиат тут делает? Соседи будут думать: ну надо же, желтопузый заехал, глазам своим не верим. Чудные они, эти белые. Они считают, будто мы, азиаты, слишком уж держимся вместе, но ведь когда белые приезжают в наши страны, они только и делают, что держатся вместе.

Лё Ков Бой рассмеялся, секретарша рассмеялась тоже. Она внесла серебряный поднос с тремя стаканчиками, на дне каждого стаканчика было налито на полпальца сгущенки. Сверху были пристроены алюминиевые фильтры, через которые на сгущенку медленно капал черный кофе, и все разом умолкли, когда секретарша нагнулась, чтобы поставить поднос на кофейный столик. Она села на диван, я снова сглотнул, и Шеф выжидающе на меня посмотрел. Что мы тут делали? Ах да, лизали Шефу жопу. Я тоже посмеялся, но всего секунду, не больше, потому что от шума у меня зазвенело в голове. Шеф кивнул и сказал: здесь белые люди говорят, что нам не стоит держаться вместе, а когда мы перестаем держаться вместе, они говорят, что мы утратили свою культуру.

Безвыходная ситуация, сказал Лё Ков Бой.

Нет, выход есть, сказал Шеф. Надо только смотреть на мир не так, как на него смотрят белые. Думаешь как белый – все, тебе хана. Вот, например, белые считают нас за баранов. И в целом не то чтобы ошибаются. Наши люди думают, что если они, как бараны, будут соблюдать закон, то их тут сразу примут и зауважают. Какое убожество. И вот это я собираюсь изменить, потому что знаю: белые не станут нас уважать, пока не начнут нас бояться, а бояться они нас начнут только тогда, когда поймут, что мы можем нарушить их закон.

Наших гангстеров тут нет, что правда, то правда, сказал я.

Гангстеров! Можно, конечно, и так сказать. На родине нас бы прозвали пиратами или бандитами. Нам бы пришлось прятаться в гетто или в каких-нибудь джунглях. Но мне нравится считать, что мы просто вне закона. И мне нравится быть здесь, нигде не прячась. Здесь передо мной открываются виды, а на меня никто не смотрит. Я вижу все, и никто не видит меня.

У вас есть план, сказал я.

План должен быть у всех.

Глупо было признаваться, что у меня никакого плана нет, поэтому я только кивнул, но всего разок – было очень больно.

Выглядишь ты не очень.

Не очень, поддакнул Лё Ков Бой.

Время все исправит, ну или пластический хирург. Есть у меня один.

Лицо пройдет через неделю-другую. Швы из руки вынут чуть попозже.

, сказал Шеф по-китайски.

, смеясь, согласился Лё Ков Бой.

Не волнуйся, мы не про тебя говорим.

Нет, про тебя.

Ладно, ладно, про тебя. Не хочешь, чтобы мы про тебя говорили, тогда учи китайский. Все просто. Я вот нанял учительницу, чтобы учила меня французскому. Тут Шеф кивком указал на свою учительницу французского, которая заодно приходилась ему и секретаршей, и любовницей. А ты, кстати, молодцом. Не думал, что ты на такое способен.

Может, ему просто повезло, сказал Лё Ков Бой.

Нам всем иногда везет. Честный человек об этом честно говорит. Шеф помолчал, оценив иронию сказанного. Бон говорит, тебе нужно где-то перекантоваться.

Тетка не обрадуется, если я к ней заявлюсь в таком виде, пробормотал я.

Она не при делах, сказал Лё Ков Бой.

Она не имеет к этому отношения, подтвердил я. И не захочет связываться.

Клиенты идут через нее, сказал Шеф. Этим рисковать не стоит. Ладно, есть у меня для тебя местечко. Ты оценишь.

Такое же, как это?

Вид еще лучше, уж поверь мне, сказал Шеф, улыбаясь во весь рот. Он снова посмотрел в окно, занимавшее всю стену его гостиной. Что ты видишь?

Эйфелеву башню? – предположил я.

Да, да, Эйфелеву башню. Но на что она, по-твоему, похожа?

Я ответил не сразу. Даже думать было больно.

На солнечные часы?

На солнечные часы? Шеф прищурился. Ну, можно и так сказать… но ты вглядись-ка получше.

На палец?

На палец? На один? А где остальные пальцы?

Я снова уставился на башню. На трубу?

Ты слепой, что ли?! – воскликнул он. Это ж гигантский хер!

Лё Ков Бой и соблазнительная секретарша тихонько посмеялись над тем, что у меня совсем нет воображения.

Ну да, это я понял, пролепетал я. Но это как бы… очевидно.

Если это так очевидно, что ж ты сразу не сказал? – спросила соблазнительная секретарша.

Академик, сказал Лё Ков Бой. Похоже, тебе и вправду надо отдохнуть пару деньков.

Семь дней, если быть точным, сказал Шеф. И снова будешь похож на человека.

И тогда?..

Тогда и обсудим наши планы.

Я был не в состоянии говорить о планах или даже думать о них, однако не прошло и часа, как я сидел в электричке, катившейся в сторону северного пригорода, и думал. Глядя на унылые тюремные кубы многоэтажек и пытаясь держать себя в руках, я размышлял о том, действительно ли Эйфелева башня всего-навсего галльский стояк пассивно раскинувшейся Франции – время от времени он выстреливает облачной спермой, его все видят, но никто не замечает.

Очевидно ли, что это не так уж и очевидно?

Может, французская империя попросту трясет перед всеми своими причиндалами?

Может, Эйфелева башня ничем не отличается от Монумента Вашингтону, белой боеголовки, торчащей из столицы Америки, – предвестницы других ядерных боеголовок, зарытых в бункерах по всей Америке?

Разве гигантская вагина хоть раз стала символом того, чем пришлось пожертвовать нации, думал я. (Тут, пожалуй, было одно исключение – Триумфальная арка, материнские бедра, из которых каждый год четырнадцатого июля вылезали французские военные, сам я, правда, никогда не присутствовал при этих родах, видел только фоторепортажи в Paris Match.) Но за этим единственным исключением…

Разве беременный живот хоть раз стал монументом?

Разве матка хоть раз послужила моделью для мемориала?

Хоть раз груди воспарили над столицей?

Почему мне это раньше никогда не приходило в голову?

Мой сосед встал и отсел от меня подальше.