Текст книги "Дьявол победил"

Сев в салон автолайна, я немного приостановил мозговую деятельность, так как она была чревата преждевременной усталостью, и молча уставился вперед, выхватывая через лобовое стекло небольшую часть водительского обзора. Довольно скоро я обратил внимание, что движение маршрутки весьма неровно – она то и дело отклонялась куда-то в сторону, выскакивая на встречную или заезжая за бордюры. Остальные пассажиры, очевидно, вовсе не замечали этих перебоев, но я не спешил разыгрывать из себя мастер-класс вождения, я стал просто внимательно наблюдать за дорогой и, по возможности, за водителем. Те минуты, когда я был погружен в наблюдение, прошли без эксцессов, поэтому я успокоился и отвернулся в окно. Тут же маршрутку вынесло на встречную полосу, и я быстро перевел глаза на водительское сидение, собравшись уже попросить его остановиться и дать мне выйти, но меня пуще прежнего удивила реакция прочих пассажиров, вернее, ее полное отсутствие. Все были заняты самими собой, как будто ничего из ряда вон выходящего не случилось. Но как только я снова обратил взор вперед и смотрел туда, не отрываясь, – маршрутка покатила совершенно спокойно. Пытаясь не дать хода зарождающейся страшной догадке, я уставился в пол, но не удержался от искушения поднять голову спустя считанные секунды. И лишь только я успел поймать в поле зрения лобовое стекло, как у меня отпала челюсть от испуга. Маршрутка резко затормозила: еще бы немного – и она вписалась бы в зад впереди ехавшему фургону. «Очень здорово! Выходит, следить за дорогой доверено мне», – беззвучно проворчал я, когда сомневаться стало больше не в чем. Но ради обретения любимой, для чего я и начал этот путь, я уже давно уговорил себя терпеть и не такое. Делать было нечего, и я стал покорно глазеть вперед, стараясь не упустить ничего из того, что должен видеть рулевой. При приближении к конечной остановке кто-то сзади тронул меня за плечо, прося передать деньги. Я редко оборачивался в подобных случаях, но именно в этот раз что-то дернуло меня посмотреть назад. Уже не помню, кого или что я там увидел, помню только оглушительный стук впереди, напоминающий удар кувалдой по листу железа, брызги разбитого стекла и быстро поглотившую все темноту, которая, к слову сказать, отступила почти во мгновение ока. Но теперь я видел себя уже не на сидении в салоне, а увязающим по самую шею в какой-то красно-черной густой массе. Я посмотрел слегка в сторону и, пожалуй, упал бы, если бы не поддерживавшая меня со всех сторон трясина: на расстоянии вытянутой руки от меня на поверхности плавало несколько человеческих голов, судя по окровавленным огрызкам под скулами, недавно снятых с плеч. Не зная, что предпринять, я попытался вынырнуть, стал разгребать эту липкую гущу руками, тогда как ноги и корпус почти не слушались – их слишком плотно обволакивала субстанция, в которой я бултыхался, а никакой твердой поверхности внизу не чувствовалось. Я уже потерял надежду, когда, обернувшись назад, увидел перед собой торчащий из этой тюри предмет, высившийся над ней примерно в человеческий рост и напоминавший деформированную железную лестницу цвета рыжего с красным. Сделав невероятное усилие, я подплыл к этой железке и схватился за нее; затем перевел немного дух и полез по ней вверх, кое-как пристроившись где-то посередине, где мне попалась относительно ровная перекладина для сидения. Обведя взглядом место, где я находился, я сделал вывод, что попал в самый центр болота, наполненного кровью, заваленного двумя-тремя десятками чьих-то голов. Потом присмотрелся еще повнимательнее и установил в нарастающей тревоге, что болото медленно, но неуклонно расширяется в радиусе, и это было заметно всюду, куда бы я ни перевел взгляд: оно на глазах расширялось, затопляя окружавший его со всех сторон лес из деревьев, в которых я угадал ольху. Возможность допрыгнуть до этих деревьев была совершенно исключена – как бы сильно я ни оттолкнулся, кинетическая энергия моего прыжка исчерпалась бы раньше, чем на половине полета. Преодолеть эту топь вплавь было идеей и вовсе самоубийственной. Я совсем поник головой, меня оледенило предчувствие неизбежной мучительной гибели. В носу защекотало от поднимавшегося снизу духана, соединявшего в себе что-то похожее на запах жидкой грязи и мочи, странно, что пока я там барахтался, я ничего такого не обонял. Попробовать подать голос, взывая о помощи?… И тут я чуть не соскочил со своей трибуны: тому виной был никак не ожидаемый толчок в спину, точнее – два одновременно, в обе лопатки. Каково же было мое (правда, недолгое) изумление, когда я заметил, что на спине у меня появились перепончатые крылья, точь-в-точь, как у нетопыря, размах которых составил бы метра три, не меньше. Я их почти не чувствовал, но попробовал бы кто разубедить меня, что они принадлежат мне, они – часть меня самого! Ну что ж, раз крылья есть – значит надо ими пользоваться, кто их знает, вдруг они также без предупреждения отвалятся, и тогда шанс будет проворонен. С необычайной легкостью, по мановению одной только мысли, я оторвался от своей опоры вертикальным взлетом и полетел наугад, рассекая воздух. Не знаю, с какой скоростью я летел, но ощущение было то же самое, как если бы я гнал на мотоцикле или велосипеде, только по воздуху – ветер бил не только в лицо, но и хлестал все тело. Вниз я не смотрел, впрочем, вперед тоже, я зажмурил глаза, потому что они слезились от встречного воздуха. Не помню так же, как долго я летел, но помню, что довольно скоро решил начать снижаться, сомневаясь в исправности моего летательного средства. Открыв глаза, я увидел, что внизу расстилается зеленое поле, которое разрезала извивающаяся асфальтированная дорожка. Я наметил приземлиться как раз на эту дорожку, а после – идти, куда глаза глядят; кстати, за время перелета я почти просох. Но в последний момент полученные на халяву крылья все-таки подвели меня: когда до земли оставалось совсем немного, они самым циничным образом исчезли, и я мешком рухнул в аккурат на асфальт. Комедия была окончена. Некоторое время я корчился в лежачем положении: ладони, на которые при падении пришелся основной удар, были осушены, запястья сильно ныли и отдавали острой болью при сгибании, колени тоже нешуточно саднили. Все же, превозмогая боль, я поднялся… И не узнал ничего, что рассчитывал увидеть вокруг себя. Нет, поле и дорога остались на месте, но все, что вмещал мой глаз, имело один-единственный цвет – темно-серый, причем создаваемое таким образом зрелище нельзя было уподобить даже черно-белому фильму – никаких оттенков цветов не наблюдалось; это было больше похоже на бывшее цветным панно, на поверхность которого нанесли распылителем тонкий слой цемента. Я упомянул о зрелище и не всуе, ибо самое натуральное зрелище, трудно сочетаемое с эпитетами из человеческого языка, сфокусировало на себе все мое рассеянное болью внимание. Даже столь дальтонические способности зрения ничуть не облагораживали убийственной неприглядности того, что происходило там, в поле, всего в нескольких метрах от меня. Там были толпы людей с одной общей, непонятной, но незавидной судьбой, как это явствовало из их измученного вида, внушающего несовместимый с жалостью ужас. Все эти люди были одеты в еле державшиеся на них рубища, насколько я мог рассмотреть, все были истощенные, покалеченные, полумертвые; они брели куда-то нестройным гуртом, волоча ноги; некоторых кто-то жестоко избивал неведомыми орудиями, потом привязывал к торчащим из земли столбам, укрепляя на них сразу несколько страдальцев, и начинал творить с ними что-то такое, от чего они бились в конвульсиях. Других, чуть подальше, подвесили на похожих сооружениях и начинали поджигать; пока они горели, их продолжали бить, целясь концом палки в лица, словно желая растолочь их в тесто. Немного вдали виднелся шест с насаженной на него обуглившейся головой, вытаращившей глаза. В омерзении я отвернулся, но на другой стороне дороги дело обстояло не более оптимистично. В поле полыхал большой огненный круг, за которым расхаживали все те же безликие истязатели, а внутри него металась растрепанная женщина; она делала отчаянные попытки вырваться из огненного плена. Пламя подползало к ней все ближе, уже перекидывалось на лохмотья, заменявшие ей одежду, но немилосердные стражи всякий раз загоняли, а точнее – забивали несчастную жертву обратно. Когда ее уже начал пожирать огонь, она в последнем, агонизирующем усилии выпрыгнула на траву, повалившись на колени и простирая руки к небу; но тут на нее обрушилось несколько ударов, она упала ничком и стала догорать, дрожа крупной дрожью. Все это так сильно подействовало на меня, что я, забыв про ломоту в суставах, бегом пустился по уходящей в невидимую даль дороге. Бежал я долго, не оглядываясь ни назад, ни по сторонам, пока выносливость не начала изменять мне. Сперва я замедлил бег, потом перешел на хромой шаг; правая нога заболела вся, от ступни до бедра. Где-то надо было остановиться и разобраться наконец – что со мной? Между прочим, уже остановившись, я отметил, что покинул пределы «серой зоны», во всяком случае, дорога и поле приобрели свою подобающую расцветку. Вот только откуда-то у меня на пути возникла белая дымка, а сквозь нее, немного вдалеке, просвечивалось бежевое здание с бордовой крышей; дорога, как видно, вела прямиком к нему. Терять все равно было нечего, и я покостылял прямым сообщением к этому зданию. Оставив позади дымку, я оказался лицом к лицу с загадочного вида пятиэтажным особняком, дальше которого простиралось только бескрайнее поле. Хотел я того или нет – нужно было переступить порог этого архитектурного сооружения, вариантов у меня все равно не было. Я поднялся по ступенькам, ведущим ко входу, и был крайне озадачен устройством дверей: обычные двойные двери с пластмассовыми ручками, совсем как в соцучреждениях. Но полустертая надпись на доске позолоченного цвета, приделанной к одной из дверей, все объяснила: хоть остальных слов разобрать было невозможно, но над настораживающим «больница» время оказалось невластно. Когда ж это кончится?! Если я сплю – хоть бы какая-нибудь зараза ущипнула меня, что ли! Мне взбрело в голову, что именно в этой больнице происходила обработка тех живых мощей, которых добивали в поле. Возможно, это был мой досужий вымысел, и в него так не хотелось верить, но логика, всегда исправно работающая, когда это меньше всего надо, в альтернативе отказывала. Но рука моя все же завладела дверной ручкой и потянула дверь. Я вступил в пределы здания и очутился в затемненном холле, все стены которого были беспорядочно загромождены самой разношерстной мебелью с преобладанием темных цветов: коричневые кожаные диваны встречали такие же коричневые лакированные шкафы, чуть поодаль – кресла, накрытые коричневыми бархатными пледами, обложенные со всех сторон миниатюрными тумбочками цвета красного дерева, черный, глянцевый стол с круглой крышкой и выходящими из ее центра дугообразными ножками, украшенными внизу какой-то резьбой, – все эти удобства были хаотически разбросаны, соединяясь в самые причудливые и безвкусные конфигурации; возникало предположение – уж не оборудован ли первый этаж под склад мебели? А свет не проникал из-за того, что несколько сервантов и гардеробов были вплотную придвинуты к окнам. Тишина стояла настолько всепоглощающая, что я испугался – не потерял ли я часом слух. Нет, шаги мои по плиточному полу слышались превосходно; я повел плечами и, за нежеланием осматривать внизу что-либо еще, начал восхождение по лестнице на второй этаж. И пока я тяжелой поступью поднимался, какая-то бездоказательная, но крайне въедливая уверенность пристала мне к сердцу: в стенах этого здание оживало все низменное, что хранит в себе человек, как частный случай и человечество, как явление природы; да сами стены выделяли эту низменность, она исходила от каждого квадратного миллиметра пространства. Здесь наверняка побывали тысячи людей и каждого из них заставляли совершать нечто невообразимое. Я бы не стал удивляться, если бы выяснилось, что гостевавшие здесь с особой жестокостью насиловали, расчленяли, пожирали и отрыгивали своих родителей и детей, пожалуй, здесь это было бы вполне буднично. Напоминание человеку о том, что храм его души – это всего лишь плодоносящая тушка, руководимая нервными окончаниями, сосредоточенными в промежности, тут было невидимыми литерами начертано всюду. Но поразительнее всего было то, что даже такая атмосфера разлитых в воздухе миазмов нечистот не мешала мне с тоской и нежностью вспоминать о своей любимой, своей дорогой Наташе, за которой я был готов идти на край света, которую я ценил превыше жизни своей и в ней одной видел смысл этой жизни. Этот крохотный лютик надежды, такой неуместный среди сваленных в кучу отходов животной грубости, все еще продолжал бороться за выживание; все говорило, что он – продукт самообмана и должен погибнуть. Но если бы мне пришлось выбирать, я предпочел бы гибель вместе с этим злополучным самообманом, нежели прозрение навстречу бездушной техногенщине. Нет, на второй этаж я заглядывать не буду, так же как и на третий и четвертый; я буду идти до конца, посмотрю, что там, на самом верху. На пятом этаже была всего одна дверь, стальная, с круглой медной ручкой. Сюда я должен был войти, за этой дверью кончался мой путь. То, что из этой двери никто уже не выходит прежним – на этот счет я не питал ни сомнений, ни иллюзий. Ну и пусть так, я принимаю это условие; повернув ручку, я последний раз обернулся на лестничную площадку, словно прощаясь с прежним собой, и сделал шаг в темноту.

Темнота, однако, оказалась относительной. Было похоже, что я нахожусь в туннеле, в конце которого блещет довольно яркий электрический свет. Я сразу сообразил, что от этого освещенного помещения меня отделяет несколько идущих друг за другом темных комнат. Эти комнаты я должен был пройти, чтобы оказаться там, где мне казалось, было заметно движение и проносились тихие звуки. Как только я оставил позади первую комнату, то уже понял, что кто-то находился в конце таинственной анфилады, кто-то даже переговаривался. Только почему-то чем меньше мне оставалось идти, тем неохотнее я смотрел прямо перед собой. Когда же я выступил на середину последней бессветной комнаты, я счел нужным приостановиться. Нужно было рассмотреть получше, чем все-таки оживлялся этот зал, казавшийся довольно обширным. И после того, как я вгляделся в проем открытой двери, я осознал: вот он, тот момент, после которого человек уже не сможет смотреть на мир прежними очами. Чтобы вам стало понятнее, откуда пришла такая убежденность, я считаю своим долгом описать тех, кто составлял аудиторию последнего зала, вопреки тому, что в облике их не было совершенно ничего, радующего глаз. На самом видном месте, в центре зала, располагалось существо, напоминавшее лилипута-переростка с головой демона… Эх, как же скуден арсенал человеческого наречия! Нет, нужно двигаться от общего к частному. Так вот, структура тела у означенного существа вполне могла бы сойти за человеческую, даже самые демонические черты были довольно тривиальны. Судя по всему, рост его едва мог бы превышать полутора метров. Одеждой ему служил предмет, походивший на балахон, а еще более – на черный полиэтиленовый мешок, в какие заворачивают трупы. Вообще, самое непростое для описания – это его голова и морда, поэтому необходимо сразу пояснить, что место головы у него занимал сине-серый череп (весьма постно для демона) с удлиненной и направленной вниз нижней челюстью, создававшей иллюзию бороды. Вся поверхность лица заросла короткими, золотистыми щетинками, носовая перегородка смахивала на клюв сыча. Глазные впадины были неестественно узки, точно их придавливала лобная кость. Над каждым виском росло по три рога, того же устройства, что и коровьи, но в то же время их можно было принять и за устремленные вверх клыки или бивни; по два таких же отростка, только поменьше размером, пристроилось под ушными отверстиями. Зубы вроде бы сохранились в полном составе, но чистка им точно была незнакома. В целом размеры головы не выпадали из пропорций тела, а вот руки были словно позаимствованы у гиббона и обмотаны дряблой, обвисшей человечьей плотью, лишь до локтей закрытой рукавами его импровизированного савана. Сами ладони имели вытянутую форму, а длинные пальцы плавно переходили в такие же длинные, но обломанные когти; правда, на левой руке отсутствовали большой палец и мизинец, дырки на их месте были заткнуты чем-то навроде сырого фарша. Самым примечательным было положение его тела: он не стоял, не сидел и даже не лежал, а скорее пребывал в состоянии казненного путем посажения на кол. Вот только в воздухе он не висел – он упирался ступнями ног (тоже великоватыми для такого недоростка) в согбенную спину стоявшего на четвереньках и повернутого ко мне в профиль тощего человека с выпирающими ребрами в одной набедренной повязке. Лица этой живой подставки я рассмотреть не мог – оно терялось в обильной, черной как смоль растительности, где на глаз невозможно было отделить волосяной покров головы от бороды и усов, но было видно, что откуда-то с нижней половины лица у него изредка падают капли крови, уже образовавшей на полу небольшую лужицу. Металлический кол (а возможно, это был ржавый лом), протыкавший демонического карлика, надо думать, через прямую кишку, острием (которое я сначала принял за еще один рог) выходил у него не из горла, как полагается по канонам колосажания, а из затылка, выдвигая шею вперед и придавая ему сходство с горбуном, больным полиомиелитом. Глаз его я сначала не заметил, но потом из глубины глазниц стали показываться белые шарики с черными точками, то вращавшиеся во все стороны, то вновь исчезавшие. Болтающийся, как пальто на вешалке, уродец был не один. По правую руку от него сновала туда-сюда довольно рослая фигура мужчины, обнаженного до пояса, одетого в штаны цвета хаки, обутого в шнурованные армейские ботинки на высокой подошве и опоясанного патронной лентой. И был бы он вполне себе представителен, если бы не верхняя половина его тела, вся (!), без единого просвета заштукатуренная до боли знакомым псориазом… (черт, опять этот псориаз! Ну сколько можно душу травить?!!) Корки кожи падали с него хлопьями, как огромная перхоть, а устоять на месте он не мог из-за того, что без конца почесывался, время от времени отрывая в каком-нибудь месте целый кусман и обнажая кровавую мякоть; этот псориатический голем весь пестрел такими самодельными влажными ранами, и все его движения сопровождал противный хруст, словно это был давно не смазываемый робот. Там, где были глаза, оставалась беспорядочная мешанина из двух-трех цветов, какая может остаться на холсте после размазывания по нему свеженаписанной картины, покрытая высохшей, скукоженной пленкой. Немного подальше, в глубине зала, стоял полусогнутый еще один человек в таких же штанах и ботинках. Впрочем, «человек» звучит не вполне исчерпывающе, поскольку в его голом торсе, руках и голове мясо человека весьма тесно сосуществовало с тельцами кишащих в нем червей, длинных, коричневых и проворных. Мне сразу вспомнились трихинеллы – круглые черви, питающиеся мышечной тканью человека, но я никогда бы не подумал, что эти паразиты способны зайти так далеко в своем размножении и развитии; в некоторых участках тела, например, на правой руке, они съели даже кожу и уже как будто обгладывали кости, облепив их склизкими, подвижными и окровавленными клубками. Живые консервы его плоти были все изрыты червоточинами, следами поселившихся под кожей тварей, глаз они тоже не пощадили, уничтожив их вместе с веками. Однако же червеносец не выказывал явных признаков недовольства и извлекал из прохудившихся щек и изборожденных груди и живота по одной штуке бешено вьющихся глистовидных существ с такой детски невинной увлеченностью, с какой вытаскивают пушинки из подушки. Слева от рогатого квазимоды возвышался третий господин, единственный предмет одежды коего составляли свисающие до колен семейники в продольную полоску; в принципе, в одежде он и не нуждался – его и без того трудно было разглядеть за испещряющими все туловище и лицо волдырями разной величины. Скорее всего, то были ожоги, преимущественно второй степени – пузыри, наполненные беловатой и желтоватой жидкостью, но кое-какие из них покраснели от крови. Он стоял и с невозмутимым и сосредоточенными видом старательно лопал эти пузыри пальцами всюду, где только мог до них дотянуться. Довольно быстро он убрал их с лица, и оно стало похоже на бесформенный, обтекающий кусок глины со свисающими с него лоскутами кожи. Участь пузырей не миновала и органы зрения – увлекшись своим занятием, он как видно проткнул и их. Босые ноги покрывали фиолетово-черные гангренозные отеки; одним словом, создавалось впечатление, что некоторое время назад он стоял по колено в негашеной извести, синхронно принимая душ из крутого кипятка. Еще один, четвертый, елозил по полу с той же стороны в трудно передаваемой словами позе. А был ли это вообще человек?… Вполне допустимо, что когда-то и он был одним из людей, но сейчас он больше напоминал гигантскую человекообразную гусеницу, сложенную вчетверо и спрессованную. Даже в его голове угадать человеческую часть тела было задачей не из легких, то есть череп вроде бы присутствовал… но он больше напоминал наспех собранные черепки разбитого горшка, беспорядочно облитые клеем и оставленные просыхать. Нижняя челюсть, натягивая и разрывая кожу, была развернута в сторону на девяносто градусов и болталась, по-моему, только на одном суставном отростке, зубы все раскрошились, языка нигде не наблюдалось, нос вдавлен внутрь. Его глаза обводили черные «очки», те самые, что возникают при переломе основания черепа. Надо бы оговориться, что глаз у него имелся только правый, левый, вероятно, давно вытек; белок правого глаза весь налился кровью, которая просачивалась в рыжую радужную оболочку и расширившийся зрачок. Бесформенное месиво, начинавшееся за головой, все было утыкано белыми осколками, оказавшимися при ближайшем рассмотрении торчащими обломками костей; такое ощущение, что у него на каждом сантиметре рук, ног, спины, груди, бедер и т. д. имелся открытый перелом, ни одной косточки не осталось нетронутой. В общем, вообразите себе человека, по которому с ветерком прокатился железнодорожный состав, и получите представление, как выглядела эта шевелящаяся костяная каша. Исходивший от всего этого сборища духан изгнал всю краску из моего лица, кроме бледно-зеленой; невыносимая тухлятина разлагающейся падали, от которой горячит носоглотку, вперемежку с тяжелым, удушающим запахом свежей крови предоставили мне новую возможность лишиться чувств. Видать, моя дурнота не укрылась от коренастого главаря, щелкнувшего пальцами и указавшего куда-то в потолок, после чего вонизм мгновенно пропал. Демон (так я окрестил его про себя для удобства) смерил меня ничего не выражающим взглядом (глаза не спешили высунуться из своего убежища) и взмахом руки подозвал к себе. Я вышел на свет, сделал несколько шагов и дальше двинуться не решился. Когда он понял, что ближе меня ничем не приманишь, из его рта донеслось ехидное шипение с плохо различимыми признаками человеческой речи:

– Ну что, Карлсон?! Не дали б тебе крылья – так бы и нахлебался сукровицы?

Заметив, что я хочу что-то сказать, он предупредительно выставил вперед правую руку и снова заговорил голосом улыбающейся гадюки:

– Представляться не буду, даже не надейся. Мне вообще стыдно за тебя в последнее время. Так что не злоупотребляй моим терпением и не расписывайся в своей деградации, допытываясь, кто я. Я все знаю, чего ты хочешь. Ты всегда хотел слишком многого и ни за что. А должок, между тем, так и висит непогашенным.

Видя, как я с опаской оглядываю его свиту, демон отвлекся от своей белиберды и добавил в качестве комментария:

– Не смотри на них так! Они тебя презирают. И на счастье твое они тефтелю кладут. Они все – Презирающие. Пятым будешь?…

При этих словах он издал скальпирующие слух звуки, напоминавшие воспроизведенную в замедленном темпе смесь козьего блеяния и лягушачьего кваканья, только хриплые и клокочущие (иных быть и не могло, с железным-то штырем в дыхательных путях). Поняв, что он так смеется, я весь превратился в отвращение. Бог ты мой! Эта маленькая, чахоточная, ублюдочная гнида, не имущая сил причинить мне сколько-нибудь существенный вред, пробуждала гораздо больше темных, первобытных страхов, чем мог бы это сделать любой всесильный злодей. Под его взглядом я преображался в мумию, набальзамированную всеми негативными эмоциями, какие только доступны живым людям, становящимся от них дрожащими тенями. Да еще и все эти человеческие развалины, непонятно как продолжающие безмятежно существовать с таким несовместимым с жизнью состоянием «здоровья»! Это был предел, предел всему!.. Всему человеческому, ибо его власть здесь заканчивалась.

– Да, они – Презирающие, дослужившиеся до Полубогов и даже ты для них – не авторитет. Поэтому гоголем тут не выступай.

Презирающие… Вот от какого ключевого слова все встало на свои места. Почитавшийся мною архетип смертного, в бесовской гордыне отворотившегося от маленьких радостей, считавшихся им крошками навоза, подсыпанными рукой Судьбы, не согласившейся отдать ему сполна неизреченное счастье длиною в жизнь, законную принадлежность коего ему он считал безоговорочной. Этим унизительным подачкам он предпочел безысходную, непреходящую и неизбывную муку – кровь из ран, терние на челе и ледяные шипы Презрения в сердце. Что тут таить, я сам плевался от всех мелочей, делающих жизнь немного веселее, я считал низшими животными всех тех, кто довольствуется милостыней злой мачехи, кто умеет получать удовольствие от невеликого. Но кто бы мог подумать, что развитие такого рода идиосинкразии обретет свои законченные формы в некротических белковых массах? Тем временем демон, не желавший угомониться, зашикал с новой силой:

– Вот уж не думал, что тебя будет так трудно оторвать от всякого свинства. Ты знаешь, я устал ловить моменты для твоего восстановления, мне бесконечное число раз приходилось начинать с нуля! Но наблюдать за брачными играми твоих внутренних зверей доставляло мне много веселых минут, а то и часов. Рассуждая о крайней лицемерности любого взаимодействия полов, не окрашенного эротизмом, следом нанизывал замечание о том, как унизительно общаться с женщиной, не имея возможности осязать ее детородной системы. Однажды ты мне особенно подтянул настроение, когда упомянутая философия чуть не довела тебя до мысли о самоубийстве. Подумаешь – вечность, заявил ты с характерным апломбом, моя жизнь и есть целая вечность Голгофы, какая разница – вечностью больше, вечностью меньше! Жаль, что дальше дело не пошло, но начало было, я тебе скажу, впечатляющим.

Тут его ахинейский монолог прервал донесшийся с левой стороны от меня утробный рев, сопровождаемый бульканьем, и в нос ворвалась струя гнилостной вони: это тот, которым трапезничали черви, вздумал очистить от них желудок. Едва завершив свою процедуру, он тут же завладел пистолетом (как выяснилось, у него наличествовала кобура на поясе) и выстрелил в потолок. В следующую же секунду где-то на задворках зала открылась высокая, узорчатая дверь, и из нее выбежали… Ну назовем их полоумными дистрофиками, одетые с разной степенью непристойности, но у большинства туалет ограничивался панталонами и рубахой нараспашку. Презирающий с видом дрессировщика указал дулом пистолета на извергнутую им извивающуюся кучу, и около десятка этих недолюдей одновременно накинулись на нее, принявшись с чавканьем поджирать. У меня потемнело в глазах.

– В ту пору, когда ты был совсем в нокдауне, я предавался иным развлечениям, убивая время в ожидании твоего просветления. Я высматривал в ячейках железобетонных отстойников парочки, занятые любовью и вселялся в центры удовольствия самцов. Таким макаром все их удовольствие переходило мне, и в то время как их партнерши вибрировали от десятого оргазма кряду, эти бедолаги надрывались на холостом ходу в тщетных усилиях прибалдеть хоть от пары секунд своего трения, пока их не накрывал сердечный приступ. Как-то раз меня потянуло на эксперименты, и я вселился в тот же отдел мозга, только у самочки. Фу, как же это было… Кхе! Я чуть не задохнулся в этой дофаминовой клоаке, еле вылез оттуда! До сих пор как вспомню – так вздрогну. А…

– Да заткнись ты уже!!! – взорвался я, вконец разъяренный его болтовней. Как ни удивительно, он меня послушался, только выставил из орбит свои рачьи зенки, что в контексте его анатомии было равноценно использованию близоруким человеком лорнета с целью рассмотреть предмет получше. Никто из его архаровцев как будто ничего и не слышал – каждый продолжал заниматься собой.

– Уломал, – выдохнул он после тяжелой паузы, – раз уж ты не настроен меня выслушать – иди, разомнись слегка. Генерал тебе все покажет, – и он сделал выпад пальцами в сторону псориазного громилы. Тот, ничего не говоря, покинул свою воображаемую клетку, дно которой мерил тремя шагами взад и вперед, и жестом пригласил меня следовать за ним. Мы прошествовали из освещенного зала в ту дверь, через которую я в него попал, миновали пару темных комнат, и в третьей он повернул налево, после чего там сразу зажегся тусклый свет. Я пошел за ним, держась на почтительном расстоянии, осматривая стены помещения; они были выложены красным кирпичом, скорее всего, достаточно недавно. Этот бугай уводил меня все дальше, идя впереди пружинящими движениями, аккомпанимируемыми легким треском, внушающим опасение, как бы он не развалился на ходу. Как все-таки это было чудно: ведь совсем слепой, а передвигается уверенно, как крот в кротовине. Наконец, мой проводник остановился у того места меж двух стен, где располагались друг напротив друга железные створки дверей, вроде тех, которыми закрываются гаражи. Сняв засовы, он распахнул ворота с одной стороны, затем – с другой, бросив гулким басом: «Вот они». За этими воротами я увидел стальную решетку, редкую, но массивную; то, что находилось с внутренней стороны можно было счесть за каземат, в первую очередь потому что оба помещения держали в своих стенах людей, слева – мужского, справа – женского пола. Головы их были затянуты в черные мешки, руки связаны за спиной, а в остальном создавалось впечатление, что их привезли прямиком с презентации костюмов в стиле Адама и Евы, десятка два-три модника в каждой камере. Псориазник встал возле одной из створок и, скрестив руки на груди, стал выжидающе смотреть на меня, насколько можно было понять по его обезображенным, невидящим глазам. Не представляя, что от меня хотят, я воззрился на него ничуть не менее вопросительно. С минуту мы простояли, как два барана на мосту, потом я нерешительно спросил: «А что мне делать-то?…» Вместо ответа здоровяк мотнул головой, отодрал от затылка кусок кожи, швырнул его под ноги и опять нервно зашагал взад-вперед; но тут же овладел собой и, повернувшись ко мне, зарычал: