Текст книги "Дьявол победил"

– Эй, стрелок, – обратился я к нему с напускной развязностью, давшейся мне нелегко, – тебя как в нашу славную армию занесло, расскажи-ка. Это приказ, – прибавил я для солидности.

Ему давно уже не было дело ни до приказов, ни до чего-либо еще на свете, но автоматизм, выработанный чувством иерархии, отверз ему уста, и он начал свой рассказ.

– Моя история – сама банальность. Я встречался с девушкой тремя годами старше меня…

– Ладно, вольно, – как бы между делом одернул я его, почувствовав, что ему не бог весть как приятно держать руку на голове.

– …и все вроде бы шло у нас благополучно, ничто катастрофического исхода не предвещало. Ну знаете, оно всегда так бывает, когда такой исход предначертан. В шестнадцать лет я уже задумывался о браке и содержании семьи – вот до чего эволюционировали мои чувства. Это глупость и баловство, но я всегда жил сердцем, доводы рассудка до меня не доходили. Для меня вся вселенная ограничивалась моим сердцем, а сердце не искало ничего, кроме любви и душевной гармонии, все другое для него просто не существовало и не ценилось. Безусловно, я знал, что материальный мир с его материальными потребностями – это тоже сила, с которой нужно считаться, но в девяти случаях из десяти этот мир оказывался оттесненным на периферию моего внимания. Можно все спихнуть на «зеленость» и неопытность, но даже щас (вернее, щас – особенно) я глубоко проникнут уверенностью, что время ничему бы меня не научило. Я нуждался в женской любви, в тепле и ласке женщины, как грудной младенец – в материнском молоке. И я знал, что такая зависимость от женщины не изживается с возрастом, она только обостряется. Иногда мне самому бывало стыдно за отсутствие у меня более «мужских», более грубых и приземленных привязанностей, чего-то такого, что поможет прочнее стоять на ногах, ставить перед собой еще не одну и не две цели, кроме счастья в любви, а также сообщит объекту любви взаимозаменяемость. Но меня ничего больше не интересовало, моя любовь к той девушке приравнивалась мною к состоянию райского блаженства, больше которого ничего желать нельзя, ибо выше просто ничего нет, это и есть то состояние абсолютного счастья, к которому ведут все его поиски. Во всем остальном я видел в лучшем случае временные, вспомогательные средства, в худшем же – обычные помехи. Подобное миросозерцание опасно: любовь становится похожа на кислородную маску оперируемого, и ее внезапное отнятие грозит смертью от болевого шока. Но я об этом не думал; я растворился в любимом человеке и уверовал в его божественную сущность. Я не сомневался, что так будет всегда, поэтому долго не замечал роковых перемен; не замечал до тех самых пор, пока они не вошли в финальную фазу и не отняли у меня мою любовь, оставив меня одного. Девушка, в которой я души не чаял, как оказалось, имела практическую жилку и отдала предпочтение человеку, уже изрядно поднаторевшему в практических вопросах, что было неудивительно в его годы, почти вдвое превышавшие мои. У меня никто не испрашивал одобрение на это, меня просто поставили перед совершившимся фактом. У меня до сих пор звенят в ушах слова любимой, сказанные мне на прощание… С какой же легкостью, с какой удивительной простотой и прямотой она заверяла меня, что я непременно найду свою половину и буду с ней счастлив, что она искренне, от всей души желает мне это, что я очень хороший, очень приятный человек, просто – не ее. Она была счастлива и сулила мне стать таким же счастливым, в эти минуты для нее все было прекрасно, все упорядоченно и благоустроенно, все цвело и пахло, и она с неподдельной доброжелательностью счастливицы хотела мне того же. Того же, но только не с ней – понимаете? Да она бы весь мир осчастливила и разукрасила от осознания, что нашла свою любовь и радость отдаваться ей! Как же мне тогда хотелось, чтобы вместо всех этих теплых слов и наилучших пожеланий, она провозгласила мне: «Ты – худший человек, из всех, кого я когда-либо встречала; характер, ужаснее твоего, не отыскать ни у одного исторического антигероя; мне тяжко с тобой, ты – мое наказание за все содеянные и несодеянные грехи и жизнь с тобой – их мучительное искупление. Но ты – мой, ты у меня один, и я ни на кого не променяю тебя, я навсегда останусь с тобой, потому что люблю тебя одного, люблю, несмотря ни на что!» О такой любви я мечтал и запечатлел эту мечту кровью; меня воротило от мысли, что я полюблю кого-то еще, и я не позволил себе этого сделать, я обрубил все корни самой вероятности наступления такого события. За мою короткую жизнь я любил всего один раз и второго раза не желаю; если бы мне суждено было прожить еще тысячу жизней, я бы с каждой из них поступил так же, как и с первой, потому как никого больше не полюблю так, как свою навеки единственную. Вы в своем выступлении говорили по большей части о мести за причиненные нам страдания; но в этом смысле вы не правы: мало кто из нас хотел бы расквитаться за какие-то старые обиды, а я на свою любимую и вовсе ни малейшего зла не держу, напротив, я не переживу, если у нее хоть волос с головы упадет. Нам эта война нужна еще меньше, чем им, нашим нареченным врагам. Для некоторых из нас весь ужас в том и заключается, что мы должны пойти войной на тех, кого любили и любим… Я еще хотел заметить, тоже на эту тему… Ведь мы с Вами соотечественники (были, по крайней мере) и Вам не составит труда понять, о чем я говорю. Мы, чья молодость, заря нашей жизни, пришлась на время заката нашей Родины, мы так и не узнали, в чем ценность дарованной нам жизни, ибо перед нами она предстала во всей ее отталкивающей наготе. Это все равно, что в пубертатный период насмотреться на обнаженные и обезображенные трупы представителей противоположного пола. Нам нечего и некого было почитать – все святые были деканонизированы, нам и в голову не приходило, что в мире возможно существование чего-то непоругаемого. Нам дали свободу, которая нас и раздавила. Вся эта грызня между добром и злом для нас давно уже – старая, несмешная шутка. Раздиравшие нас, с одной стороны, уныние, с другой – низменные, мелкие страсти не делали человека ни добрее, ни злее. А тем немногим из нас, кто пытался забыться верой в личные идеалы, суждено было погибнуть, и они погибли…

Дослушать до конца его печальную исповедь мне помешал носорожий топот за спиной. Обернувшись, я увидел псориазного генерала, с бешеной скоростью направлявшегося прямиком к нам; товарищей своих он где-то прошляпил, а может, те просто развинтились по дороге. «Ша на место!» – гаркнул он на моего собеседника, и тот мигом стушевался, исполняя приказание. Схватив мою руку чуть ниже плеча, генерал быстро отвел меня в сторону, за гаубицу, и, приблизив ко мне вплотную лицо, заговорил свирепым шепотом:

– Ты вообще понимаешь, что творишь?!

Я злобно молчал в ответ, не отводя глаз.

– Тебе понятие «неуставных отношений» не знакомо, нет?! Ты ни с кем из них не должен иметь личного общения, усек?! Ни с одним из них! Ты можешь обращаться к массам, к толпе, но ни к кому из них в отдельности! Еще раз застану за этим… Пеняй на себя!

Он уже повернулся спиной, когда я с некоторым нахальством спросил у него:

– А что будет-то?

Он в момент обернулся; из ран на его лице струилась кровь.

– Если ты претендовал на мое место, – продолжал я спокойно, – я могу без сожаления передать тебе мои полномочия, в гробу я их видел! А я отсюда отчалю, и никогда мы больше не встретимся!

Генерал отреагировал не сразу:

– Да, тяжко тебе придется, – задумчиво проговорил он, не сводя с меня слепых глаз и покачивая головой, – ты до сих пор надеешься отделаться легким испугом… Ладно, иди к себе!

– Мне надо на аудиенцию…Сам знаешь, к кому, – предупредил я его самым решительным образом, когда мы уже шли ко входу, – я забыл, где находится его конура, проводи меня туда.

– Как драпануть, так ты все помнишь, – огрызнулся он, сделав рот коробочкой.

– Ты хоть при солдатах не выкамаривай, – попробовал я его урезонить, но вряд ли этот человек был способен прислушиваться к кому-то. Со своей прежней каменной молчаливостью он привел меня к заветной двери и запустил в зал, сам оставшись снаружи. Головотяп, к которому я имел разговор, не изменил своей позы, как и не изменил ее его человек-подножие. Я решил, не мешкая, брать быка за рога:

– Вот что, божественный. Как хочешь, но я требую, чтобы ты санкционировал немедленную передачу моих полномочий твоему чешуйчатому питекантропу. С меня довольно, я возвращаюсь туда, откуда пришел!

Когда я вошел, он задумчиво обгрызал коготь указательного пальца и делал это еще по меньшей мере минуту после озвучивания моей претензии. Отплевавшись и даже не удостоив меня выпучиванием глазищ, он парировал:

– Во-первых, он – твой, а не мой. Во-вторых, туда, откуда ты, как ты выразился, пришел, тебе возврата нет и не сори больше этими глупостями ни в своем, ни в моем мозгу. В-третьих, принимайся уже за работу и не фырчи.

Я предвидел такой ответ; было бы удивительно, если бы он проявил хоть чуточку больше уважения. Но сдаться и быть снова выпровоженным мне не позволяли соображения чести и совести.

– Ты заставил меня взять на себя командование воинами, которыми всегда двигала воля к отступлению и поражению, для них победа через устранение оппонента – вынужденное потакание животному инстинкту. Или ты не видишь, что они сами не понимают, какая сила собрала их здесь и дала в руки оружие, они рассчитывали получить небытие, покой и освобождение от всех желаний, а их вместо этого рекрутировали в качестве пушечного мяса и проводили на войну, смысл коей для них остается тайной за семью печатями! О себе я уже молчу. Пойми, не этого они ждали от смерти; она должна была положить конец всякой вражде, они устали от нее еще при жизни. Из всех мотивов войны они в состоянии усвоить только мистический мотив возвращения к предвечному хаосу, но никак не естественного отбора, выживания сильнейших и выкристаллизовывания усовершенствованных жизнеформ.

– Совершенно справедливо, – закивал он угловатой головой, и я понял, что, желая обжаловать свой приговор, я сам окончательно утвердил его. Вот почему им нужен такой лидер, как ты, и не просто лидер, а тиран. Нет ничего менее привлекательного, чем индивид, завладевший полной свободой распоряжаться собой и всеми своим дарованиями по своему личному усмотрению. Те же, кто несет службу под твоей эгидой – самые свободолюбивые в мире, за свое освобождение они положили душу. Им больше всего на свете необходим тиран, олицетворенный эгоизм и любоначалие без границ. Ибо только полностью удовлетворенный эгоист готов к принятию великой ответственности, так как он защищен тройной броней от искушения поработить ее мелким капризам. И только такой эгоист, тиранический эгоист, может взять на себя все грехи и глупости толпы и самую главную, самую тяжелую ношу – свободу. И не просто присвоить ее себе, а сделать ее оправдательным, а не обвинительным пунктом для своего стада. Представь, что было бы, если бы солнечное светило существовало не в одном экземпляре, а на каждого человека имелось бы свое личное, что тогда осталось бы от мира? Такова и свобода: ее носителем должен быть один человек на всем свете, остальные могут лишь купаться в ее лучах.

– Америку ты для меня не открыл, – сказал я ему, улучив момент, когда он заглох, – вот только упомянутого тобой удовлетворения эгоизма я совсем не ощущаю. И виноват в этом не в последнюю очередь ты. Знаешь, мне надоело принимать как должное то, что ты затыкаешь мне рот. Да будет тебе известно, что среди людей у меня есть своя любовь, женщина, которую я люблю, но с которой оказался разлучен, и имею все основания полагать, что ты приложил к этому руку. Я не знаю, где она сейчас и что с ней, и этот вопрос не дает мне думать ни о чем другом. Может она в стане тех самых самоубийц, что я посылаю на войну! А может, она там, в рядах ненавистных вам «живых», многие ведь так оказались разбросаны смертью по разные стороны баррикад. Уж боюсь спрашивать, к какой категории отношусь я сам, жив ли я еще. На твоем месте я бы выбрал стимулом к действию насыщение любовью, а не поблажки эгоизму. Скажи, есть ли хоть какой-то шанс, не томи.

– В общем, так. Приходишь завтра к вечеру, тогда потолкуем. А пока иди трудиться, на сегодня прием окончен.

Его нетерпеливый тон лучше всяких слов говорил, что он не шутит; стало быть, мне предстояли целые сутки мучительного неведения, выматывающего похлеще всякой работы.

– А о побеге лучше не мечтай, – ощерился он напоследок, – многие хотели бы дезертировать, но поверь мне на слово – никто в этом не преуспел.

День прошел у меня под знаком опустошенности. Вместе с псориазником, допущенным мною в мой кабинет, я продолжил разбор данных и разработку военных планов, точнее – изображал вид человека, занятого этими делами, а сам все думал, что мне ожидать от завтрашнего дня. Генерал указывал мне на какое-то государство в передней Азии, потом, тыча в карту, что-то толковал о морских границах прилегающей к ней нейтральной территории. «Там же Греция», – вполголоса заметил я, уронив взгляд на то место, куда он прижал палец. «Нет там давно никакой Греции», – отмахнулся он и немного тише сварливо прибавил: «С добрым утром!» Потом перешел на какой-то регион в северо-западной Африке, о названии которого я уже и не отваживался спрашивать. В последнюю очередь этот фанатик войны стал испещрять кривыми линиями огромную, занимавшую почти весь стол карту территории, имевшей, по его словам, для нас наиболее существенное стратегическое значение. Эта территория охватывала большую часть Афганистана, а также юго-восточную часть Ирана и запад Пакистана, однако он упорно называл ее Парфией. Ну Парфия, так Парфия, кто бы возражал. Ближе к полуночи он, наконец, оставил меня одного, прихватив с собой бумаги и предупредив, что утром вернется, возможно, не один. Я завалился на кровать, сраженный тоскливой усталостью. Уснуть бы только и гори все ясным пламенем. Мне это удалось быстро, несмотря на беспорядочные мысли, которые все никак не хотели улечься. Во сне мне привиделся ветхий деревянный домик с треугольной крышей, стоявший на пустыре под ночным небом. Я набрел на этот домик, выбравшись из лесной чащи; я не видел ее, но твердо знал, что она осталась позади меня. Несмотря на новолуние, на крыше и стенах дома со всех сторон лежало бледноватое, словно отраженное свечение. Я подобрался к дому и вошел внутрь. Кроме широкого, стоявшего посередине стола да расставленных вокруг него нескольких стульев, там ничего не было. В центре стола в подсвечниках горели две белые свечи средних размеров, и воск с треком стекал по этим зыбким источникам света. У меня невольно возникли ассоциации с четным количеством цветов, и по спине пробежал холодок. Здесь, в этой халупе, кого-то ждали, и я был только одним из таких гостей. Выдвинув первый попавшийся стул, я сел прямо напротив свечей и уставился на них немигающим взглядом. Они сильно коптили, и в самом их горении было что-то нервное, резкое, неестественное, они как будто чувствовали собственное неизбежное угасание и смерть, и плясавшие на стенах тени казались стаей черного воронья, вившейся над агонизирующей жертвой. Было ли у этого дома хотя бы подобие окон – я так и не понял; я был весь поглощен наблюдением за медленной гибелью восковых близнецов, так что чуть не вскрикнул от неожиданности, когда убаюкивающее безмолвие сотряс прерывистый скрип открывающейся двери. Пламя свечей задрожало, все блики и полутени на стенах поглотила одна большая черная тень, которую отбрасывала вошедшая в дом девушка… Я сразу узнал ее. Да и как мог я не узнать ту, к которой так стремился, вконец исстрадавшись от незнания, достигну ли я когда-нибудь цели! Это была Наталья; какой же невероятной радостью я преисполнился тогда, какая буря эмоций подхватила и унесла меня! Я не мог удержать слез радости, я готов был благодарить любого мифического Бога, простить самых злобных врагов, теперь-то я ни за что не отпущу ее, за ней я пойду на миллион крестных смертей! Моя любимая уже не несла на себе ни малейшего следа своей ужасной болезни: ее лицо, обрамленное длинными, пышными волосами, было совершенно чисто, она приветливо улыбалась. Она выглядела почти как на том фотоснимке, что когда-то показала мне в порыве откровенности, только гораздо живее и ближе, ближе, как никогда! Я тут же вскочил с места, подбежал к ней и заключил в объятия; говорить я ничего не мог, у меня захолонуло в груди, и слова, едва нарождаясь в уме, тотчас же рассыпались под напором вскипевшей крови. Намиловавшись с ней и немного успокоившись, по-прежнему обнимая ее, я полушепотом сказал ей на ухо: «Здравствуй еще раз, любовь моя…» «Я теперь здорова, – так же тихо произнесла Наташа с загадочным блеском в темных глазах, – а ты что-то забыл меня совсем, так давно тебя не видно, не слышно…». Я еще крепче сжал ее в объятиях и, прерывисто дыша, стал горячо заверять ее, что никогда не забывал ее и не забуду, что никогда не простил бы себе такого, что каждый божий день я только о ней думал, что люблю я ее безумно и беззаветно. Разгоряченному близостью ее тела, мне трудно было говорить достаточно внятно и последовательно, язык будто заплетался, самые простые слова давались мне тяжело, рассудок утопал в жарком предвкушении блаженства, заполнившем меня до краев, и в конце концов я просто впился губами в ее губы и весь словно рухнул в непроглядную тьму.

Когда я проснулся, то еще долго пребывал в полной уверенности, что это был не сон. Тем более, что я нисколько не чувствовал себя выспавшимся, скорее наоборот – только сейчас дополз до кровати после тяжелого дня. В окно я увидел, что занимается день, но не такой солнечный, как в первый раз, его можно было легко спутать с вечером. Я все еще раздумывал над привидевшимся во сне, когда в дверь настойчиво забарабанили. Кому-то приспичило свою рожу показать! Отворив дверь, я увидел генерала, но уже другого – обваренного. Его лишенная человеческих черт харя приукрасилась свежими волдырями, в основном кроваво-красными; создавалось впечатление, что он занимается их наращиванием как своим любимым хобби. Я до сих пор не мог привыкнуть к этому надругательству над человеческой природой и потому поспешно отвернулся.

– Господин Верховный Главнокомандующий, – послышался его задыхающийся сип, – мы явились, чтобы поддержать Вас в Ваших трудах, поэтому ровно без десяти двенадцать будьте готовы.

«Труселя лучше свои поддержи, чтоб не упали», – посоветовал я ему в мыслях, ничего не сказав вслух. Но в этот момент остатки сна покинули меня, и я почувствовал, как на глазах принимаю жалкий вид. Вся эта сцена встречи и возобновившейся любви только приснилась мне, но засела в груди глубоко, как нож, загнанный с рукоятью! Нет, так не годится, так больше продолжаться не может, не под каким видом я не допущу этого! Я прямо сейчас направляю стопы к демоническому гуманоиду и пусть он только осмелится отпираться! Слишком расстроенный для аристократической чистоплотности пролетел я мимо носителя ожогов, чуть не сбив его с ног и бросился, как ошалелый, в коридор, но на пути у меня вырос псориазник, который никак не мог взять в толк, куда я так подхватился. Я попытался было и его отодвинуть в сторону самым нетерпеливым движением, но он поймал меня за руку и потребовал более аргументированного ответа. В стороне стояли остальные два его соратника, точнее – один стоял, воюя со своими червями, лезшими из него отовсюду, второй кучей ошметков распластался на какой-то каталке.

– У меня безотлагательный визит к тебе известному клоуну, приказываю тебе не препятствовать, – объяснил я первыми попавшимися словами, вызвавшими у него очередное стискивание зубов, мотание головой и зашифрованную брань. «Зашептал… Зашептал, подлюка», – думал я, беснуясь ничуть не меньше него. От волнения я ломанулся не в том направлении, вернулся назад, некоторое время кружил на месте, тыркаясь во все двери, и, поняв наконец, что без Презирающих мне не обойтись, в отчаянии позвал их на помощь. В зал они ввели меня, можно сказать, под руки, сам я был похож на загнанную лошадь и был встречен гундосым возгласом:

– Ну-ну, подтянутость просто образцово-показательная! Ты себя в зеркало видел? Солдатам моча в голову стукнет от страха за твое здоровье, если выйдешь к ним в таком состоянии! Ты что себе позволяешь, полководец?

Я открыл рот, но слова не звучали. Стоявший справа от меня псориазник хлопнул меня по спине; они с демоном быстро, украдкой переглянулись.

– Признайся, – забормотал я сдавленным голосом, – то, что ночью сегодня… Твоя работа?

Демон сомкнул свои восемь пальцев; он не привык отчитываться в своих действиях, не снизойдет до этого и сейчас.

– Твоя зацикленность – это что-то уникальное. Ну сколько можно об одном и том же канючить, хоть чувство собственного достоинства поимей для разнообразия, в конце-то концов! Ты потерпел фиаско в сексе и теперь тебе понадобилось понятие любви, чтобы реабилитироваться, чтобы облагородить свой комплекс неполноценности! Скажи, что ты еще собрался с нею делать, ты, гордившийся в свое время, что твоей первой женщиной была проститутка? Нешто ты не понял за эти сроки, как мало для твоей любви значило бы обладание своим объектом, если бы это действительно была любовь, выражаясь твоим языком? Или, может, ты хочешь сделать из нее свиноматку, жрицу Рода?… А если нет – что ты еще хочешь от нее? Тебе есть, что сказать ей? Не смеши мои подметки! Между прочим, он для того и придумал акт совокупления, – при этих словах его указательный палец устремился вниз, – чтобы его выродков не стошнило от несовместимости друг с другом, чтобы им было, чем заглушить чувство гадливости, наступающее при внимательном изучении чужой личности! В противном случае, межполовая вражда носила бы абсолютно тот же характер, что и противостояние внутри одного пола (имеющее целью не только устранение конкуренции)! Усвой уже это и хватит детский сад разводить! Хватит им уподобляться! Разве ты не задумывался, как у существ, состоящих в половых отношениях, еще хватает бесстыдства и бесчувственности общаться, беседовать, трудиться, решать какие-то вопросы совместно? Конечно, задумывался, но не вынес из этих раздумий ничего, потому и носишься как с писаной торбой со своей нерастраченной нежностью. Им-то этого не понять, но ты обязан признаться себе как на духу – вы убили в себе людей, ваши отношения больше не человеческие, после того, что вы сделали, самым честным для вас было бы – навсегда потерять друг друга, слышишь, потерять?! Не опускайся еще ниже их, тех, кто, боясь встречи со смертью, бросается в тенета похоти, а когда вопиет: «Дайте мне смерть!», – между строк скрывает: «Избавьте меня от обреченности потакать похоти!»

– Весьма трогательная забота о моем половом воспитании, – вымолвил я с усилием, – но я позволю себе немного уйти от темы: скажи, можешь исполнить одно мое желание? Не то, по поводу которого ты только что распинался, а совсем новое?…

– Я тебе что – старик Хоттабыч? – наконец-то он выставил глазища, – впрочем, говори.

– Я бы очень хотел перестать видеть сны… Вообще, потерять потребность во сне, как и в еде и во всем прочем… Все это мне очень тяжко, особенно сейчас.

– Знаю, о каком «прочем» ты говоришь, – он и не думал скрывать насмешки, – согласен, нынче для этого время неурожайное. Это устроить – дело плевое. И сообщу тебе нечто большее: я даже готов дать согласие подумать над разрешением твоих лирических тягот, но не ранее, чем по выполнении одного условия… Эх, люблю я этот взгляд удава на кролика!.. Полагаю, генералы уже поведали тебе о наличии одного региона, имеющего для нас первейшее значение, того, что зовется державой парфян? Так вот, пусть она станет для тебя твоим Ханааном: покоришь ее, разнесешь парфян – подумаем вместе над твоим вопросом. А насчет сна, я тебе с самого начала разжевывал все, но только сейчас ты изволил вытащить бананы из ушей, когда почувствовал, как все-таки неприятно наблюдать процесс дефекации своего подсознания каждую ночь! Словом, вперед! Все в твоих руках.

Уходя от него в сопровождении генералов настолько же возбужденным, насколько безынициативным ввалился к нему за считанные минуты до этого, я все пытался разгадать, чем же ему так не удружили пресловутые парфяне, и нет ли в этой намечающейся сделке какой-нибудь подлянки. Разойдясь, я стал даже приставать к псориазнику с выяснением, каковы наши шансы выиграть войну против Парфии, на что тот монотонно бухтел:

– Непосредственно сейчас для нас тактически нецелесообразно затевать эту кампанию. Она требует солидных приготовлений.

– Которые заключаются?…

– Прежде всего, в установлении морской блокады! Во-вторых, необходимо перекрыть каналы поставки вооружения и продовольствия из стран-сателлитов! В-третьих, внедрить наших агентов в их инфраструктуру! И еще много чего; я перечислил тебе только то, что ты еще более-менее способен понять. Пока что закатай губу, на ближайшие две недели у нас другие приоритеты.

Я понял, что будущее меня ожидает не из светлых. Теперь, когда я не буду отвлекаться на сон и вообще справление каких-либо надобностей, это время потянется для меня вдвое медленнее. По сути, так оно и получилось. В тот же день я запустил всех четверых генералов в свой рабочий кабинет, предоставил им располагаться за столом, а сам уселся на ненужной больше кровати и исподтишка наблюдал за их работой. И даже самый с виду недееспособный из них, который, если бы получил инвалидность, то перед номером группы пришлось бы поставить минус, – и тот находил себе какое-то занятие. Время от времени я встряхивался и в сотый раз ставил вопрос – со мной ли все это? Может, я просто впал в летаргический сон или нахожусь в состоянии клинической смерти, может это галлюцинативные или предсмертные видения? Помню, как в один такой момент, пока я сидел, окутанный туманом раздумий, генерал, отмеченный червяками, вдруг начал судорожно сглатывать, издавать звуки подавляемого рвотного рефлекса с бурлением и клекотом в дырявом горле. Я в панике вскочил и воскликнул, обращаясь ко всем и ни к кому:

– Он что – опять блевать собрался?!

– Ты необыкновенно проницателен, – съязвил, не глядя на меня, псориазный.

– А нельзя как-нибудь… Ему запретить?!

– Попытка – не пытка, – ответил он задумчиво.

Я скомандовал испуганно-страдальческим криком:

– Товарищ генерал, приказываю блевать в другом месте!

Он тут же сорвался с места и выбежал вон; немного позже вернулся, завернутый в серо-белую скатерть. Закрыли они свою лавочку к полуночи; на прощание псориазник еще раз подначил меня:

– Генералиссимус блестяще справляется со своими обязанностями.

С тех пор и впредь они продолжали все делать за меня, моей же функцией оставалось неизменное присутствие на их совещаниях. А хорошо все-таки, подметил я с некоторым удовлетворением, что здесь не пользуются компьютерной техникой, это куда как гигиеничнее. По ночам я выходил бродить по коридорам; некоторые из них освещались одной-двумя люминесцентными лампами, зачастую моргающими, иные от начала до конца утопали в потемках. Я не очень удивлялся своим новым физиологическим возможностям, крайне редко концентрируя на них внимание. В целом это состояние может быть соотнесено со всецелым удовлетворением человека, несколько минут тому назад успешно обслужившего все свои потребности до единой и жизнь которого в ближайший минимум времени обещает быть прекрасной и удивительной. Сюда следует добавить еще и поразительную, хотя и иллюзорную легкость во всем теле, как будто от массы его отнялось не меньше половины центнера. Без сомнения, я сделал еще один шаг навстречу Небытию, еще одним путем отступления стало меньше. Да только вот душа подобного (даже мнимого) облегчения не знала: напротив, ее больше ничего не отвлекало от тяжелых томлений, и мысль стала как никогда чистой и острой подобно стерильному ланцету. Я уже готов был признать, что оказаться здесь для меня было весьма полезно и что, более того, – это спасло меня от медленного загнивания там, среди «живых» (незаметно для себя я начинал приноравливаться к их словоупотреблению, вкладывая в это понятие тот же смысл, что и фанатичный сионист в понятие «гои»). Ведь там я уже стоял у последней черты, когда встретил человека, в котором угадывал свою судьбу и провидческое значение для меня. Я уже ставил неутешительный диагноз жизни, когда у нее непредугаданно открылось второе дыхание. Стремительным было мое падение вниз, когда кто-то повелел, чтобы я не преткнулся о камень ногою. Сейчас этого человека со мной нет, и мне тем более ничего не жалко – ни себя, ни других. Как призрак по замку, скитался я по ночной больнице, иногда находя это комичным. Чаще всего я не встречал ни одной живой души, по крайней мере, так было вначале. Один раз я наткнулся на помещение, двери которого, а точнее их стеклянные верхние половины, изнутри были запачканы пятнами крови. Пока я присматривался к этим пятнам, словно пытался что-то разгадать, из дверей выскочили две относительно молодые женщины; каждая везла перед собой столик на колесиках, залитый кровью и заваленный битым стеклом. С устремленным сквозь меня взглядом они быстро просеменили вместе со своими столиками до конца коридора, что-то галдя на незнакомом мне языке, и скрылись за углом. Все это произошло в условиях не лучшей видимости из-за царившего полумрака, может быть, я чего-то и не углядел; эта встреча была первым нарушением моего ночного одиночества, но не последним. Мало-помалу я стал сам открывать некоторые из дверей и заглядывать в палаты, считая себя в полном праве это делать. Один раз я заглянул в очень малогабаритное помещение, где под потолком светила тусклая лампочка, а к стене был придвинут небольшой туалетный столик, на котором лежало два куска хлеба, сложенных в виде недоеденного бутерброда, черный – снизу, белый – сверху. «Хм… Кто же это такой фирменный бутерброд ел – хлеб с хлебом?…» – тихо задал я вопрос стенам и, пожав плечами, затворил дверь. Затем решил проверить соседнюю палату. Там тоже стоял стол, только большего размера, а на нем – светильник без абажура. В углу я обнаружил шкаф – настолько высокий, что иного способа внести его сюда через такой узкий дверной проем, кроме как по частям, мне не представлялось. Машинально я приоткрыл створки шкафа и в испуге попятился. Там стоял, вытянувшись во весь рост, скелет в женском сарафане и с копной волос на черепе, державший на костлявых руках младенца с тщедушным телом, гигантизмом головы и водянистыми глазами. Этот младенец отчеканил голосом озлобленного пьяницы: «Я еще только начинаю жить!» Пинком захлопнув шкаф, я бросился оттуда вон. В другой раз, совершая свой моцион, я услыхал старушечий голос, явно чем-то недовольный, но долго не мог определить, из-за какой двери он доносился. Наконец, мне удалось обнаружить эту дверь, я встал перед ней и попытался разобрать слова. «КОМАНДИРА привезли… А он нажрался и выкобеливает! Вот это командир…» Голос добавил еще несколько ругательств, но мне было уже неинтересно. Я вздумал спуститься этажом ниже, прозондировать, чем богата тамошняя обстановка. Сей этаж ничем по существу не отличался от своего верхнего собрата, за исключением, что там за одной дверью, расположенной несколько обособленно от остальных, раздавалось много стуков, шумов и гомона, точно из производственного цеха. У меня возникло желание ненадолго сунуться туда и сразу же возвращаться наверх; я вошел туда, как к себе домой, но был не сильно рад этому. Первое, что я увидел, был огромный металлический параллелепипед, к которому с обоих концов внизу примыкало что-то типа рельсов, а сбоку приделана панель с кнопками, переключателями и рычажками. Вокруг нее суетился худощавый мужчина в рубахе навыпуск, трениках и тапочках. Он был почти лыс (лишь сзади его голову стыдливо прикрывали три волосинки), а физиономия его, которую я увидел после того, как он повернул ее ко мне, походила на сплющенное с двух сторон решето, из отверстий которого сочился кровавый гной, словно он расчесал сотню чирьев. Единственной деталью, выступавшей из этого гноящегося монолита, были четыре по-лошадиному здоровенных резца, прикусивших нижнюю губу. В углу справа сидел прямо на полу, переваливаясь с боку на бок, еще один человеческий экземпляр, почти в полном неглиже, только область паха у него замешалась в каких-то бинтах. Возможно, этот человек как-то по-своему был вовлечен в ход проводившейся здесь таинственной работы. Наружностью он представлял собой как бы соединенные половины двух людей с совершенно разными соматическими патологиями: на левой стороне тела кожа была отечной, гладкой и блестящей, местами – синеватой, без малейшего намека на рельефность, создаваемую мышцами и сосудами, тут явно постаралась водянка или что-то наподобие нее. Правая же, наоборот, будучи вдвое меньше в размерах, имела сходство с вяленой воблой с приросшими к ней рукой, ногой и половиной головы, под тонкой кожицей которых сильно выступали веревки набухших кровеносных сосудов. Я так понял, что эти двое – также эпигоны Презрения. Красота, здоровье, а главное – уважение к себе и другим здесь были совсем не в цене. Первый работяга нажал одну из кнопок на щитке, в результате чего левая боковая сторона параллелепипеда открылась, и из образовавшегося отверстия вырвались огромные клубы пара. В помещении сразу стало душно и туманно, пот выступил у меня на лице. Разгоняя сгустившийся пар взмахами рук, я пытался рассмотреть, что будет происходить дальше. Смотритель щитка снова потревожил его нажатием какой-то кнопки, и из того же самого отверстия что-то выдвинулось. Это было похоже на своеобразный поддон с лежащей на нем кровавой тушей человека, от которого тоже валил пар. Трепетавшее, как желе, тело как будто искупали в крови, ее крохотные фонтаны на мгновение возникали то тут, то там на различных частях тела, в основном – на торсе. От жары и тошнотворности увиденного у меня закружилась голова, поэтому я счел излишним досматривать процесс устроенной здесь кухни и незаметно вышел. Но оказалось, что обратную дорогу я совершенно не помнил и самым незамысловатым образом заплутал. Вернуться на свое место я сумел не раньше, чем утром и почти вовремя – четверка моих заместителей уже ожидала меня у дверей кабинета.