Текст книги "Дьявол победил"

V. Последняя агония

Вернувшись домой и нахандрившись в течение первых нескольких дней, я сделал робкие, мелкие поползновения привести свое жилье и домашнее хозяйство в презентабельный вид. Все аквариумные рыбы у меня погибли, но самого аквариума я разгружать не стал – пусть себе красуется пустым, он хлеба не просит. Два раза даже отважился сходить пооббивать пороги в поисках работы. Помню, когда я уже под вечер шел к метро из одной такой несговорчивой фирмы, ко мне обратилась довольно симпатичная брюнетка, спрашивая, не знаю ли я, где находится какой-то переулок. И пока я коротко объяснял ей, что ничем помочь не могу, лицо мое, похоже, выразило столько накопившегося, невымещенного отчаяния измученного страстотерпца, что она заметно сконфузилась. Не удивлюсь, если она ожидала встречного вопроса, например, как мне найти ближайшую клинику, где вне очереди удалят за раз гнойный аппендицит, камни в почках и полдюжины больных зубов. Хотя, наверно, эту боль мне причинило то же чувство, что испытывает в этой ситуации любой одинокий юноша, только у меня оно сопровождалось полным осознанием и запредельной, гротескной остротой. Добавлю, что последнее время я почти всегда при виде женщины с красивой или просто приятной наружностью испытывал такой безотчетный трепет, как если бы увидел, что на меня надвигается смертельно опасная громадина, от которой надо уносить ноги, пока она тебя не раздавила в лепешку. Все прекрасное и манящее, что уготовано не тебе, причинит боль и занозит подсознание любого, кто хочет чего-то большего, чем просто восхищенное созерцание. Кто бы знал, как это плохо – чувствовать свою предназначенность одиночеству! Ибо это вовсе не то, что ведомо каждому, я не зря употребил такое понятие как предназначенность, можно же было ограничиться менее категоричным и потенциально более компромиссным «одиночеством», оставляя место для веры в то, что все неприятное подлежит ограничению. Но я-то знал, что мое одиночество от меня неотделимо. Представьте себе глухой и темный каземат или подвал, в котором томятся сотни военнопленных, включая вас. В какой-то момент там со скрежетом и звоном цепей открывается чугунная дверь, и тюремщик объявляет, что военный трибунал принял решение освободить всех, за исключением пяти человек, каковых здесь продержат до суда, который, вероятнее всего, приговорит пятерых к смертной казни. И тут же без проволочек оглашаются имена и фамилии осужденных, в числе которых оказываетесь и вы. Какими словами описать адскую смесь досады, гнева и неистового отчаяния, живьем размозжившую вас по оглашении списка? Все эти внутренние боли находят выражение в одном-единственном вопросе, инфантильная туповатость которого – слишком уж неудачное средство для передачи трагедии обреченного: «Ну почему я?» Действительно, почему, ведь выбор был так богат, кандидатов – пруд пруди, когда из такого огромного числа нужно выбрать ничтожно малое, можно проявить и чуток больше разборчивости! Можно попробовать воспользоваться этим, как предлогом для того, чтобы возгордиться, но гордость здесь не выручит. Для меня, ощущавшего себя одним из таких смертников, единственно спасение заключалось в моей любви, которую я сам бросил на попрание. Кроме Натальи, как бы ни было неудобно это признать, у меня не было ничего, чем можно было бы дорожить, брать за основу жизни и держаться, как путеводной звезды. И я подумал, что мне остается только одно – вернуть ее назад любыми средствами, тогда и только тогда я смогу рассчитывать на исправление ситуации в целом. Пока я не сделаю этого – все будет у меня валится из рук и душевного равновесия мне не видать как своих ушей. Но я был еще слишком деморализован для выработки четкого плана. Мне почему-то сразу захотелось к ней поехать, я как будто забыл, что вначале ведь можно предварительно сделать хоть один звонок. В тот день, когда я окончательно все обдумал и решил предпринять выезд, я, стараясь ни о чем не думать, набрал ее номер, который помнил наизусть; она оказалась недоступна. Я вздохнул и опустился на табуретку в коридоре. «Я знаю, что виноват, что провинностей за мной завелось немало, – начал я рассуждать вслух, сам не понимая, с кем разговариваю, – но чтобы я был в силах загладить свою вину, чтобы я осуществил дело искупления грамотно и последовательно, мне для этого необходимо создать спокойную обстановку. Если же ты будешь допекать меня бесконечными экзекуциями, испытывая мою сопротивляемость, ничего у нас с тобой НЕ ПОЛУЧИТСЯ!» В конце я не заметил, как перешел почти на крик, но быстро отрезвился, услышав нервическую дрожь в своем голосе. Мне было так тяжело заставить себя двинуться в путь, как будто впереди меня ждала опасная экспедиция с неопределенными сроками. И тут же мне в голову пришла мысль, бьющая наотмашь своим безрассудством: «А может быть, ОНА мне поможет?» Кстати, куда она задевалась? И почему ни разу не навестила меня в больнице – там я часто готовился к ее явлению. Но за какую же невинную шалость мне пришлось бы тогда выдать свое аффективное желание, чтобы она пошла у него на поводу?… Нет, это неосуществимо. Правда, вернуть Наталью исключительно своими силами – задача не менее трудновыполнимая. Какую я теперь инициативу выдвину – составить пару разочаровавшихся в любви друзей? Но нет ничего печальнее и страннее, чем этот феномен дружбы между бывшими любовниками; она чем-то напоминает дружбу двух представителей враждующих народов – также бесперспективна и предосудительна. Ладно, что заранее утопать в риторике, сперва надо как-то с ней увидеться. Вот почему для меня единственно разумным решением было прямо сейчас встать и нагрянуть прямо к ней домой, а захочет ли она меня видеть и слышать – не моя забота. Поднявшись на ноги и ни о чем больше не думая, я выскочил на улицу. Но, как ни старался я абстрагироваться от перспективного мышления, высокая вероятность не застать свою пассию дома (не только сегодня, а вообще никогда) всю дорогу стремилась выбить меня из колеи, совершенно нивелируя мое рвение наладить жизнь. Сидя в вагоне метро, я никак не мог отделаться от прилипчивых, назойливых размышлений подобного толка. Чтобы хоть как-то успокоиться я закрыл глаза и постарался, по возможности, расслабиться и отключить ум. Кажется, спустя несколько минут я даже заклевал носом, но уже подъезжая к очередной станции, пробудился, не открывая глаз. Как только поезд тронулся дальше, я разомкнул веки и чуть не вскрикнул: все окна в вагоне были аккуратно обведены печально знакомой мне траурной рамкой… «Проклятье… – неслышно простонал я, – неужели снова начинается?!» Я приложил к глазам ладони и долго не отрывал их. Нет, лучше уж совсем ослепнуть… Неужели все должно было кончиться так глупо и жалко? Значит, все мои старания и борения обессмысливаются по мере нарастания их напряженности? Силы небесные, только бы мне в последний раз ее увидеть! Проститься с ней и на прощание единственный раз запечатлеть ее облик, ведь скоро я смогу лицезреть его только в памяти!.. Я отнял руки от лица; нет, это невозможно, сказал я себе в ту же секунду. Еще этого не хватало… Я почему-то был раздет до пояса и сидел в вагоне в гордом одиночестве, все пассажиры как сквозь землю провалились. Черные рамки оставались на месте; я с ненавистью взирал на них, не зная, на что решиться сейчас, когда моя жизнь стала таким ничего не стоящим игралищем неведомой чужой воли, когда вдруг новое происшествие заставило меня покрыться гусиной кожей, а волосы на голове зашевелиться, как от электрических импульсов. Из этих черных полосок стали медленно выползать на стекла и сидения какие-то насекомые величиной с палец, похожие на огромных, черных шершней. За шершней я их принял преимущественно из-за устройства головы, груди и брюшка и сложенных на спине четырех прозрачных крыльев, только тела их были черными, как деготь, с тусклыми поперечными метками на верхней части брюшка. Сначала около десяти таких существ почти одновременно, незначительно опережая друг друга, слегка шевеля короткими усиками и время от времени издавая отрывистые, жужжащие звуки крыльями, медленно вылезли на стекло окна, располагавшегося напротив меня, и принялись по нему ползать. Три из них сразу спустились на спинку сидения; потом стали выбираться новые и уже не только из этого окна, но и из остальных, в том числе того, что находилось у меня за спиной. Вскоре дошло до того, что стекла кишели этими тварями, как в улье, потом некоторые стали перелетать с одного стекла на другое и наконец, весь вагон наполнился их жужжанием, которое могло соперничать по мощи даже со стуком колес. Согнувшись в три погибели, я быстро перебрался к дверям – туда они еще только начали подбираться… Дрожа, как осиновый лист, я готов был каяться в каких угодно грехах и принять любую епитимию, только бы дотянуть до следующей остановки без того, чтобы эта мерзость на мне пристроилась. Я вспомнил, что они чувствуют адреналин и думал, что надо бы успокоиться, главное – ни в коем случае не делать резких движений, но в этом-то и заключалось противоречие, ведь адреналин в крови сжигается только с помощью телодвижений! Некоторые из них уже обратили на меня внимание и начали кружить надо мной. Я весь сжался в комок, сидя на корточках и чуть ли не касаясь лицом пола. Когда я уже собирался было начать прощание с жизнью, поезд остановился, и двери передо мной разъехались. Не помня себя, почти на четвереньках я вывалился на перрон, распрямился, сделал несколько шагов, стараясь не оглядываться… Но мне не суждено было так дешево отделаться. Сердце у меня окончательно ушло в пятки, как только я убедился, что и в переходе, у меня над головой и над эскалатором, поднимающемся к выходу в город – всюду барражировали эти шершнеподобные создания. Я разом потерял способность концентрироваться, я чувствовал только близость обморока; меня стало подташнивать, зрение сильно помутилось, глаза стали сами собой слипаться, все тело как будто повело куда-то в сторону. Тогда я, чтобы не упасть с размаху на мраморный пол, медленно осел и повалился на бок. Не помню, сколько я так пролежал, но точно знаю, что пришел в себя без посторонней помощи. Не решаясь встать во весь рост, все еще испытывая легкое головокружение и глухоту в ушах, будто заложенных ватой, я приподнялся и встал на колени, пытаясь осмотреться; ничего не изменилось – эти мерзкие насекомые продолжали роиться в воздухе, наполняя его гудением, часть их залетала в открывающиеся двери вагонов прибывающих и отбывающих поездов, откуда на смену им высвобождались новые экземпляры. Некоторые курсировали по стенам и потолку и даже по полу в непосредственной близости от меня. Я наклонил голову, чтобы обеспечить прилив крови обратно к головному мозгу, если это еще было возможно, думая тем временем, что иного более благоразумного способа действовать, кроме как подняться на поверхность, вдохнуть свежего воздуха, у меня нет. А это подразумевало вот так просто, без всяких средств протекции пройти через их рой – над эскалатором они вились тучами. Собственно, а с чего я решил, что они должны представлять опасность для меня – до сих пор ни одно из этих чудищ не причинило мне вреда. Но раз они так похожи на шершней, разве сие не значит, что они наделены и свойством жалить, как и все популярные перепончатокрылые? Я тщетно пытался приглядеться к кончику брюшка тех особей, которые пребывали в относительно статичном состоянии. Мне удалось уловить эти хорошо знакомые сократительные движения, какие проделывают осы и шершни задней частью туловища, но скрывается ли там яйцевод, трансформировавшийся в жало – это можно было выяснить лишь в том случае, если кто-нибудь из них пустит его в ход против меня… Но выходить наверх нужно было, не взирая ни на какой риск, не мог же я оставаться в этой подземной пасеке всю жизнь. Очень осторожно, как можно более плавно, я снова встал на ноги; в целом процесс подъема занял у меня, пожалуй, не менее десяти минут – настолько медленно я все делал. От эскалатора меня отделяло шагов тридцать, но о них я уже и не думал, меня больше заботило, как я буду вести себя на полотне эскалатора – стоять весь путь неподвижно, чтобы не тревожить лишний раз их любопытства или все же, сберегая время, постараться пройти по ступенькам как можно быстрее. Я даже не мог представить себе приблизительную длину эскалатора и, соответственно, как долго придется бороться со страхом и омерзением. В любом случае делать было нечего, и я осторожно зашагал вперед, все время смотря под ноги из опасения наступить хоть на одну из этих гадин, коих у меня на пути попадалось немало, к тому же, взлетать они при моем приближении не спешили. Приходилось двигаться, как если бы я шел по болоту или по минному полю, все время задерживаясь, осматриваясь, сворачивая то в одну сторону, то в другую. Теперь уже сомнений для меня быть не могло – на полотне придется застыть, как истукан, ведь если я раздавлю кого-нибудь – остальные тут же воспримут сигнал к атаке, учуяв запах разлившегося внутреннего секрета, содержащегося у шершней в брюшке. Когда до подъема на эскалатор оставалось рукой подать, дорогу мне преградила целая свора этих насекомых, ползающих почему-то в одном месте на полу и никак не желающих рассасываться. Я остановился, скрипнув зубами, и в сильнейшем нервном напряжении стал ждать, стоя на расстоянии нескольких шагов от их поганого скопища. Что уж их там привлекало – этого я объяснить не мог, но понял с неутешительной точностью, что пройти мне там не судьба. Чувствуя, что душевные силы на исходе, я стал быстро соображать, как можно в данном случае обойти это препятствие, ввиду того, что открытая борьба с ним была явно обречена на непростительный провал. Хранить ясность мысли в такой пограничной ситуации было делом нелегким, и первым моим движением стала робкая попытка подвинуть вбок металлическое заграждение, освобождая себе дополнительное пространство; это задание я не осилил, так как заграждение было прочно вделано в пол, и тут же, негодуя на себя, вспомнил, что его можно просто обойти, протиснувшись потом с противоположной стороны (ибо карабкаться по неподвижному эскалатору, отнюдь не более безопасному, мне совсем не хотелось. Тогда я, уже начиная забывать о мерах предосторожности, почти перебежал на другую сторону заграждения и, двигаясь почти по стенке, добрался до входа на эскалаторы. Такая спешка в передислокации имела не самые выгодные последствия для меня: летающие шершни заметно взбудоражились, многие ползавшие взлетели, а иные уже начали описывать круги надо мной. Как только я подобрался к концу заграждения, то уже хотел было со всей решимостью шагнуть в проем, по моим расчетам, находившийся именно там, но задохнулся от разочарования: как оказалось, заграждение было намертво приварено к будке дежурного по станции, которую внутри и снаружи тоже облепили шершни. Такой конструкции я еще не встречал. Отойдя немного назад, я и вовсе схватился за голову – только сейчас я заметил, что ограда вообще была тут совершенно особенно устроена и слишком надежна, чтобы можно было преодолеть ее без всяких проблем. Во-первых, она была значительно выше традиционной, доходя мне до самых плеч, во-вторых, образующие ее железные трубы располагались друг к другу плотнее, не оставляя даже внизу никакого пустого пространства. Что за талантище додумался отгрохать такую бандуру? А может, я вообще давно уже и не в метро нахожусь, может… Подняв глаза, я увидел, что на том участке пола, что отпугнул меня непомерно большим количеством шершней, их стало еще больше, туда слетались все новые, всех их как магнитом туда тянуло. Никаких шансов пройти там для меня уже не было, они бы сожрали меня. Я страшно бесился из-за того, что был скован вынужденной плавностью и осторожностью движений, так бы я просто взял и перемахнул со стоявшего эскалатора на движущийся, но приходилось искать компромиссы, а пока я искал в разгоряченной и замутненной голове, для моего спасения неумолимо шел обратный отсчет… И вдруг я в каком-то неизъяснимом порыве вцепился обеими руками в каркас заградительного сооружения; тело само указывало мне выход, поскольку ничего другого мне не оставалось: надо было перебраться на ту сторону по верху, как бы сложно при данных обстоятельствах это ни было, пока еще не совсем поздно. Не такой уж она была и высокой, эта штука, вся сложность заключалась в совмещении стремительности и ловкости с одной стороны и неторопливости – с другой. В сущности, чтобы оседлать железяку, нужно было только подтянуться, почти как на брусе да закинуть ногу на ту сторону, а потом быстро прыгнуть вниз, на еще свободный от шершней фрагмент пола. Первую часть задуманного я с успехом выполнил, но как только я оказался верхом на заграждении, оно начало бессовестно раскачиваться подо мной из стороны в сторону. В ту душеледенящую секунду, когда я отчаянно удерживал равновесие, я успел подумать: если она сейчас навернется – это каюк всему. К счастью для меня, инстинкт самосохранения вовремя подсказал мозгу, что в неспешности движений уже нет никакого смысла, и я сам не заметил, как оказался внизу. От моего приземления эти монстры переполошились еще больше, некоторые стали резко проноситься у меня перед лицом. Я подумал, что если выживу, то самое меньшее клок седых волос мне обеспечен. К тому же ни с того ни с сего открылась резь в желудке (впрочем, понятно, что причиной был непосильный для меня стресс). Выдохнув весь воздух из легких, я машинально шагнул на ступени эскалатора и, лишенный сил, замер. Теперь оставалось только ждать, повернуть назад было невозможно, а что ждало впереди – пока неизвестно. Покуда лестница медленно поднималась, я неоднократно закрывал глаза и пригибался, когда мне попадались на пути настолько плотные скопления шершней в воздухе, что за ними ни зги не было видно впереди. Какие-то из них задевали меня, касались лапами в попытке прицепиться, некоторые даже на короткое время усаживались, заставляя меня чуть ли не шептать молитву; у меня промелькнуло, что может лучше будет сесть, обхватив ноги руками и спрятав в коленях лицо, но я не стал этого делать – боялся зашелестеть вниз, уже не доверяя своей способности удержаться, а сидеть спиной к движению хотелось еще меньше. Наконец, когда до окончания подъема оставалось совсем немного, я перевел взгляд, доселе потупленный перед собой, на стены и потолки и в который раз поежился. На высоте примерно двух с половиной метров и выше, надо мной нависали их огромные, с двадцатилитровую бочку, серые, бумажные гнезда, из которых они вылетали и куда залетали. Это явно был очаг их обитания, и оставалось всеми силами надеяться, что держатся эти сооружения крепко… Сошел я с эскалатора уже в полном нервно-психическом изнеможении, с трудом переступая ногами и ничего не замечая перед собой; я был похож на дерево, ствол которого на три четверти перепилен и может рухнуть от тихого ветра. Но когда я уже подходил к турникету, то вдруг почувствовал прикосновение чего-то шершавого к позвоночнику чуть выше поясничного отдела – такое ощущение возникает, когда задеваешь, например, ветку. Значит, один из них все-таки примостырился у меня на спине и теперь препротивно ползал по ней, то вверх, то вниз, карябая своими мерзкими лапами. Я едва не взвыл от такой подлости – не было печали, сейчас, когда выход уже так близко! Даже не соизволю остановиться, пусть отлипает, скотина! На какие-то секунды мой пассажир и впрямь отцеплялся, но с тем же сводящим с ума коротким жужжанием возвращался обратно. В тот миг, когда я готов был выскочить в стеклянную дверь, меня догнал еще один шершень, за ним – еще два, теперь и они норовили ко мне пристроиться. Каким-то чудом я все же пробежал двери, при этом даже освободился в конце концов от того, кто на мне ехал, но только я собрался поворачивать к выходу, как острейшая стреляющая боль в спине буквально швырнула меня оземь. Больно было настолько, как если бы кто-то одновременно раздробил мне позвонок и нанес удар острым предметом в солнечное сплетение. Я не мог сделать ни вдоха, ни выдоха и быстро потерял сознание, теперь уже по-настоящему.

То первое время, когда я пришел в себя, я помню довольно плохо. Кажется, я просто поднялся с пола с чьей-то помощью (ибо никаких шершней вокруг уже не было – мимо меня сновали только мои человеческие сородичи) и тут же побрел, сам не знаю куда, не оборачиваясь и ни на чем не фиксируя взгляд, поднялся наверх и долго слонялся по улицам, не имея ни малейшего представления, где нахожусь. Наверно, прошло довольно много времени, прежде чем у меня в голове водворился относительный порядок, так как на город уже спустились сумерки, когда я вспомнил о недостигнутой цели моей поездки. Но теперь печься об этом было уже ни к чему, на сегодня было бы в самый раз отправиться домой. Только для этого не избежать вторичного проезда в метро, которого я теперь боялся как огня. Ведь там огнездились эти проклятые жалящие изверги, а люди и думать не хотят об этом. Постойте, люди-то, как это следовало из их внезапного исчезновения, как раз обо всем были осведомлены в отличие от меня! Или я просто проспал тревогу, сигнал к эвакуации? Все эти поиски ответа казались мне таким бредовым занятием, что я даже испытывал неловкость перед самим собой из-за того, что был вынужден разгадывать все эти глупости, наибольшей из которых была моя личная замешанность в них. Дабы не мучить себя больше силлогистикой, я остановился на наиболее приемлемом положении: они, все эти люди, и есть ядовитые, хищные насекомые, посягавшие на мое здоровье, они и есть эти шершни. Вот почему им так вольготно в окружении себе подобных и вот почему я один возбуждаю их недоверие, вырождающееся в агрессию. В таком случае – шут с ними, поеду я домой и не тоска мне, как они воспримут мое соседство. Добравшись до ближайшей станции метро и пустившись в путь, я на сей раз не закрывал глаза ни на минуту, пока сидел в вагоне, помня о коварстве этих существ и их способности к акселерированной метаморфозе. Кстати, только в поезде я заметил, что все мои предметы одежды на месте, как будто ничего и не пропадало, и, что было не менее приятно, никакой черной каемки ни на окнах, ни где-либо еще не было. Уж не приснилось ли мне это безрадостное приключение? Тут меня вырвал из раздумий громкий смех одной женщины, сидящей в отдалении. «И что тебя так развеселило? – мысленно спросил я у нее, – то, что кишки твои скоро будут болтаться на сучьях голых деревьев?» Но, чуть только доведя до конца эту мысль, я внутренне скривился: почему мне такое лезет в голову?! Это так непохоже на меня, а главное – совершенно непонятно мне самому. А ведь это уже не первый случай, отметил я про себя, когда мысль возникает как продолжение сна или пришелец из коллективного бессознательного, по непреднамеренным сбоям в траектории движения нарушивший границы моего «эго». Наверное, это все же нежелательно для человека, чтобы незащищенное эмпирическое сознание так беспрепятственно соприкасалось с макрокосмом «подземелья». В общем, когда я переступил порог квартиры, я был уже весь в завтрашнем дне, ибо оставлять все как есть я считал недопустимым, завтра нужно предпринять попытку возобновить то, что не удалось сегодня. Наташу я должен увидеть наперекор всему и реабилитировать хотя бы часть нашего общения. Пока я так рассуждал, готовя себе ужин, со мной случился еще одно непредвиденное происшествие. Началось оно с того, что мне просто, без всякой причины, стало страшно видеть собственные руки. Нет, они нимало не изменились, но, тем не менее, видеть их такую обыденную, привычную, годами отточенную моторику, сопровождающуюся раздражением нервных окончаний и последующим отправлением сигналов в мозговой центр пугало меня так сильно, что я тут же окаменел и с минуту стоял как истукан, боясь пошевелиться. Однако положение «по стойке смирно» не только не избавило меня от отвратительного ощущения, но даже посодействовало его расползанию от рук по всему телу. Единственным всепоглощающим чувством стало принявшее словесный облик «отпусти меня!». Именно так хотелось крикнуть во все горло, но мне было до того страшно и гадко чувствовать свое тело, что не хотелось даже шевелить губами и приводить в действие голосовые связки – все физиологические процессы, протекающие в организме, отдавались таким взрывом невыносимой, убийственной гадливости в подкорке мозга, как будто на меня ушат за ушатом выплескивали, извиняюсь за выражение, жидкий стул. Я даже растопырил пальцы, чтобы избежать их соприкосновения друг с другом, развел руки в стороны, но ничего не помогало, все внутренние органы словно превратились в гнусных, склизких существ, ворочающихся внутри меня, а все внешние, что доступны зрению и осязанию, казались одним огромным, чудовищным наростом, чем-то совсем не моим, чужеродным и непредсказуемым, что в любую минуту готово разорвать, загрызть, а сознание будет только выведенным из строя свидетелем этой бойни. Так я стоял не в силах шелохнуться, со сморщившимся лбом и мольбой в глазах, думая, что если это не пройдет – я убью себя. Ужаснее всего было то, что я не испытывал при этом ни малейшей боли, но я бы назвал это состояние скорее ПРЕДДВЕРИЕМ боли, тем гиперболически растянутым ультракоротким мгновением, которое переживает человек, готовясь к принятию жестокой боли, например, в следующую долю секунды после начала движения лезвия гильотины или нажатия на спусковой крючок нацеленного на него ружья. «Помощь, нужна помощь, один я не справлюсь», – думал я, холодея. И вот тогда мне почудилось, что помощи я жду только от одного существа, ОНА одна могла спасти меня от этого наваждения. И я позвал ее… Не могу припомнить какими словами, но я звал ее до крови горлом, хотя и не издал ни одного звука. Только подо льдом Небытия можно было похоронить вечно длящееся убийство жизни. Но она не приходила; покинутость, которую я тогда пережил, не идет ни в какое сравнение с богооставленностью Иисуса на кресте – он возопил к отцу, предвкушая апогею божественного домостроительства, меня же мои вопли добивали и все не могли добить. Да что тут прибегать к теологическим сравнениям, я еще был человеком, но в раздавленной мошкаре больше жизненной энергии, чем было тогда у меня. Потом я, уже не координируя свои действия, рванулся с места, кинулся к себе в комнату, запрыгнул на диван и там долго сидел, зажмурившись и скрючившись, в обнимку с подушкой. Надо было бы лучше выбежать на улицу, там как-никак что-то да отвлекло бы меня, но для этого я уже был слишком слаб, да и к тому же не обрадовался бы встрече с шершнями. Была уже ночь, а я все не решался поменять позицию. Но вдруг все улеглось само собой, завороженное таким знакомым мне рыданием безнадеги. Я с силой разжал глаза и увидел ту, которую звал… Нет, не верьте мне, я не увидел ее, я ее не увидел больше никогда. Но только она среди многогласого хора стонущих и плачущих могла обратить ко мне слова: «Осталось недолго. Скоро ТЫ придешь ко мне. С ПОКАЯНИЕМ…» Больше ничего я так и не услышал, как ни прислушивался, объятый гробовой тишиной. Сейчас, когда я нуждался в ее посильной помощи, она стала бросаться угрозами. Но я и сам проявляю недальновидность, с какой это стати я решил, что вправе требовать помощи от нее, этой гниющей кикиморы, этой принимающей тварный облик силы вечного Отрицания? Возможно, сказывается старая привычка обращаться за разрешением к трансцендентальным сущностям или просто энергиям. Человеческих сил иногда становится слишком мало даже на обеспечение благоустройства жизни в соображениях самого утилитарного материализма и тогда мы апеллируем к миру идей, даже если за пять минут до этого он выступал перед нами полумифической Тмутараканью. Но такой расклад не может не расстраивать: как же человеку сделаться более восприимчивым к тончайшим онтологическим посылам, если в самом косном он спотыкается на каждом шагу, обнаруживает извечный недостаток средств? Этот вопрос не доставлял бы столько неудобства, если бы для современного «среднего» человека не было бы так унизительно всерьез надеяться на что-то, помимо собственных сил. Все эти ныне поверженные кумиры, когда-то созданные, чтобы увековечить его слабость и ограниченность, уже давно превратились для него в безобидную присказку, наглухо замуровались в чистейшем символизме, они теперь только слова, составленные из мертвых букв. Не суть важно, самодовлеющие ли это божества различной степени антропоморфной дебелости, обезличенный рок с его Дамокловым мечом детерминизма, непознаваемое бытие, не могущее предложить ничего, кроме своей перетекающей туда-сюда энергии, человеческая природа, представленная дикими, неуправляемыми аффектами под тонкой корочкой приспособленческого рационализма. Сколько бы человека ни убеждали в неподвластности ему его судьбы, он все будет воспринимать как вульгарный волюнтаризм и жить дальше, с большим удовольствием пользуясь и умом, и сердцем, ведь только в подчинении миропорядку его жизнь может пройти пусть не более приятно, но, по крайней мере, более понятно, поскольку непонятное страшит его больше, чем причиняющее боль. И все время он будет заниматься тем бессознательным поиском, который только потому и не надоедает ему, что он бессознательный. Он будет заниматься сбором содержимого, годного для заполнения той легендарной Пустоты, с ощущением которой он рождается и умирает. У этой Пустоты тысяча лиц, она может являться скукой, раздражением, пресыщением, неразделенной любовью, чувством вины, затаенной обидой, неоконченным делом, – да что их перечислять, их может быть даже столько же, сколько людей, носителей Пустоты! Задача человека всегда постоянна – подобрать к каждому такому лицу подходящую маску. Что уж такого потерял человек жизненно важного, на месте чего образовалась эта пустота – никто, я думаю, на это правильного ответа не даст. Хотя, мастера строить предположения всегда найдутся, но эти предположения в конечном счете служат только прикрытием пустоты, но не заполнением ее. Одним словом, под такие рассуждения я засыпал в тот вечер. Проснулся я довольно рано и тут же сел на диване, растирая глаза пальцами. Как это всегда бывает в таких случаях, когда навязчивая идея, как преданная жена, засыпает и просыпается вместе с тобой, мне сразу вспомнилось все, что я сегодня должен был сделать. Правда, на этот раз я был настроен куда как более философски, думая про себя: «К черту все эти объяснения… К чему теперь объясняться? Увидеть бы ее только, только бы увидеть…» Ну разве поверил бы я раньше, что в недалеком будущем всего один человек будет для меня лакмусовой бумажкой ценности жизни? Если бы только можно было донести до своей любимой женщины, что такое святое чувство, как любовь, освящается по-настоящему не ранее, чем после самого страшного кощунства над ним! Разве не истина то, что подлинную цену своего счастья мы узнаем лишь после утраты его? Тогда почему бы нам не принимать как должное и даже полезное все те несчастные случаи, в которые попадает наша любовь, эта наместница счастья на земле, если понимать счастье исключительно как призрачную утопию, существование которой реалистично настолько же, насколько существование Эдема или нирваны? Настоящая любовь, подобно любому натуральному продукту, имеет весьма ограниченный срок хранения, и все акты ее предательства являются теми необходимыми консервантами, предохраняющими ее от прокисания и делающими возможным употребление ее в течение более длительного времени. Да уж, чего я только не передумал тогда в одиночестве! Хуже всего было бы, если Наташи просто уже нет в живых, тем более что такое совершенно не исключено. Мне вдруг показалось, что если смерть ее подтвердится – я в тот же день побегу искать другую женщину. В то же время, если она жива, то не мытьем, так катаньем будет моей, пусть даже она от одной мысли обо мне плюет через левое плечо. Как хотите, но такое несерьезное отношение к смерти нисколько не разубеждало меня в искренности моего чувства. Я так много отдал бы за одну возможность взирать на нее снова, что эта возможность казалась мне равноценной началу примирения. Именно поэтому, как я уже сказал, больше всего я боялся непреодолимости разлуки, невозможности вновь встретиться в этом мире, пускай и случайными прохожими. На этот раз я решил проехаться на маршрутке, а там полчаса пройтись пёхом, если что – можно будет уточнить дорогу у кого-нибудь, но в метро меня уже поганой метлой не загнали бы – вчерашнее гордое презрение покинуло меня. За время, пока я собирался на выход и шел по тротуару, высматривая маршрутку, я думал, до чего будет смешно и в то же время грустно, если однажды достоверно выяснится, что все наши страсти и желания, признанные нами за единственную побудительную силу, не позволяющую сидеть сложа руки, представляет собой результат дьявольской телепатии. «Дьяволом» может быть, что угодно, не лежащее в сфере человеческой ответственности и направляющим его (человека) помыслы, этих младенцев дщери Вавилонской, в бессмысленное русло. Представление о плохом, как о противоположности правильного (потому что неправильное с канцелярийским автоматизмом записывается в плохое) существует в каждом систематизированном мировоззрении, и даже в самом безбожном есть свой «дьявол». И если все эти дьяволы существуют, то их ждет знатнейший улов, а нас – прозябание у разбитого корыта. Было время, когда я презирал людей, чуждый фанатизма в убеждениях, сам-то я, подчас играючи, успел побывать в стане как правоверных, так и воинствующих десакрализаторов, у меня доставало фантазии даже на ваяние своих неповторимых ценностей. Но сейчас я сам был амебой, уже вкусившей от стола всеобщей умудренности, чтобы примыкать к кому-то чистосердечно и без оглядки на своекорыстные соображения. Должен сказать, что многие из встречавшихся мне мудрецов были начисто лишены ума и думаю, поймете, почему. Мудрость, то бишь побочный эффект опытности, почти всегда погружает ум в состояние инерции, а позитивистски настроенный обладатель ума только этого и ждет. Наконец-то он собрал полную коллекцию всех существующих в природе лекал и торжественно отправляет в отставку то, что называется пытливостью разума, заставлявшей последний изгаляться, извиваться и тужиться, – свою службу она сослужила.