Текст книги "Re:мейк"

– А тебе, старая, до всего дело есть, – неожиданно заступился алкоголик, – едет гражданин, никого не трогает.

– Предъявляем, предъявляем карточки, – зашумела кондуктор, – оплачиваем билетики.

Я купила два билета. Старуха отказалась платить. У нее пенсионный проездной дома. Зачем его с собой брать? Видно и так, что она давно не девица. Водитель остановил троллейбус на углу Гороховой и Загородного, объявив, что, пока пассажирка не заплатит, он не сдвинется с места, и демонстративно раскрыл карту. Они положил ее на руль и внимательно изучал, пока старуха сражалась. Пассажиры волновались.

– Что произошло? – спросил Майкл.

– Водитель заблудился, – ответила я, подавляя улыбку. – Видишь, карту изучает.

– Действительно? Это так, Марина? – Майкл был ошеломлен.

Когда водитель сложил вчетверо карту, я увидела название: Южный берег Крыма. Он собирается в отпуск, – догадалась я.

За старуху заплатила сердобольная женщина. Троллейбус тронулся.

Майкл выпал из троллейбуса у Адмиралтейства. Очки съехали на нос, куртка винтом закрутилась на талии, он часто дышал. Охота наслаждаться городским пейзажем у него отпала. Мне стало жаль его.

– О! Симпатичное кафе, – он указал на бистро. – Я очень голоден. Мы можем там посидеть.

Он посмотрел с надеждой. Кажется, он боялся, что я отвечу:

– Нет, Майкл, кафе – это слишком просто. Сейчас пойдем на рынок за продуктами.

Что ж, надо дать ему отдохнуть, а то уморю англичанина, – решила я.

В бистро Майкл порозовел, вальяжность и самоуверенность вернулись к нему.

– Я интересовался русской историей. Сталин – тиран. Ленин – тиран, – он гневно сверкнул очками, – но я не понимаю, почему вы не уберете труп Ленина с Красной площади. У меня даже статья об этом есть. До революции Россия была великой и счастливой. Они поставили ее на колени.

Моего словарного запаса и воспитания не хватило, чтобы объяснить Майклу, что величие, как заряд, бывает положительным и отрицательным. Что злой гений, безумный гений, необходимо хранить в народной памяти так же, как созидательный. И пусть Ленин на Красной площади, в самом сердце страны, лежит и упрямо напоминает людям об их собственной дурости. Что, будь Россия счастливой и великой до революции, не было бы и самой революции. А англичанину советовать русским убрать Ленина так же бестактно, как советовать соседу развестись со вздорной женой. И я ответила:

– Это наша история. Это часть нашей истории. Пусть остается, как напоминание.

Майкл рассмеялся и игриво заметил, что его бывшая жена – тоже его история, но он не собирается ставить ей памятник в саду. Майкл доел борщ и вареники, выпил вина. Его самодовольный вид доводил меня до исступления. Я извинилась и вышла из-за стола. Подошла к кассе.

– Можно вас на минуточку, – сказала я женщине в народном костюме. На ее кокошнике было написано: «Добрый».

Она внимательно выслушала. У меня возникла проблема, но я готова оплатить некоторые хлопоты. Дело в том, что вон тот богатый англичанин вырос в строгой пуританской семье…

Глаза кассирши расширились.

…Да, так вот, с малолетства он привык мыть за собой посуду, у них чистоплотность в роду еще со времен Вильгельма Завоевателя. Он даже в самолете моет пластиковые стаканчики из-под вина. Он очень известен в Европе, и все привыкли к его чудачеству, а в Лондоне в его любимом кафе даже есть персональная мраморная мойка. Я говорила вполголоса, очень быстро и боялась расхохотаться при каждом слове, едва сдержалась. Кассирша, пунцовая от мыслей и чувств, не глядя, смахнула купюру с блюдца для мелочи и удалилась на кухню. Оттуда она заговорщически кивнула в знак согласия.

– Майкл, видишь ли, в этом бистро есть старая-старая традиция – мыть за собой посуду.

Позже Майкл уже не смел мне перечить и ничему не удивлялся, но тогда он возроптал:

– Да, но я видел людей, которые оставили посуду, – он указал на соседний столик, где грязная посуда громоздилась на подносах.

«Поди ж ты, наблюдательный», – подумала я про себя.

– Моют посуду только важные гости.

– Но я совсем не важный гость, – бормотал обескураженный Майкл, когда я подталкивала его в спину по направлению к кухне.

Это зрелище я не забуду никогда. Майкл, святая наивность, мыл посуду в гигантской пожелтевшей мойке, отливающей жирным блеском, как бок копченого леща. Он испуганно оборачивался и поправлял мокрыми руками очки на переносице. Большие, как айсберги, поварихи в затертых и засаленных халатах на увесистых грудях обступили его и наблюдали. Выражение ужаса и покорности не сходило с их лиц.

На улице я дала волю чувствам. Я хохотала несколько минут. Выглянуло солнце. С крыш капала вода. Майкл не удержался и засмеялся со мной.

– Мне весело, – объяснила я, – потому что погода хорошая.

– Мне весело, – сказал Майкл, – потому что весело тебе.

Тогда словно стена рухнула между нами. Я взяла его за руку:

– Пойдем, Майкл, я покажу тебе наш город. Он очень красивый. Можно, я буду называть тебя князь Мышкин? Ты похож на Мышкина.

– Кнас Мышкн, – повторил Майкл, – герой Достоевского. Я знаю. Он был очень добрый. Он был хороший? Да?

– Да, он был очень доверчивый.

Мы несколько часов бродили по Эрмитажу. Майкл знал и любил импрессионистов. Я всегда считала их работы неряшливой мазней. Майкл убеждал, что заставит меня разглядеть чистоту и свежесть их красок. Он возбужденно взмахивал руками у каждой картины и говорил о том, что он слышит ветер и чувствует зной, смотря на них. Он говорил так громко и проникновенно, что вокруг нас собралась толпа.

Из Эрмитажа мы двинулись к Исаакиевскому собору, затем по Мойке отправились к Театральной площади. В кассе Мариинского театра я купила билеты. Майкл обрадовался и без конца переспрашивал:

– Мы пойдем слушать оперу? Мы действительно пойдем сегодня? О! Как я люблю оперу.

На Большой Подьяческой я показала ему Петербург Достоевского. Унылый, грязно-желтый, с дворами-колодцами, в которых не видно солнца и неба. Майкл замер на мостовой, долго о чем-то думал. Под аркой возле лужи нахохлился голубь. Он выглядел удрученным и не шелохнулся, когда мы к нему подошли.

– Наверно, выгнали с работы, – сказала я.

– Да, – живо подхватил Майкл, – а после этого бросила его. Он оставил ей квартиру и машину и оказался на улице.

Мы громко рассмеялись. Голубь поднял голову и посмотрел на нас. Это был взгляд философа. Нам стало неловко, и мы ушли.

– Марина, – спросил Майкл, подавая мне руку, – у тебя есть бой-френд?

– Был.

– О! А сейчас нет?

– Нет, – отрезала я.

– Я только спросил, – оправдывался Майкл. – Фантастика! У такой красивой женщины нет бой-френда.

По Садовой вели медведя на веревке. Майкл оживился и присвистнул, совсем как мальчишка.

– Уау! А ты говорила, что медведи по улицам не ходят.

Ему надо было переодеться к театру, но я побоялась отпускать его одного. Таким несмышленым он мне казался. Я довела его до отеля, пообещав заехать через пару часов.

И в театре, и на следующий день мы пили вино и много смеялись. И от двух дней, проведенных с ним, у меня осталось ощущение праздника и света. Я слишком долго не смеялась. Я забыла, когда последний раз мне было так легко и весело.

В аэропорту Майкл протянул мне визитку:

– Марина, вы мне напишете? Здесь мой почтовый адрес и телефон. Я замечательно провел эти дни. Мне очень не хочется уезжать.

Я пообещала ему написать, а в следующий приезд отвезти в Новгород, по дороге остановиться в настоящей русской деревне, где мы будем пить самогон и курить «Приму».

– Да, я понимаю, Петербург – очень европейский город. Чуть-чуть Италия, чуть-чуть Париж, – задумчиво ответил Майкл. – Мне бы хотелось вас увидеть опять. У вас очень грустные глаза. Я думаю, вы несчастливы, Марина.

У меня навернулись слезы. Никогда не ожидаешь проницательности от простодушного человека. Я сказала:

– Прощай, князь Мышкин, – и поцеловала его в щеку.

Через полгода я уехала в Англию по визе невесты. Через год мы поженились.

Меня провожали родители и подруги. Наташа опаздывала. Папа говорил:

– Правильно, что уезжаешь. У этой страны нет будущего. Это все мнимое благополучие кончится, едва иссякнут энергоресурсы. Какое будущее у дикой страны, которая ничего не производит?

– Ни у страны нет будущего, ни у ее баб, – вмешалась Ольга.

– Ну, почему же, а кому-то и здесь хорошо.

Я почти не слушала и чувствовала себя, словно присутствовала на собственных похоронах. Я умерла, и мне предстояло пройти родовые пути аэропортов и появиться заново на свет за две тысячи километров. Между мной и провожающими ложилась граница отчужденности. Очень скоро я стану равнодушна к их заботам, проблемам, радостям. Удивительно, почему выезд в другую страну для русских – это всегда выбор, это отречение? Не могу себе представить немку или француженку, которая клянет почем зря свою родину, выходя замуж за иностранца. Меня же перед отъездом все раздражало – и дураки, и плохие дороги, и грязь, а на самом деле хотелось поскорее улететь, чтобы не видеть комнаты, в которой ночевал Андрей, и улиц, по которым мы гуляли.

Меня нагнали воспоминания, которых я так старательно избегала. Я вспомнила о Наташе. Мама волновалась:

– Доченька, не опоздай.

А я ни о чем не могла думать. Меня обнимали и целовали по очереди.

Она вбежала в здание аэропорта, часто дыша. В ее руке дрожала хризантема.

– Наташа, скажи честно, ты встречалась с Андреем? – тихо спросила я, когда она заключила меня в объятия.

– Нет, – ответила она.

Я улыбнулась и взяла у нее цветок.

– Нет, мы только переписывались. Я не хотела тебе говорить. Знаешь, он совсем не в моем вкусе.

Я подхватила чемодан и покатила его в обход длинной очереди:

– Извините, я опаздываю, извините. Объявляли мой рейс. Посадка заканчивалась.

4. Возвращение

Английский язык заботливо сортирует память, используя четыре прошедших времени. Русская соборность свалила прошлое в один покосившийся амбар на обочине. Где на земляном полу брошены в беспорядке дни и года, забытые лица, улыбки, смех, дожди и снегопады, встречи и разлуки. Иногда я брожу среди этого хлама и подбираю изъеденные молью воспоминания. Острая боль потери внезапно пронзает меня, долго-долго не отпуская, пока в призме слез искаженные временем проплывают любимые лица…

Прошло больше часа после того, как я проснулась и ответила на все вопросы Майкла. Он неопределенно пожал плечами, принес с кухни бутылку вина и растопил камин. Я мучительно ожидала сцены, упреков, обидных слов, а он, вытянув ноги перед камином, подливал в бокал вина и время от времени осторожно поправлял поленья. Гостиная, в которой мы сидели, была декорирована по моим эскизам с особым тщанием, здесь мы принимали гостей, проводили вечера с книгами, ужинали. В спальне порой царил грандиозный бардак, высились горы носков у кровати, стопки рубашек на полу, обертки от шоколада, чеки, монеты, скрепки, булавки, фотографии, цветные языки галстуков норовили выбраться из шкафа. Раза два в неделю, когда беспорядок достигал критической отметки, я делала уборку. Но вещи, словно жили самостоятельной жизнью, расползались по комнате, и я с интересом наблюдала, как независимо от моих усилий кружки с недопитым чаем загромождали тумбочку, распечатанные письма и пестрые рекламные проспекты веером рассыпались на столе и под кроватью прятались недочитанные книги.

Не сговариваясь, в гостиной мы всегда поддерживали порядок. Мой взгляд бездумно блуждал с одной картины на другую, скользил по бесчисленным безделушкам на книжных полках, которые когда-то так раздражали меня своей безвкусицей, а теперь лишь умиляли. За окном сгущались сумерки. Майкл казался спокойным, лишь брошенный в беспорядке багаж на ступеньках лестницы выдавал волнение мужа. В кованых переплетах глухо бродили отсверки огня, тревожно вспыхивали в стеклянных шашечках окна. Я чувствовала себя на сцене в чужих, незнакомых декорациях – хозяйкой здесь я не была никогда.

Я тронула Майкла за руку.

– Ты в порядке?

– О! Да, Марина. Не беспокойся. Мне грустно, очень грустно, но я о'кей.

Его лицо старилось без улыбки. Я вдруг словно со стороны увидела немолодого мужчину, который надеялся встретить старость в этом доме, с этой женщиной. Ходить с ней в парк между завтраком и ланчем и подолгу сидеть на скамейке с медной табличкой на спинке: «В память Сары О'Брайн, которая так любила здесь гулять», – выбирать в супермаркете продукты на неделю и спорить из-за сорта вина, а вечером читать в гостиной. Конечно, ездить на Рождество к брату в Лестер, по дороге перебрасываться парой слов и бранить неосторожных водителей. Да, а теперь, когда она уезжает, ему лишь грустно. Я искренне восхищалась им в ту минуту.

В силу какого-то национального упрямства и спартанского воспитания он никогда не признавался, что ему холодно или жарко, или мокро. А ведь на острове бывает действительно холодно и промозгло, особенно в январе. И дождь, как заведено в Англии, хлещет круглогодично. Майкл набрасывал пиджак, в особо прохладные дни – шарфик под него, и все дела. Однажды он ждал меня под ливнем у Национальной галереи на Трафальгарской площади, ел сандвич, старательно вытряхивая воду из бумажной обертки. Не удивлюсь, если завтра, возвращаясь из аэропорта, он заедет в Гарден-центр и купит для сада новый сорт роз. У дома, может быть, завернет в ближайший паб, закажет кружку любимого эля и бросит бармену что-то вроде: «Такие дела, дружище, жена бросила!»

Образ типичного англичанина стойко наделен высокомерием, самоуверенностью и холодностью. Тогда как я видела и уважала в Майкле совершенно другие черты. Может быть, для получения более достоверных сведений об англичанах следует хорошенько расспросить их жен? Дома он отдыхал от роли успешного улыбчивого политика и профессора, позволяя себе быть самим собой – мужчиной, обуреваемым немыслимыми сексуальными фантазиями, который любит хорошее вино, расхаживает по утрам нагишом и поет песни Джо Кокера в душе. Со мной он был заботлив отстраненно, без славянской назойливости; был нежен, без «жирных русских ласк». Был отзывчив и самокритичен, без самобичевания. Вместе с тем я знала, что он никогда не сядет за один стол с таксистом, которого я однажды пригласила на ужин после долгой, утомительной поездки из Лондона по узким извилистым дорогам, укутанным слоистым туманом. Я также знала, что ему незнакомы бедность и нужда, а без комфорта он увянет, как цветы без воды, и перестанет быть Майклом, если лишится возможности путешествовать или приобретать ворох бесполезных вещей и, сияя, приносить их в шуршащих пакетах домой. Я не требовала от Майкла невозможного.

Как знать, может быть, доля правды в суждениях об англичанах была? Вряд ли я имею право судить о них верно. Мы жили почти как затворники. Последний год больше путешествовали – Таиланд, Вьетнам, Южная Африка.

Первый год в Англии, когда мы так надеялись завести детей – «Чем больше, тем лучше», – приговаривал Майкл, потирая руки, – я читала все, что попадалось об этой стране. Здесь предстояло жить моим детям – я заочно полюбила эту страну. Когда стало ясно, что забеременеть я не смогу, горячее любопытство сменилось тяжелой апатией. Я стала ловить себя на мысли, что живу среди инопланетян, которые приветствуют меня во время вечерней прогулки в парке, улыбаются в магазинах, вежливо пропускают мою машину на узких дорогах. У меня не было друзей среди англичан. Только знакомые – вежливые и улыбчивые, как Майкл и наши соседи. Они не спрашивали друг друга, обезоруживая простотой, как бывает в России: «До сих пор нет детей? А почему?» или: «Устроилась на новую работу? И сколько платят?» Все, что узнала и полюбила в этой стране: шумные, распродажи на Оксфдорд-стрит и блошиный рынок Ноттинг-Хилла, лондонские такси, похожие на майских жуков, и пабы, и в декабре розы под окнами, – всем этим был и навсегда остался для меня Майкл. Как и крохотные домики песчаного цвета, словно выгоревшие на солнце, дубовые рощи вдоль дорог, и зайцы, кидающиеся под колеса, и поля, по весне сплошь в рыжих квадратах заплат свежераспаханной земли, перепоясанные лентами живой изгороди. Эти поля не наводили такую тоску, от них не ныло сердце, как от русских, затопленных и бесхозных – где-нибудь под Клином или Старой Руссой. Спроси их, как дела, и, возможно, они, ожившие под ясным голубым небом, пропели бы в ответ, безмятежно, как Майкл: «О! Не волнуйся, мы о'кей!»

Но главное, чего я была лишена в этой стране, – унижения. Слова в моем приблизительном переводе не жалили, как на родине, не обжигали презрением и обидой. «Эта, твоя очередная, звонит», – звала к телефону мама Андрея, и что-то обрывалось внутри под звук ее удаляющихся шагов. Таких смысловых нюансов я не смогла бы уловить в английском языке. Открытые, ясные взгляды прохожих на улице не имели ничего общего с цепким вниманием случайных встречных или попутчиков в России. Припоминаю, что я не всегда закрывала машину, как ни корил меня за это Майкл, не мыла фрукты и пила воду из-под крана. Я просто не ожидала здесь ничего плохого, чувствуя себя в полной безопасности. Я была свободна. И одинока.

– Знаешь, я никогда не понимал женщин, – прервал мои размышления Майкл и беспомощно махнул рукой. – Никогда. Я видел, что тебе не совсем хорошо, но что я мог сделать? Моя любовь, мои деньги, мой дом – ты видишь, они твои. Я думал, время пройдет, ты будешь счастлива, забудешь его и начнешь новую жизнь…

Я удивленно слушала, понимая каждое слово, каждый жест Майкла, как музыку, которая не нуждается в переводе. Как если бы впервые говорила его душа – одинокая, проницательная и любящая, знающая меня лучше, чем сам Майкл. Мне всегда казалось, что он не понимал меня и не пытался вникнуть, словно я один из тех милых сувениров, которые он привозил из разных стран и развешивал по дому.

В глубине души я лелеяла свои страдания, упивалась своей трагедией, испытывая легкое снисхождение к поверхностности Майкла, живущего легко и без рефлексий. Он радовался вкусу хорошего ужина и вина, интересной книге, матчу регби, сексу. Все, чему радовался он, мне лишь помогало отвлечься на некоторое время. Обращенная в прошлое, я не видела настоящего, жила сторонним наблюдателем, скользя во времени и не ощущая его. Я почувствовала отвращение к себе.

– Прости меня, если можешь.

Что еще я могла сказать в подобной ситуации?

– В любом случае, Марина, я никогда не был ни с кем так близок и открыт, как с тобой. Но всякий раз, когда ты уезжала в Россию, я не был уверен, что ты вернешься. Ты не жила здесь, ты все еще жила там, – говорил Майкл, словно читал мои мысли. – Поверь мне, у меня большой жизненный опыт, ты – удивительная женщина, я всегда понимал это. Тебе абсолютно не за что извиняться.

Мы легли поздним вечером, как дети, взявшись за руки, обессилев от беседы, вина и тяжелых мыслей. В последний поцелуй перед сном я вложила всю горечь и нежность, на которую способен человек, намеренно причиняющий боль близкому, как человек, у которого нечиста совесть.

Могла ли я объяснить Майклу, что потеряла себя? Что на родину вернусь не я, а уже кто-то другой. Что мы порой жадно мечтаем прожить несколько жизней, примеряя на себя пестрый гардероб чужих стран, судеб, языков, времен, и не можем найти свой единственный путь, не в состоянии цельно и осмысленно прожить одну-единственную, данную нам жизнь.

Я проснулась среди ночи. За окном ухала сова. Майкл не спал. Он гладил меня по спине, по плечам, словно звал, словно хотел, но не смел попросить меня остаться, словно искал утешения. Тихи и нежны были его ласки, как теплый воздух, который поднимается под вечер над крышами…

ловек в синем комбинезоне со светоотражателями, в белом подшлемнике, похожем на детский чепчик. Шлем держал в руке. И улыбался. Как Гагарин. С ним еще кто-то. Они смеялись над чем-то. Я ничего не слышала и толком не разглядела. Я видела только его и шагнула ему навстречу. Жизнь описала мертвую петлю и вернулась в исходную позицию.

– Как поживаешь?

– Без тебя ничего в моей жизни не было.

Я не знала, он шутит или говорит серьезно. Я пришла к выводу, что никогда не знала его, и мне предстояло заново узнать.

Я вздрогнула и повернулась резко всем корпусом, словно окликнули. От ангара шел большой человек в синем комбинезоне со светоотражателями, в белом подшлемнике, похожем на детский чепчик.

Шлем держал в руке. И улыбался. Как Гагарин.

С ним еще кто-то. Они смеялись над чем-то. Я ничего не слышала и толком не разглядела. Я видела только его и шагнула ему навстречу. Жизнь описала мертвую петлю и вернулась в исходную позицию.

– Как поживаешь?

– Без тебя ничего в моей жизни не было.

Я не знала, он шутит или говорит серьезно.

Я пришла к выводу, что никогда не знала его, и мне предстояло заново узнать.