Текст книги "Дьявол победил"

А потом я снова начал искать забытья в ночных прогулках по коридорам больницы, о чем на время забывал в период активных боевых действий. Я призывал себя взглянуть на жизнь глазами реалиста, потому как не по Сеньке шапка – то, чем я сейчас занимаюсь. С другой стороны, уж если покоряться судьбе, то покоряться до конца, а не только там, где это потешно. Надо сделать все, что в моих силах, моя любовь, безусловно, этого стоит. Почти все этажи здания я знал как свои пять пальцев (тем более, что и число их совпадало), разве только не заглядывал в подвал и на чердак. И никого больше ни в темных коридорах, ни в палатах (этих убогих казармах) не попадалось мне. По обыкновению, я думал обо всем и ни о чем; помню, как я, между прочим, задался вопросом: «Что-то никаких донесений от захватчика Понта… Может, он там уже – того?… Отпрезирался?» Всего один памятный раз мое сомнамбулическое одиночество было нарушено. Ничего подобного я не ожидал, несмотря на свой солидный уже стаж колобродничанья. Когда мое ухо перехватило чуть слышное шуршанье за одной из дверей, мимо коих я проходил, я сначала и не поверил слуху, но подумал, что большой беды не будет, если я мельком проверю помещение. Шагнув в него с рассеянным видом, я приготовился быстро окинуть взглядом до жути знакомое нищенское убранство и, удостоверившись в полной безлюдности, идти дальше, но невольно замер, когда увидел за столом, на который падал скупой (ватт на 20, не больше) свет подвешенной к потолку лампы с оголенным проводом, женщину с газетой в руках. Когда я зашел, она сидела на табуретке, повернувшись ко мне профилем, но при виде меня тут же отбросила в сторону свое чтиво и, развернувшись всем корпусом на заскрипевшей табуретке, громко и наигранно-развязно обдала меня потоком слов:

– Привет! Заходи, не стесняйся! Извини, присесть тебе негде, но можешь на столе устроиться, если хочешь! Вот, доисторическую прессу читаю. Тридцать пять лет, а ума нет, – закончила она уже с меньшим воодушевлением и виновато улыбнулась не столько устами, сколько масляными глазами, отражавшими свет экономичной лампочки. Кажется, эта солдатка не узнала во мне Генералиссимуса, а может и перепутала с кем-то. Ни слова не промолвив в ответ, я с минуту молча изучал ее. Она обладала широкоскулым лицом с жалостливыми темными глазами, чуть вздернутым носом и припухшими губами; на щеках виднелись неяркие веснушки. Не очень длинные русые волосы были зачесаны назад и схвачены в короткий хвост, открывая, таким образом, прорезанный тремя глубокими морщинами низкий лоб. Больше ничего мне из ее лица не запомнилось. Одета она была в светлую блузку с коротким рукавом и черные брюки; что у нее было на ногах – туфли, а может, тапочки, – я не разглядел. В целом, женщина была полновата, хотя и не лишена талии. Так как я привык встречать здесь существ с разного рода физическими отклонениями, то и в случае с этой дамой готовился увидеть что-нибудь эдакое, находя до неправдоподобия странной ее безупречность и не замечая за собой, что разглядываю ее с какой-то маниакальной внимательностью и дотошностью, заставившей ее захихикать. Я немного смутился и, чтобы выкрутиться, спросил ее:

– А ты почему не на фронте?

– Я в резерве, – отвечала она с нотками игривости, все еще сидя и глядя на меня снизу вверх, – как дочку похоронила, так через год и загремела в резервисты…

Я подумал, что если она сейчас начнет жалиться, рассказывая слезливые истории о своей дочери, о том, как тяжело для нее было потерять ребенка – я прямо сейчас пошлю ее на передовую под Гардез, где моя армия увязала последние дни. Ибо здесь никому не престало вспоминать о родительских чувствах, этом облагороженном эгоизме воздыхателей потомства; да и раньше у меня с этим сортом людей не было никаких точек пересечения. Но нет, она, по всей видимости, отнюдь не искала, в чью бы жилетку уткнуть нос. Разумеется, ей страсть как хотелось мне что-то рассказать, но это должно было существенно отличаться от обыкновенного душеизлияния.

– Знаешь, я никогда самоубийц не понимала, – произнесла она, отведя глаза в сторону и медленно облизав губы, точно погружаясь в какие-то воспоминания, – а с тех пор как благоверный бросил меня с годовалым ребенком, я стала особенно отчаянно бороться за жизнь и ценить ее стократ выше, ведь на моих плечах была забота о любимой дочери, больше надеяться было не на кого. Конечно, примириться с таким его поступком было, чего там говорить, нелегко, не столько даже материально, сколько морально… В тот день, когда все точки над i были расставлены… Мне жутко захотелось, чтобы не только этот день поскорее прошел, а чтобы еще много дней, сотни и тысячи, срочно миновали и оставили эту проклятую дату далеко позади… Только в дочке я и находила забвение и делала это успешно. Так продолжалось двенадцать лет, а когда ее у меня не стало… Ты не поверишь – я увидела мир в совершенно новом ракурсе! Вот именно тогда я поняла и приняла все то, что мне мешало понять и принять мое материнство. Я и до этого была далеко не толкушкой, это я в начале о себе в шутку так сказала, чтобы ты не испугался, на самом деле – меня бог умом не обидел (скромностью, как видишь, тоже!), но некоторые истины казались мне несовместимыми с опекой ребенка, и мне не оставалось ничего другого, кроме как их отвергать. У каждого из нас есть что-то неприкосновенное, что мешает постижению истины со всей ее беспощадностью. Собственно говоря, материнский инстинкт являлся для меня единственным антидотом против смертельных истин, да и не для меня одной, а для многих весьма неглупых женщин. Иногда такое впечатление складывается, как будто природа нарочно сделал нас столь восприимчивыми к состоянию потомства, чтобы затуманивать нам мозги, мешая разгадать величайшие тайны жизни. Ну ведь правда, мы могли бы в этом преуспеть лучше любого из вас, интуиция – вещь великая! Вы с вашим панлогизмом только больше запутываетесь в паутине бесконечных антиномий и нестыковок и еще имеете наивность брать на себя их разрешение. Молчишь?… Молчание – знак согласия! Жаль, правда, что и мы уже забыли о своих недюжинных способностях и об их нетривиальном применении. Говорят, мужество изжило себя, и мы живем в эру беспробудной феминизации. Вот уж чушь свинячья! На мой взгляд, о какой тут можно говорить феминизации с ее романтизмом, утонченностью и загадочностью, когда имеет место самая настоящая гермафродизация! А как еще назвать процесс, в ходе которого люди как будто напрочь забывают о всяких половых различиях и особенностях, когда для них самое интимное, сакральное и некогда тщательно оберегаемое от посторонних глаз и ушей легко становится темой пошлейших в своей беспринципной непринужденности демагогий, в которых даже элементарная интеллектуальность не ночевала, чего уж там заикаться о благоговейной стыдливости или чувстве священного! Или еще говорят о том, что секс-де обожествили. Хм, ну если ЭТО – обожествление, то я – Мерлин Монро! Да разве ж с божеством так обращаются? Разве его имя поминают всуе? Секс постигла та же участь, что и все прочие ценности – его низвергли и растоптали! Его не переоценили, его как раз таки совершенно обесценили! Раньше – вот это я понимаю, обожествление! Ты же не станешь возражать, что и прежде самые впечатляющие подвиги, совершенные самыми благородными рыцарями ради Прекрасных Дам, обязаны своей мотивировкой простейшему желанию сексуального обладания – все мы люди просвещенные и прекраснодушию давно сказали твердое «нет»! Но ты посмотри, как это красиво было, аж за душу берет! Когда ночь с любимым человеком приравнивалась по степени благодатности к восхищению до третьего неба – это ли не почитание возлюбленного божества! А то, что мы щас видим – лишнее подтверждение смерти всех богов… Да я не спорю, женщины тоже по мере сил поучаствовали в глобальной десакрализации и знаешь, почему? Я, конечно, не Хорни, ни фига подобного, но бедным женщинам долго и упорно внушалась добродетель скромности, вплоть до самоуничижения. Но раньше это возможно и было оправдано в силу хотя бы того, что у женщин не было стольких возможностей блюсти свою природную красоту, сколько возникло позже. А когда нечем похвастаться, когда все у тебя и впрямь в более чем «скромном» состоянии, несмотря на расцвет годов, то тут волей-неволей будешь скромничать и стараться упрятать все от чужих оценивающих взоров! Ну а если есть, что продемонстрировать, – так чего же добру пропадать, правильно, да?! – потупив голову, она засмеялась коротким смешком и слегка зарделась. – Ты не думай, я не всегда была такой, как ты щас меня видишь. Но Бог свидетель, я целый год после того события крепилась, как могла, но ни у кого из нас запас сил не резиновый. Были у меня две подруги, но одна, кошелка, провалилась неизвестно куда. Мне ей дозвониться не удалось ни разу, и сама она не соизволила обо мне вспомнить. А вторая, хоть и трубку брала через раз (от нее мне входящих ни в жизнь не было), но после пяти минут разговора она кому-нибудь непременно становилась нужна – гости ли к ней перли или кто-то по телефону пробиться пытался – и болтовня наша прерывалась. Короче, от нее у меня стресс только усугублялся. Ну а там уже события развивались по наезженной колее: захотелось покоя и ничего, кроме покоя. А чтобы в ящик сыграть было не так страшно… Я такую картину загробной жизни себе вывела, «эсхатология для самых маленьких» я бы это назвала, – и она подавила новый смешок, – суть ее в том, что со смертью тела мы переправляемся в мир, являющийся как бы зеркальным отражением нашего, то есть внешне жизнь там ничем не отличалась бы от жизни, которую мы покинули – те же лица и обстановка, те же субъекты и объекты, с той лишь принципиальной разницей, что там она (жизнь) была свободна от всяческих роковых ляпсусов, иначе говоря, предопределение там – обеими руками за тебя, поэтому все дни и ночи у тебя проходят без малейшего эксцесса… Живешь и дышишь полной грудью до той поры, пока не забудешься вечным сном… К несчастью, я слишком серьезно отнеслась к этой космогонии собственного производства, поэтому была не очень-то довольна судьбой, когда выяснилось, что все самоубийцы подлежат срочному поголовному призыву в армию и только потом… Может быть, и сподобятся Небытия. Несправедливо, скажи?… И так двенадцать лет всю мужицкую работу выполняла, еще не хватало мне в армии служить! Это я предвосхитить не могла, а если и предвосхищала, то, учитывая мое тогдашнее состояние души… Когда тебе так тошно, то кажется, будто ты постигла все, что только можно постичь, что нет для тебя больше ничего неизученного, ничего неопробованного и неиспытанного! Словно у тебя за несколько жестоких, убойных мгновений уложились в голове философские, научные и творческие достижения всех времен и народов, вся жизнь тебе представляется старой, примитивной, скучнейшей игрушкой, которую ты еще в детстве изучила вдоль и поперек, а все высокие материи и неэвклидовы геометрии – набившее оскомину дважды два четыре… Нет больше ничего, что обычно делает жизнь жизнью, потому что та страшная ЯСНОСТЬ, что вносит в нее трагедия… Эта ясность выжигает внутренний взор! Такой, знаешь ли… Своего рода оргазм навыворот получается: секунды наивысшего страдания, по прошествии коих оно медленно идет на спад, и с тебя уже вполне достаточно – ощущаешь себя уничтоженной… Что-то мы все об одном и том же долдоним!.. – спохватилась моя собеседница в очередном приступе нервного смеха, быстро тающего подобно дыму от сигареты. – Ты-то мне расскажи – какими судьбами, а то все я да я… – и она посмотрела на меня с наибольшей пристальностью и плохо скрываемым нетерпением, готовая услышать что-нибудь, не уступающее в увлекательности рассказанному ею. Я по-прежнему стоял, даже не пытаясь о что-нибудь облокотиться, не говоря уже о том, чтобы присесть. Наши взгляды скрестились, и я коротко ответил:

– Если я тебе и скажу, кто я и что здесь делаю – ты все равно не поверишь.

С этими словами я повернулся к выходу, услышав вслед: «Да погоди ты!» Но я же теперь почти как бесплотный дух, застывший перед непроницаемым маревом ожидания, и истосковавшиеся по ласке одиночки меня не заботят. Да еще и мой товарищ-командарм возьмет и настучит о «неуставных отношениях» (несмотря на тесное сотрудничество, я по-прежнему не доверял ему). Больше я эту женщину не встречал, о чем ни разу не воздохнул.

Шел уже третий месяц, как мы второй по счету раз взяли Герат и благополучно вернули его обратно. Все еще слабо веря в достижение приоритета над несгибаемыми парфянами, я, тем не менее, отчетливо видел, что на северо-восточном направлении боевые действия активизировались, как никогда прежде; подобную активность можно было наблюдать, пожалуй, что только в начале кампании. Я уже снова начинал верить в успех моих солдат, но все равно известие о взятии Кабула стало для меня громом среди ясного неба. Значит, есть у нас еще порох в пороховницах, раз самый крупный из парфянских городов не устоял перед нашим натиском! За ним последовал более мелкий, но не менее приятный в роли трофея Джелалабад. Моя реакция не заставила себя долго ждать – я вновь подключился к планированию некоторых операций, нарушая рабочую обстановку толстошкурого коллеги, уже привыкшего принимать решения без моего ведома. К слову сказать, его состояние впервые за все время моего иждивенчества стало внушать мне серьезные опасения. Он заметно исхудал, движения его сделались непривычно заторможенными, и все больше крови выходило из разодранного, словно обструганного рубанком, тела. Вдобавок у него открылся сухой, грудной кашель, порой с непонятным, пугающим треском, как будто сами его легкие изнутри заросли такой же псориатической коркой. Только сейчас я проникся к нему более дружественными чувствами, сочетавшими в себе по преимуществу уважение и сострадание. Этот человек вкладывал всего себя в дело, ничего, по сути, ему не сулившее, тогда как я, втайне надеявшийся на извлечение хотя б самой паршивой выгоды, если мне откажут в крупной, все время берег силы, и вклад мой был достаточно сомнителен. А ведь этот богатырь тоже был не железный и запросто мог не дотянуть до окончания войны – и тогда для меня все пропало. При всем том я не смел поторапливать его с третьей попыткой взятия столицы, понимая, что необходимо особенно тщательно к этому подготовиться, так как четвертого шанса, скорее всего, не будет. Согласно донесениям нашей разведки, укрепленностью Герат нисколько не превосходил Кабул, скорее даже уступал ему, да и вообще, нам удалось порядком вымотать парфян, несших последнее время все более ощутимые численные потери. Все их крупнейшие города находились в нашем распоряжении, а в целом в территориальном отношении мы контролировали не меньше трети страны. В один прекрасный (и особенно пасмурный) день мы приняли обоюдное решение о штурме, задействовав для этой цели ни много, ни мало – двухсотпятидесятитысячную армию (для сравнения: оборонительные силы Герата составляли не более сорока тысяч человек), не считая орудий, техники и авиации. Помню, как на следующее утро генерал явился ко мне совершенно разбитый, изо рта и из носа у него лились потоки крови, заляпавшей всю шею и грудь. Я ужаснулся его состоянию, но не допытывался у него о причинах; скорее всего, он провел бессонную ночь, нервы его были на пределе. У меня же закралось сомнение – а стоит ли столица таких жертв? Неужто с ее взятием что-то принципиально изменится и укрепит наше еще слишком шаткое господство? Может быть, имеет смысл отложить наступление на Герат до лучших времен, а пока переключить внимание на несдавшиеся провинции? Но вносить поправки было уже не своевременно, и битва за Герат началась. Я зорко следил за ее ходом и к вечеру почувствовал сильнейший прилив адреналина: мы потеряли четыре пятых пехотных войск и почти все танковые, а в восточной части города парфяне начали переходить в контрнаступление. Если бы не подкрепление, подоспевшее из соседней провинции Бадгис, оккупированной нами южнее реки Мургаб несколько дней назад, – нас ожидало бы позорное поражение. Но свежие силы сделали свое правое дело, и меньше, чем через час сопротивление защитников Герата было окончательно сломлено. В третий раз Парфия потеряла столицу, лишь немногим удалось бежать на запад. Наученный горьким опытом, я не спешил отдаться бесконтрольному ликованию. Больше всего меня занимал вопрос – как долго мы будем на коне? Враг попытался отобрать город уже на вторые сутки, загнав нас в осадное положение. Наша армия напрягалась, как могла и с каждым днем таяла; псориазник теперь дневал и ночевал в моей комнате – любая лишняя ходьба его изнуряла. Испытываемые нами трудности совпали с накалившейся обстановкой в Понте: мечта идиота сбылась, и червячник заполучил свой любимый Бейрут, а с ним – и побережье Ливана, но после этого ему пришлось три дня заново отвоевывать Батман, освобожденный не дремавшими понтийцами. Через некоторое время я уже не мог обманываться, ибо все говорило о том, что дни оккупации нами Герата сочтены. К чести моих воинов следовало бы сказать, что в этот раз они до последнего тянули время. Более того – сдав последний квартал, остатки армии каким-то чудом соединились с полуразгромленными полками, мертвой хваткой удерживавшими восток Парфии, и на каком-то предсмертном автоматизме пытались продолжить завоевания. Уму непостижимо, но им и здесь удалось на три пера ощипать синюю птицу. Первой жертвой оказался уставший от сопротивления Гардез, после чего мы фактически получили контроль над всей провинцией Пактия (за вычетом одного неуступчивого городишки под названием Хост); за сим стало известно о капитуляции Кундуза и блокаде Ханабада – второго по величине населенного пункта провинции Кундуз. Но то были наши последние достижения в пропитанной кровью и дымом Парфии. Весь следующий месяц оказался ознаменован неразрывной чередой потерь завоеванных нами территорий и оттеснением нас к югу – в Белуджистан и к самым берегам Аравийского моря, где и находили смерть все чудом оставшиеся в живых. Кабул, Кандагар, Мазари-Шариф и остальные города и кишлаки сбрасывали наше иго с хронологическим интервалом в несколько дней; единственным плацдармом для нас оставалась деревушка Дживани, расположенная на двадцать пятой параллели, сиречь на самом отшибе страны, отступать откуда можно было лишь по морю. В довершение всех бед парфянские диверсанты лишили нас девяноста процентов техники – от фургонов до авианосцев, частично уничтожив, частично захватив ее. Не знаю, на что я уповал, но окончательное поражение не сразу представилось мне во всей безжалостной очевидности, я все еще допускал мысль, что неким неизвестным мне образом, словно по волшебству, дело примет более перспективный оборот. Генерал совсем зачах, с лихвой отражая состояние своей армии. Однажды я вошел в кабинет и чуть не поскользнулся на полосе крови, тянувшейся от входа к столу, за которым сидел еще живой полководец, подперев голову рукой; время от времени он вздрагивал, теряя последнюю кровь, толчками вырывавшуюся из огромных, вызывающих ужас и дурноту дыр в теле. В рамки псориаза или еще какого объекта дерматологии это изуверство не укладывалось: скорее, можно было подумать, что его покусали обезумевшие лошади. Дышал он тяжело и с присвистом, из чего я заключил, что он умирает. Я так и застыл, не смея тронуться с места или произнести слово. Но генерал почувствовал мое присутствие и мертвецки тихим голосом выговорил:

– Разрешите доложить, товарищ Верховный Главнокомандующий… Война окончена, мы проиграли…

Я не верил ушам, мне бы следовало заранее зацементировать их!

– Как так?!! – возопил я благим матом, и с этим криком из меня унеслись все силы, – но ведь мы НЕ МОЖЕМ проиграть!

– Очень даже можем, раз сделали это, – отвечал он прерывающимся хрипом, размазывая дрожащими руками кровь по подбородку. – Мы с тобой идиоты, за что и поплатились.

– Но мы же не можем!.. У нас же есть еще резервы и… ну…

– Не бредь, мы разбиты на голову… Больше того – они движутся на нас…

– Но мы же не можем проиграть! – твердил я, словно какой-то ошибочный, но единственно известный мне пароль.

– Иди к своему криволапому… Чем черт не шутит… Вообще-то, уже поздно, но вдруг еще можно уйти красиво… – вымолвил он, проглатывая окончания слов и бессильно роняя голову.

Я повернулся так резко, что мне вступило в спину. Скрежеща зубами от боли и обиды, я вывалился из своего кабинета и слишком, как мне казалось, медленно, припадая поочередно на обе ноги и цепляясь за стены, поплелся искать тот самый «отсек», где заседал распорядитель моей судьбы. Добравшись до печально знакомой двери, я без стука вломился в зал и, скрюченный, остановился перед демоном, с прежней невозмутимостью свисавшим с заточенного лома и упиравшим пару костистых лап в спину безгласого и безропотного хиляка. На секунду в двух узких прорезях рогатого черепа мелькнули глазные яблоки и тут же спрятались, как звери в норы.

– Мне нужна помощь… – сказал я вполголоса, одну руку заложив за спину, а другой потрясая перед своим сморщившимся лицом, после чего сразу замолк от новой волны острой боли.

– Медицинская?… Или психиатрическая? – прошипел он, ковыряя когтем в углу рта.

В бессильной ярости я замахнулся на него обеими руками и со стоном рухнул на одно колено; попытался встать, но от этого щемящая боль в спине еще усилилась. Ничего звучнее пыхтения нельзя было от меня добиться.

– Ну и что за танец дикаря?… Ты мне устраиваешь? – этот чертила без стыда и совести прикидывался веником и прикончить его было бы для меня великим отдохновением, но издевкою судьбы сейчас он нужен был мне больше всего.

– Ты знаешь, в чем дело… Нам не выиграть… И если ты не вмешаешься… Никакой Парфии тебе… Они нас разнесут… Парфяне победят… – с ужасом думая, что могу навсегда потерять свою возлюбленную Наталью, я принуждал себя нести вздор о парфянской агрессии, могущей что-то значить для демонического выродка, тогда как одно упоминание о моих истинных чувствах и побуждениях угрожало очередным по счету строгачом.

– Вот оно что… – протянул он тоном, в котором нельзя было не заметить злорадства, – а кто-то ведь избавиться от меня хотел, сместить меня во имя высшего благородства.

– Никто не собирался от тебя избавляться, нужен ты кому, как летошний снег… Пойми – мы остались без армии, все, что мы могли, мы сделали, от нас больше ничего не зависит. Если тебе самому небезразлична вся эта катавасия с войнами, если ты только не глумился над нами все это время, тебе остается только одно: исправлять наши ошибки…

По-хорошему, на подготовку речи подобной важности мне следовало бы потратить не меньше часа времени, дабы она прозвучала внятнее и убедительнее, и если бы я мог предвидеть это, теряя ставшие теперь драгоценными часы и минуты в бесцельных ночных бдениях! Внезапно где-то в отдалении раздался приглушенный стенами грохот, и я явственно почувствовал, как пол под ногами сотрясся.

– Ага, ты прав, вот они – явились, не запылились! Но мы без боя не сдадимся, ведь у нас в руках еще есть оружие массового поражения! В нашем распоряжении – главный суицидник, для них он – верная смерть!

Это необъяснимое эйфорическое возбуждение, с коим он разбрызгивал слова, точно ядовитую слюну, мне очень не понравилось и заставило мое сердце учащенно забиться. Сейчас он что-то выкинет… Я с трудом разогнулся и встал, раскачиваясь, как на волнах.

– Так ты поможешь или нет? А то нашу фортификацию уже испытывают на прочность, – обратился я к нему с написанной в глазах готовностью на все.

– Я дам тебе возможность помочь себе самому. Вот, держи, – и с этими словами он, слегка подпрыгнув, выпихнул из-под ног тело истощенного человека, все так же безмолвствовавшего и бездействовавшего, словно подбросив мне тряпку для вытирания пола. Я попытался ретироваться, однако карлик этого весьма не одобрил, и окрик, вырвавшийся из его подгнившего рта, сильно напоминал шипение разозленного гусака, защищающего свое стадо:

– Ну, бери его, он сам никуда не пойдет! Возьми и отдай его им, они его захапают, а дальше – не твоя забота. Может, устроят массовое, всенародное самосожжение с водружением его в самый центр жертвенника, может, додумаются до чего-нибудь повычурнее… В любом случае, твой последний долг Генералиссимуса – обеспечить их этой жертвой. Когда они ее примут и выжмут из нее все – они устыдятся, что еще живые. Таких, как они, в мире больше не осталось, и нашим строптивым врагам нужно только покрасноречивее объяснить это, они – колоссы на глиняных ногах, они испугаются своей до неприличия огромной жизненной силы… Ладно, действуй уже, время не теряй! Они совсем близко!

То, что случилось дальше – не лучшим образом отложилось у меня в памяти и то немногое, что удалось сохранить, трудно назвать даже фрагментарным. Боль и перенапряжение нервов заглушили все, застлали толстой пленой, и я лишь помню, как и вправду схватил и потащил куда-то того самого суицидника, что отфутболил мне рахитичный бес. По-моему, этот человек и не думал оказывать сопротивление, даже когда я выталкивал его в открытое окно (или перебрасывал с балкона?). Обо что-то я сильно травмировал руки до самых локтей – то ли о разбитое стекло, то ли о проволоку, перетягивавшую его рот… А внизу сгрудились толпы вооруженных до зубов людей, наверно, это и были парфяне. Полуголый человек свалился им прямо на головы, они принялись избивать его, а потом, измочаленного, тоже куда-то поволокли… Мне вспомнилось увиденное когда-то на подступах к больнице. Да, это обладало сильным сходством с совершившимся только что… Да еще и с моей помощью, что мне ни капли не льстило…

Придя в себя, я обнаружил, что валяюсь на полу в обширном и довольно мрачном помещении, где только на середине пола расплывалось пятно неяркого электрического света, падавшего откуда-то с потолка. К счастью, памяти я окончательно не лишился и тотчас же восстановил все те немногие события, которые приключились со мной с того момента, как я попал в это проклятущее здание, до того, как демон благодушно предоставил мне последний шанс. Помнил я и о самом главном – его обещании заняться рассмотрением моей насущной проблемы по окончании парфянской кампании. Только где он, этот чертов обормот? Словно проспавший время подъема на работу, я вскочил и закрутил во все стороны головой. И тут демон сам вышел из темноты, своими ногами-кочерыжками, уверенно переступая ими и шелестя целлофановым балахоном. Я сделал шаг ему навстречу, и мы остановились совсем близко друг от друга. У него какой-то сюрприз для меня, и по его виду это можно было разглядеть сквозь любую маску на его наглой роже. Я решил, что надо не медля все выяснить, поелику молчание только усугубляло растущее волнение и предчувствие беды.

– Все, дело сделано, уважаемый божище. Война окончена, мир живых скопытился. Думаю, что выскажу дельную мысль, если замечу, что неплохо дать мне перекурить.

– Перекурщик, ты такое старье вспоминаешь, – прошептал он так тихо, что мне пришлось склониться к нему ухом, – о каком помнить следовало гораздо раньше. Лучше подумай о предстоящей встрече. На сей раз ты готов?

– Ты имеешь в виду встречу с… Моей подругой жизни?… Так я тебе разве не об этом говорю? Кто-то ведь мне обещал…

– Ты что болтаешь?! Хочешь оскорбить ее?! – зацыкал он почти испуганно, чем крайне озадачил меня, ведь чего-чего, а испуга я от него не ожидал.

– Оскорбить? – переспросил я в безмерном удивлении. – Вообще-то я… Люблю ее.

– В твоих устах эти признания отдают такой крепкой фальшью. Она освободила тебя от боли, а ты искал, как бы раствориться в боли, вселенской боли. Она испробовала все. Даже меня пришлось ей от тебя отделить. Чтобы ты увидел, на что стал похож. И при всем том… – он вздохнул (дьявол в миниатюре вздыхает! Нет, я так больше не мог, его печаль окончательно сбила меня с панталыку!), – она щадила тебя и делала это из любви.

– Она? Она?! Стой, о ком ты говоришь?! – не выдержав, я схватил его за шиворот и дернул на себя, – говори ты уже проще – о ком идет речь?! – на самом деле именно это я знать и не хотел, это стало бы переходом последнего рубежа. Шебуршание где-то у стены, на которую не падал свет, отвлекло меня от уродливого коротышки – я выпустил его и обернулся. Три силуэта и шевелящаяся кучка на полу… Так это же четверо Презирающих, моих бесстрашных генералов! Что же они там притулились, как бедные родственники? Темнота ли обманула мое зрение или нашелся тут доктор Айболит, но мне показалось, что они выглядели не так плохо, как я видел их в последний раз, скорее наоборот – им в некотором смысле «полегчало». В любом случае, все они живые и тоже заслужили право на побывку. Я без труда рассмотрел псориазника; но и он как в рот воды набрал.

– А я бы на твоем месте подготовился, – увещевавший меня шепот все больше прибавлял в тревожности, – негоже завершать историю Небытия, не ведая, что творишь.

Вот это и было то, что я боялся услышать и услышал! Мгновение спустя я уже обливался холодным потом и смотрел на демона пятикопеечными глазами.

– Все, не надо больше ничего мне объяснять, не надо! Ты почти целый год мурыжил меня здесь, чтобы отдать ЕЙ?! Чтобы все закончилось так погано и нелепо?! Я и жить-то согласился дальше единственно из-за надежды увидеть снова любимую, покаяться во всем и сделать ее счастливой! А что ты мне преподносишь вместо этого?! Я щас же уйду отсюда – ОНА меня не получит!

Он схватил меня своей длинной клешней за рукав:

– Идти некуда и ты не уйдешь. Там снаружи нет ничего – Первичный Хаос и бесформенная пустота, и остались считанные минуты до того, как она поглотит и это место, и последний из миров перешагнет обратно ту временную точку, когда началось зарождение жизни, и вернется в Небытие… Тебе все нужно объяснить на пальцах, ты до сих пор демонстрируешь чудеса бестолковости! – говоря это, он начал боязливо озираться. – Время не терпит, и я буду очень краток, поймешь ты или нет – не знаю, но после этого мы распростимся, – я сжал челюсти, чтобы не выбивать дробь зубами, но контролировать себя мне становилось все труднее. Я боялся, что сейчас сойду с ума и сам начну рвать себя в клочья. – Первое и самое главное – ты никогда не был человеческим существом, ты был вселенской болью, страхом и безумием, еще тогда, в предвечьи, отколовшимся от Небытия! Так возникло то, что назвали жизнью. Так она пропиталась болью и, борясь с нею, могла только проигрывать, и тогда наступало горе побежденному! Второе и не менее важное – дело в том, что вся история Небытия есть движение вспять, в ПРОШЛОЕ, бесконечное возвращение к началу, к той вечной Предыстории, когда жизни еще не было в помине. И то, что ты сейчас помнишь… Грубо говоря, происходило в обратной последовательности! – и его голос уже звучал словно затихающий шепот израненного, умирающего на поле боя солдата, передающего товарищу свою последнюю волю. – То есть в конце мира бог был умерщвлен… Людьми, которыми до того обуял ужас и боль, что и гордости больше не нашлось места в их сердцах – они обезумели. За сим ты взялся за людей – стал методично сживать их со света, но пожалел, увидев, как они рыдают, – («Ты увидел их слезы…» Секунду, но разве я их жалел?!) – остановился и позволил им наносить удары тебе, но чем больнее тебе было, тем лучше ты понимал их страдание, тем горячее желал всеобщего исцеления, и грязь, из которой они вылезли, едва не сделала тебя слепым! Помнишь, как ты сам звал ЕЕ? И она являлась по твоему зову, она хотела забрать тебя, ей нужно было лишь твое согласие. И ей пришлось снизойти до последнего из унижений… Да, это была ОНА!.. Богиня, что приняла обличье смертной мученицы – только благодаря этому на кратчайший миг вы снова сделались близки. Но дальше так длиться не могло – она и так слишком много тебе уступила, а ты как само собой разумеющееся принимал ее уничижение! Ты обидел ее, обидел жестоко… Если бы ты ответил ей взаимной любовью – не появился бы я. И в том же самом облачении… Когда я завещал тебе продолжить дело там, куда ты направляешься, ты наивно подумал о Москве – о своем пункте назначения ты памятовал не более, чем о происхождении. А направлялся ты к началу, туда, где ожидало одиночество, одиночество бытия. Я, твой бог и твоя сущность, недосягаемый образец для подражания и вечный позор, совратитель и обличитель, рассекшие тебя надвое… Я – тот, кем ты стал, отвергнув ее. Дальнейшее развитие истории ничем не примечательно. Возвращение подходит к концу, сейчас ты встретишь Богиню Небытия, того самого Небытия, от которого думал убежать!.. У тебя не все усвоилось в голове, да?… Ты помнишь отдельные отрезки своего пути, наиболее броские и выступающие осколки, и они никак не могут сложить ничего цельного, о чем я тебе в одном из таких осколков напомнил, – так вот что значило «по кускам»! – чему ты так же не сумел дать верной интерпретации! Ну что ж, побаловался человечьим обличьем и хватит, не то будешь как они!