Текст книги "Re:мейк"

Андрей часто задерживался на работе, но случалось, появлялся раньше, и мы делились новостями в прихожей и подолгу не отходили друг от друга, спохватившись, вдруг удивлялись:

– Что это мы стоим-то?

Как-то вечером я допоздна ожидала его, перечитывая РЛЭ.[1]1
  РЛЭ – руководство по летной эксплуатации летательного аппарата.


[Закрыть] Андрей настаивал, чтобы я начинала учиться летать на «Яке».

– В кабину не пущу, пока не прочитаешь и не выучишь. Надо все знать, прежде чем на кнопочки жать, – говорил он, а я прочно застряла на первой странице, который день заучивая основные геометрические данные самолета, его высоту, длину, оперение и тип щитка.

– Хорошо еще, что моим возлюбленным не оказался патологоанатом, – вздыхала я про себя. – Страшно даже представить, что бы я сейчас изучала.

Вдруг я услышала:

– Так! Зеркало повесим здесь, а тут у двери поставим полку для обуви.

Я вышла из комнаты. Высокая немолодая блондинка расхаживала по прихожей, за ее спиной маячила фигура Андрея. Горел ее красный рот, несовершенством мира были изумлены ломаные брови, нос загнулся острым клювом. Она не говорила, а клевала воздух.

– Здравствуйте, – сказала я.

– Мама, это Марина. Я тебе рассказывал. – Андрей слабо улыбнулся.

– Да? – Она смотрела на меня, не мигая несколько секунд, словно метила куда клюнуть, но тут же отвернулась и энергично проследовала в комнату, на ходу распоряжаясь: – Нет, нет. Шкаф сюда не подходит, передвинь его. Слышишь, сын? Сервант поставь к окну. У меня мало времени – такси ждет. Ты же знаешь, ковры – это не модно. Убери, – ее голос звенел в пустых комнатах, в кухне, густел удушливый запах ее духов, вытесняя меня. – Почему посуду не выставил? Где мой сервиз? Я заеду на следующей неделе, приведи квартиру в божеский вид.

Уходя, она понизила голос до ядовитого шепота:

– Я надеюсь, сын, ты не собираешься ее прописывать?

– Ну, мама, – застонал Андрей, – причем здесь…

– Притом, – ответила она, – не будь наивным. То был вечер первой размолвки. Я молча и остервенело терла сковородку, словно собиралась протереть дырку. Андрей включил компьютер, просматривал документы и курил в своей комнате, чего никогда себе раньше не позволял. Оправдываться он не любил и не умел. Поджаривая курицу, я решила для себя раз и навсегда, что выбрала Андрея, а не его маму, и убедила себя в необходимости просто примириться с ее существованием. Свое решение я подтвердила делом: перемыла и разложила на полке серванта мамин сервиз, претенциозный, заносчивый и безвкусный, с витыми ручками на чашках и перламутровыми боками, а затем позвала Андрея на кухню:

– Давай ужинать.

Он заметил перемены, благодарно улыбнулся и поцеловал меня в макушку:

– Какая ты умница.

– А как твою маму зовут?

– Александра Петровна, – с тяжелым вздохом ответил он.

Больше мы о ней не заговаривали. Был поздний вечер. В окна застучал дождь, я бросилась на балкон за книгой и сигаретами, забытыми на столике, а когда вернулась, Андрей обнял меня:

– Любимая, иди ко мне.

Его голос был неузнаваем. Он смотрел сквозь меня, как смотрят слепые. Он хотел меня так, как, видимо, никогда прежде. Он не мог ждать, поспешно стягивая с меня белье, одновременно расстегнул ширинку. Так, зачастую, в мужчинах благодарность перерождается в желание. Острое желание. Дребезжала посуда на кухонном столе, аккомпанируя моим стонам. В распахнутую балконную дверь рвался ветер, летели дождевые брызги на пол.

Предаваться любви можно по-разному. Торопливо и пошло, с пафосом и хищно. Можно насыщаться сексом, жадно и не жуя, как голодные псы глотают куски мяса. Андрей любил красиво и без устали, как летал, словно ему не стоило никаких физических усилий двигаться во мне, опрокинутой на стол. А я обхватила ступнями его шею и поражалась ярким и частым оргазмам, которые, как всполохи – небо, освещали меня изнутри.

Ночью он впервые взял меня в свой полет. Впервые во сне я не чувствовала отчужденности, часто просыпалась и снова засыпала в его крепких объятиях. Мы не расставались до утра. Может быть, и он увидел во сне, как двигались наши кисти, и два тела, как одна большая серебряная рыба, погружаются в кромешную тьму ночного небесного океана.

Утром мы не пошли на работу. Мы проспали. Я несколько раз набирала номер офиса, но местная АТС переключала меня на отдел продаж, затем на проходную, и я беспечно забросила попытки. Катя была в отпуске, а с Ириной я надеялась объясниться завтра. В отсутствии Кати она целыми днями шила блузки и платья.

Андрей позвонил секретарше и перенес встречи на следующий день, потому что сегодня должен провести день с важным заказчиком. Так он и поступил. Весь день он провел со мной в постели, и я всякий раз важно заказывала крепко трахнуть меня, на что он серьезно отвечал:

– До подписания договора я не уполномочен начинать работы по вашему заказу.

И мы составляли предположительную версию подобного договора. И пили чай на балконе. И ползали на коленках по полу, скатывая пыльные бабушкины ковры. С того дня мы стали целиком принадлежать друг другу, жить в том внешне незаметном созвучии, когда чувствуешь время возвращения любимого, его неудачу и покупаешь на вечер такой же сорт хлеба, что и он, и ту же газету.

На следующий день я обнаружила на своем столе докладную записку. На имя директора. До его, директора, сведения доводилось, что я, сотрудник отдела дизайна, не явилась на работу. Далее шел длинный список моих должностных прегрешений. Внизу размашистая подпись: Елагина Катя. Я не удержалась от улыбки. И здесь она – Катя, а не Екатерина Семеновна. Она прервала отпуск. Фирма нуждалась в ней, и она не оставила ее своим радением.

– Ты, кстати, зря веселишься, – предупредила Ирина. – Катя рвет и мечет. Жаждет крови. По секрету, я слышала, у нее подруга, какая-то мотальщица-прядильщица, метит на твое место.

Катя затребовала объяснительную записку. Весь день ушел на ее составление. Я писала, отдавала Кате, она просматривала ее и, не найдя веской причины для прогула, побелевшими губами цедила: «Не подходит. Перепиши». Я в корне меняла сюжет и переписывала.

– Не знаю, не знаю, как это понравится Шершневу? В лучшем случае, ты останешься без премии. Но это в самом лучшем, – она зловеще прожигала меня глазами.

Вечером я едва дождалась Андрея.

– Малыш, пошли ты их всех подальше, – сказал он, как только я рассказала про Катю. – На тебе лица нет. Увольняйся. Моей зарплаты нам вполне хватит. Потом подыщешь себе что-нибудь.

Я поняла, чего мне так не хватало до встречи с Андреем. Таких слов. Защищенности. Уверенности.

Его зарплаты нам хватало еле-еле, когда мы увязли в ремонт и постройку самолета, но тогда я была спокойна и горда, что не одна.

– Ты умрешь со скуки дома, – предостерегали подруги, а у меня не стало свободного времени. Я шила портьеры и пропадала в магазинах, подбирая к ним кисти, светильники и обои. Сторожила хохлов, которые делали ремонт, разделив перегородками ванную комнату от кухни, и зычно переговаривались:

– Сырожа, ты мэне скажи, шо я класс!

– Нэхай твоя жинка скаже.

И отмывала после них мучнистый от цементной пыли пол. Моими усилиями через пару месяцев квартира приобрела «божеский вид», но Александра Петровна больше не появлялась. Андрей подолгу задерживался на работе, иногда допоздна сидел в клубе и строил на пару с Бессоновым самолет, иногда навещал маму, если требовалась его помощь, но выходные мы всегда проводили вместе, выбирались на аэродром или на дачу к моим родителям. Как и когда в летном клубе узнали, что мы с Андреем живем вместе, я не знаю. Но отныне директор клуба смотрел на меня с тем же немым и смущенным обожанием, что и на Андрея, словно я была частью его – рукой или ногой. Из-за ненастной погоды я часто простужалась, и Андрей запретил мне летать на дельтаплане.

– Читай РЛЭ. Смотри видео. Весной начнем учиться на «Яке», – сказал он.

– А что именно читать?

– Все читай, все учи. Буду спрашивать.

Для меня это было равнозначно подготовке к изучению китайского языка по английскому самоучителю. Перелистывая РЛЭ, я впадала в глухое отчаяние, но боялась признаться в этом Андрею. От одной подготовки к полету мне нехорошело, а осмотр самолета, проведи я его по инструкции, мог затянуться на неделю.

Андрей не признавал и не представлял жизни без полетов. Я не представляла жизни без него. Отказаться от обучения означало потерять его уважение – думала я, – а это все равно что потерять его.

Ольга, наконец, взбунтовалась:

– Ты меня хоть в гости пригласишь? Или никого не видишь, кроме своего Андрея? Я уже забыла, как ты выглядишь. Хоть познакомь.

И все как-то не получалось. Время и люди ускользали, я действительно никого не видела, кроме своего Андрея. Незаметно наступила и прошла зима, темная, хлябная, без морозов, с мелкими дождями и низкими туманами.

Неожиданно Ольга пригласила в театр.

– Бери Андрея, – сказала она, – и приходите в Консерваторию. Гастроли грузинского театра. Как раз недалеко от вашего дома. Пропадают два лишних билетика. Ты же любишь Вильяма нашего Шекспира. Грузинский Гамлет. Ты такое видела?

Андрей согласился. Договорились встретиться у входа в театр за десять минут до начала спектакля.

Я не виделась с Ольгой несколько месяцев и удивилась резкой перемене в ней. Она потускнела и обветшала, как ноябрьское небо.

– Марина, все надоело, не представляешь как, – отвечала она на мои вопросы. – Пошла на курсы. Теперь кукол шью. Не могу даже видеть мужиков. Смотрю по сторонам и понимаю, что со всеми встречалась. И с тем и с этим. Может, я старею, Марин? Детишек уже хочется. Сколько можно скакать? Надоело. А им секс на пару раз подавай и все. Вон тоже идет мужик, – Ольга неприязненно сощурила глаза. – И с ним встречалась. Паранойя какая-то.

Нам навстречу шел Андрей. Я засмеялась.

– Это и есть мой Андрей.

– А-а, – неуверенно протянула Ольга, – значит, не он.

В театре я сидела как на иголках. Андрей был невозмутим. Улыбался. Угощал нас в антракте шампанским. Шутил. Меня насторожила Ольга. Она была излишне возбуждена, не к месту смеялась, и чем тщательней она маскировала правду, тем явственней она была: они действительно встречались. Андрей так же, как и я, когда-то пользовался услугами сайта знакомств, но ни разу об этом не сказал. Подозрительность, как кислота, разъедала меня изнутри. Я вспоминала, как он горячо отчитывал меня за придирчивость, узнав, как я знакомлюсь в Интернете. Вспомнила задержки на работе и рассеянно смотрела, как Гамлет жег в ведре рукопись с известным монологом, выкрикивая грузинские ругательства. Призрак танцевал лезгинку. Гертруда пела голосом Нани Брегвадзе. Я едва досидела до окончания спектакля.

– Как хорошо, что Шекспир не дожил до такой постановки, – сказала я на обратном пути.

Шли пешком. Сеял мелкий дождь.

– Надо было все-таки на машине поехать, – ответил Андрей. – Послушай женщину и сделай наоборот.

– Спасибо на добром слове, – разозлилась я. Домой дошли молча. Я проговаривала про себя обидные слова: «Так, женщина, значит, для тебя дура» и сама отвечала за Андрея. Ссора, о которой Андрей не подозревал, достигла кульминации, когда мы вошли в подъезд. Обидевшись, я ушла спать в другую комнату, а утром, едва проснулась, кинулась к компьютеру Андрея…

Беда, принято говорить, не приходит одна. Но она и вправду не шлет гонцов и уведомительных писем, как поступает счастье. Беда вваливается в прихожую с толпой неприятностей без предупреждения, как дальние родственники из Челябинска.

Мама поступила в больницу поздней ночью, а к утру, когда мы с папой вошли в палату, уже обжилась. На тумбочке стояли пакет сока, кружка, рулон туалетной бумаги. Мама лежала в халате и листала журнал. Ночью, еще в приемном покое, ей вкололи лекарство, и дикая, опоясывающая боль утихла. Дежурный врач поставил диагноз: «Острый панкреатит».

Маме предстояло сдать анализы, пройти исследования. Едва папа вошел в палату, беспомощное выражение слетело с ее лица. Она слабо улыбнулась. Лечащий врач, с закатанными рукавами и бурым носом, похожий на мясника, топтался у койки. Голос напротив был тонким и порой срывался подростковым фальцетом. Он сыпал терминами, строил предположения. Мы с папой ничего не поняли, кроме того, что все принесенные нами продукты исключены из маминого рациона. Уходя, он сказал:

– Ей нужна операция. Я вижу по ее психологическому рисунку, что она выдержит, но ей нужна ваша поддержка.

Санитарка мыла пол. Было душно. Тяжело пахло хлоркой, лекарствами, влажным бельем и безысходностью. Через пятнадцать минут я почувствовала себя разбитой и больной. В моей сумке запел телефон. Звонил Андрей. Я решила не отвечать. Мне нужно было время, чтобы остыть и не наговорить лишнего после того, что я обнаружила в его компьютере утром. Думаю, на самом деле, время мне нужно было, чтобы оправдать его, объяснить себе, почему он поступил так, а не иначе. Почему он зарегистрирован на двух сайтах знакомств? Почему последний раз посещал один из них неделю назад, а в разделе о себе написал: «В активном поиске»?

Я нашла бы ответы, как всякая женщина, желающая любой ценой удержать любимого мужчину. Моя коллега рассуждала так: «Ну и что, что муж возвращается поздно, и духами от него несет? Вот если бы я его застала в постели с другой! А так мне нечего ему предъявить. Где доказательства?» Я тогда слушала, и мысли о потерянной женской гордости тревожили меня. Со временем я поняла, что любви, настоящей любви неведома гордыня, но тогда утром у компьютера меня жгла каждая буква, и ухало сердце, и я бы собрала вещи и ушла немедля, если бы папа не сообщил, что мама в больнице. В тот момент вдруг все тревоги отступили, показались надуманными и второстепенными.

Андрей звонил несколько раз и, наконец, прислал сообщение: «Я у Саныча. С аэродромом труба. Перезвони». Я перезвонила.

– Аэродром выкупили новые хозяева, – сказал Андрей, – нас выгоняют. Вот сидим, думаем, что делать. Сейчас ребята подъедут.

Я рассказала о маме.

– Если какая-нибудь помощь нужна, ты только позови. Я приеду.

Он повесил трубку.

Мы уходили с папой из больницы, как предатели. Нас обдувал мартовский ветер, за больничными воротами шумела дорога, воробьи купались в луже. Хромой санитар катил по двору тележку с цинковыми ведрами: «Буфет. 7 хир. отд.». Мы бросили маму в удушливой палате, где здоровый может стать больным, где пахнет хлоркой и кормят из ведер. И чем сильней мы с папой рассуждали о необходимости маминого обследования по пути к остановке автобуса, тем слабее говорила в нас уступчивая совесть.

А вечером Андрей не перезвонил и пришел пьяный только под утро. Всю ночь я пролежала, отвернувшись к стене, и плакала от бессилия и обиды. Мне он был нужен, а я ему нет. Со своими проблемами он справлялся сам, а я всегда ждала его, чтобы попросить помощи и совета.

– Малыш, – позвал он из прихожей, когда вошел. – Малыш, все херово. Но мы будем сражаться.

Андрей уснул в ботинках и рубашке, раскинув руки, словно упал на постель с высоты. На лице застыла страдальческая гримаса. Я не спала всю ночь, и теперь меня знобило. Я набила пластиковые пакеты в полном беспорядке одеждой и косметикой. «Для него я не стою и одного шплинта на любимом самолете», – подумала я и собралась уходить, но последняя надежда удерживала меня. Я присела у мешков, как торговка на вокзале. Так и просидела несколько часов, пока до боли не затекли ноги. Только днем мне удалось его разбудить.

– Андрей, – громко окликнула я, – ты можешь это объяснить? – Я включила компьютер. – У меня есть соображения, но хотелось бы услышать твои объяснения.

Андрей сел и огляделся. Он тер виски, встряхивал головой и молчал, пока загружался компьютер. Я выбрала самое неподходящее время для объяснений, но меня понесло, а остановиться уже не было сил. Я открыла главную страницу сайта знакомств.

– Ты знакомился по Интернету? Андрей мотнул головой.

– Правильно ли я поняла, что ты его посещаешь?

Андрей поморщился.

– Слушай, что ты издеваешься над русскими людьми? Принеси попить. В глотке пересохло.

Мои слова казались ему неуместной шуткой, но я с чеканной злостью доказала обратное: он жил со мной, как на пересадочной станции, в ожидании нового поезда, я ничего не значу для него, он врал мне все время. Глаза Андрея налились грозовой синью:

– Тебе не кажется, что это просто неприлично – копаться в моих вещах?

– А тебе не кажется, что неприлично обманывать? Неприлично поздно возвращаться домой и уверять, что задержался на работе или в клубе. Я таких, как ты, на сайте гигабайтами сливала.

Андрей сник и устало произнес:

– Ты все неправильно поняла.

– Я все правильно поняла, и я ухожу.

В кино героини уходят красиво, не утруждая себя бытовыми мелочами, скидывают решительно «пиджак наброшенный» и хлопают дверью. Я уходила неуклюже. У пакета порвалась ручка, на пол посыпалась косметика, выпал домашний стоптанный тапок. Собирая вещи, я споткнулась о порог и чуть не растянулась в коридоре.

– Ты приняла окончательное решение? – небрежно спросил Андрей и упал на кровать, едва я буркнула: «Да».

Он уже спал, когда я уходила. Силы покинули меня еще у дверей, а на лестнице я присела на ступеньку и расплакалась в голос, как в деревнях оплакивают покойника. Мое счастье казалось мне незаслуженным и утерянным навсегда.

Я знала, что Андрей меня не позовет, а сама я ни за что не вернусь. Мы редко ссорились, но если случалось, Андрей бывал непреклонен. Первые шаги к примирению делала я. Тогда Андрей устаивал «разбор полетов»: аргументированно и сухо, как инструктор, объяснял мои ошибки, рассеивал мои заблуждения и требовал полного раскаяния. Я смеялась и раскаивалась.

Папа разбудил меня, когда за окнами было уже темно. Я судорожно попыталась понять, как оказалась в своей комнате. Уже утро или вечер?

– Малинка, – он окликнул меня забытым детским прозвищем, – идем чайку попьем. Я только что заварил с мятой, как ты любишь.

– Я еще полежу, не буду чай. – Меньше всего в тот момент мне хотелось беседовать с папой.

– Идем, – тихо попросил папа, – я только что от мамы приехал. Надо решить, что с ней делать.

Ему удалось меня поднять: он использовал запрещенный прием – маме я не могла отказать.

– Я думаю так, Малинка, – говорил папа на кухне, – забираем ее домой, а на консультацию отправим в Военно-медицинскую академию. Я договорился. Врач настаивает на операции, а сердце у нее слабое. Она-то уже на все согласна, но я боюсь решиться. Она у меня одна.

Папин голос дрогнул. Дрогнул после стольких лет, прожитых вместе. Я даже позавидовала маме. Так же, должно быть, он дрожал на первом свидании и у роддома, когда отец, длинноволосый и беспечный, приехал за нами на велосипеде. Он нес малиновый кулек, а мама крутила педали и смеясь ругалась. Кульку дали имя Марина. А дома звали Малинкой.

Папа рассказал, как врач, уставший от бесконечных пререканий пациентов, спокойно спросил:

– Вы – врач?

– Нет. Я инженер.

– Замечательно. Почему, в таком случае, вы даете мне советы?

– Потому что речь идет о моей жене.

Врач позвал заведующего отделением. Тот просмотрел мамину карту и властным жестом прервал бормотание подчиненного о «в целом положительной динамике, но».

– Что я могу сказать, уважаемые? Мое мнение такое: не сделаете операцию – вам, – он ткнул в мамину сторону пальцем, – вам пиздец. – Он захлопнул карту и вышел.

Коротко и ясно. Родители переглянулись, в надежде, что им послышалось, что резонировала пустота облезлых стен, а духота и слабость чудесным образом исказили слова заведующего. Но не могло же почудиться сразу обоим? Врач подтвердил их догадки:

– Что я вам говорил? Мой коллега придерживается такого же мнения – необходима операция.

– Им же плотют за каждую операцию. Им бы зарезать только человека за деньги, – брюзжала старуха на соседней койке, когда врач вышел.

Мама растерянно глядела на отца. Домой отец вернулся обескураженный и сердитый. Он обзвонил друзей, соседей по даче, сослуживцев. Он нашел врача и договорился о консультации.

– Пап, – я положила голову ему на плечо, – зачем ты меня позвал? Ты ведь уже все решил.

– Доченька, – он обнял меня за плечи, – доченька, ты не сердись на нас с мамой, что мы давно не вмешиваемся в твои дела. Ты уже совсем большая. Но иногда я так скучаю по своей маме. И дорого был дал, чтобы поговорить с отцом, как с тобой сейчас. Думаю, и ты в нас нуждаешься не меньше. Мы родили тебя для счастья, для радости. Когда растишь ребенка, почему-то кажется, что его ожидает только счастье. Не горе, болезни или нужда. Иначе люди и не заводили бы детей. Хочешь, я поговорю с Андреем? Он хороший человек. Он настоящий. Он поймет. Вы же поссорились из-за пустяка.

Видно было, как папа волновался, говоря со мной. Тихая, теплая, как южная ночь, благодать исходила от папиных слов.

Не надо с ним говорить. Я сама. Потом.

– Андрей недавно звонил, спрашивал про тебя, интересовался маминым здоровьем. Сказал, что вы немного повздорили, чтобы я не волновался.

Я даже подскочила.

– Он звонил? Когда? Что он еще говорил? Папа усмехнулся.

– Сказал, что поссорились из-за пустяка. Попросил тебя перезвонить.

– Хорошенький пустяк! – вспыхнула я. Несколько дней от Андрея не было вестей, и я отыскала его профайл на сайте знакомств. Он поднял свою страницу, загрузил новые фотографии и посещал ее три часа назад. Моему возмущению не было предела.

– Дешевый пиар! – Я выключила компьютер. Приезжал за своим спальным мешком Бессонов.

Он отправлялся в поход на выходных. Шел дождь вперемешку с липким снегом. В поход Бессонова я не поверила. Спальный мешок был поводом. Мы встретились у метро. Ветер сбивал нас с ног.

– Там Андрюха, – сказал Бессонов, – места себе не находит. Поссорились, говорит. Ты уладила бы как-то дело.

– Место он себе, кажется, нашел, – ответила я, – в Интернете.

– Да ему никто не нужен, кроме тебя. Как ты не понимаешь, ведь Интернет – это иллюзия. Иллюзия его мужской свободы, – горячо возразил Паша.

– Почему мне не нужна такая иллюзия?

– Но ты ведь женщина. – Он был искренне поражен глупым вопросом. А я возмущалась про себя мужской политикой двойных стандартов.

– Пашенька, прости, надо бежать, опаздываю, – соврала я, – увидимся.

Андрей не появлялся, но недостатка в его парламентерах не было. Мне звонили инструктор Орлов и курсант Рома. Наконец, позвонил Павел Александрович. Он скрипел, как рассохшиеся половицы.

– Лапочка, совсем нас бросила. Приезжай на выходных. Клуб оставили на аэродроме, на новых условиях. – Саныч покряхтел. – Повысили аренду вдвое.

Я пообещала.

– Занята, – ответила я. – Но попытаюсь выбраться.

Мне не хватало полетов. Я не подозревала, как они были мне нужны. Словно только наверху, в небе, на небольшой высоте я находила все, чего недоставало на земле. Поднимаясь, я всякий раз преображалась. И всякий раз восторженно встречала это преображение. Может быть, все бы изменилось, выберись я тогда на аэродром, мне было бы проще понять и простить Андрея. В небе утихали мнимые страсти, смирялось самолюбие, а мысли приходили безмятежные и снисходительные к себе и к другим.

Мы с папой отвезли маму на консультацию. Она действительно нуждалась в операции. Операция в Академии была дорогой. Папа влез в долги. Я устроилась в агентство недвижимости. Мобильный телефон разрывался с утра до вечера. За неделю я сбила новые набойки, показывая комнаты и квартиры в разных частях города.

– Я сейчас на Просвещения, – кричала я в трубку на улице. – Подъезжайте на Кирочную через час. Хозяйка на месте. Может показать квартиру.

– Есть подходящая комната в двушке на Ветеранов. Без хозяев. Показ в девятнадцать ноль-ноль.

За день я могла трижды пересечь город из конца в конец. Работа давала хороший заработок, усталость и полное забытье. Думать о неудачах в личной жизни просто не было времени. В течение месяца мы с папой расквитались с долгами.

Через две недели я сдалась. Я соскучилась. В девять вечера у меня был назначен показ на Садовой. Совсем недалеко от дома Андрея. Нужен был предлог, чтобы не уязвить гордость. Я решила зайти за феном. Ключей у меня не было, я позвонила в дверь. От радости, что сейчас увижу его, просто увижу, я невольно улыбалась. Подъезд старого дома отдавал знакомое влажное тепло. Дверь открыл Андрей, замер и побледнел. Прошло около трех лет, но я помню, словно это было вчера, его белое лицо, его голос, его сухую и короткую фразу, как выстрел:

– Извини, я не один.

Закрывая дверь, он повторил растерянно:

– Извини.

Это были его последние слова. Больше мы не встречались. Даже случайно. Город поглотил его, как зыбкий песок. Иногда я вздрагивала, если казалось, что в людском потоке мелькнуло его лицо, но, приглядевшись, убеждалась, что ошиблась.

– Он не один, – медленно повторила я, словно пыталась заучить новую, сложную формулу моей жизни. И долго стояла перед запертой дверь, пока не зазвонил телефон: – Это снова Алина. Ну что, мои китайцы посмотрели комнату. Им понравилось. Завтра можно заключать договор. Я машинально достала блокнот из сумки.

– Во сколько?

– Они учатся до трех. Можно в четыре.

– Хозяева требуют залог. Вы предупредили? Его можно разбить на три месяца.

Величину потери я осознала позже, а тогда стала жить по инерции. Ложиться вечером в постель, а утром подниматься, только лишь потому, что так принято у людей. Принято и необходимо спать, кушать, мыться и зарабатывать деньги, расселяя в квартиры неприветливого, серого, дождливого города таджиков, китайцев, узбеков, студентов из Новороссийска и строителей из Белоруссии.

Серая «Волга», взвизгнув тормозами, остановилась, перегородив мне дорогу. Из машины выглянул Юра.

– Самое, Маринка, ты английский знаешь?

– Литл бит.

– Вот ты-то мне и нужна!

– Учти, я только очень литл.

Он выскочил из машины, взял меня под локоть и зашептал:

– Ерунда, сойдет, слушай, самое. У меня интурист в машине. Везет, как утопленнику. Директор навязал на мою голову. Покатай его, самое, по городу, покажи, говорит. Какой-то знакомый жены, вроде, на конференцию приехал. Он завтра вечером улетает уже. А я ни бельмеса, я и по-русски, самое, не очень. Чудной попался, клокочет чего-то. Я не пойму. Выручи, Маринчик, съезди с ним в Эрмитаж, что ли. В долгу не останусь! У тебя, вообще, какие планы?

Планов не было. Вечерний показ был отменен. Я согласилась.

– У меня левая фара не горит, – ответила я.

– Не вопрос! Значит, договорились. Его Мишей зовут. Посмотри только, какой голубчик. – Юра распахнул дверцу машины.

– Тебе бы, Юра, в торговые агенты пойти. Ты мертвого уговоришь.

Интуристом оказался мужчина лет сорока пяти. А может, пятидесяти. Разве их разберешь, иностранцев? Что они только делают со своим лицом, кожей, глазами, отчего так отличаются от наших мужчин? Гладкий, причесанный, на носу очки в тонкой оправе. Во рту слепящая искусственная белизна. Он приветливо улыбнулся.

– Майкл. – У него был певучий высокий голос.

Майкл оказался профессором из Англии. Работает в Лондонском университете. Живет за городом. Час от часу не легче. Английский, английский – что может быть сложнее? С немцем или итальянцем было бы проще договориться. Я предупредила Майкла, что знаю язык плохо.

– Нет проблем, – Майкл вальяжно развалился на заднем сидении, отвел руку, разглядывая свои ногти, – вы прекрасно говорите, а беседа с красивой женщиной мне всегда доставляет удовольствие.

Мы застряли в пробке на Варшавской. Майкл не умолкал. Он давно мечтал побывать в России. Он читал Толстого, Тургенева, Достоевского. Он слышал о русской зиме и красоте русских женщин. У него бывали русские студентки.

– А где вы остановились? – спросила я.

– В отеле «Достоевский».

Я, кажется, начинала понимать. Крепкий душистый чай, фарфоровое блюдце с крекерами, уютное кресло, в стрельчатые окна дышит утро маленького графства, на столе недочитанная русская книга. Книга, как темный чулан в детстве, в который так страшно, но любопытно войти. Он давно мечтал о России, хотел многое понять, наконец, приехал. Не в город Рязань, заметьте, не в Самару или Суздаль. Он поехал в Санкт-Петербург, в адаптированную европейскую версию России. И поселился в номере отеля с видом на Владимирский собор. Ежедневно его будят вежливые администраторы по телефону, ежедневно беззвучно вкатывают столик с завтраком и меняют постельное белье. А он, утомленный после конференции, принимает наскоро душ, набрасывает махровый халат, открывает книгу и до ужина читает Достоевского. Делает пометки на полях остро отточенным карандашиком.

– Юра, мил друг, останови на углу. Миша говорит, что хочет поехать на троллейбусе. Окунуться, так сказать, в гущу народных масс, понять русскую душу. А где, как не в общественном транспорте, можно приникнуть к чистому роднику народной мудрости, познать страдания и долготерпение? Миша любит Достоевского. Поможем Мише понять Достоевского, – сказала я.

Я стала злой, как всякая женщина, которую не любят. Мне захотелось проучить англичанина.

– Ебнутый он, что ли? – удивился Юра, но остановил машину.

Майкл растерянно оглядывался по сторонам, когда вышел на шумную улицу, словно зверек, которого долго держали дома в маленькой клетке и наконец привезли в лес и положили на шуршащую листву. Я объясняла, что машина сломалась и придется ехать до центра самим. Пусть он, Майкл, не боится, у нас не ходят по улицам медведи. Мы добрались пешком до Московского проспекта и встали на остановке. Глаза Майкла просияли:

– Можем взять такси.

– Такси, Майкл, – я отрицательно покачала головой, и лицо мое сделалось печальным, – такси – это слишком просто. Мы поедем на троллейбусе.

– Слишком просто, – тихо повторил Майкл. Переполненный троллейбус, покачивая боками, как беременная кобыла, подъехал к остановке через сорок минут. Зима не сдавалась: день выдался сухой, но морозный. У Майкла покраснел нос. Он обрадовался, как ребенок.

– Это он? Можем мы на нем ехать? Мы едем в центр города?

– Да, Майкл, мы поедем в центр города.

Мы едва протиснулись внутрь. Он стойко улыбался. Старуха взгромоздила ему на ноги клетчатую тележку:

– Продали все, продали. Вон едут на жирных машинах. А мы, как быдло тут. А мне квартплату заплати, телефон заплати, и нету пенсии. Кровососы.

– Что она сказала? – встревожился Майкл. – Она мне что-то сказала.

– Майкл, это непереводимая игра слов.

– Непереводимая игра слов, – тихо повторил Майкл.

Сзади навалился всем телом пассажир.

– Девушка, вашей маме зять-алкоголик не нужен? – прохрипел он, дыша перегаром.

– Марина, – умоляюще спросил Майкл, – когда мы выходим? На следующей остановке?

– О! – оживилась старуха, услышав Майкла. – Понаехали тут, американцы всякие. Уже и в троллейбусе не протолкнуться из-за них. Всю Россию купили.

Майкл проникновенно вслушивался в ее гневную речь.