Текст книги "Ты слышишь ли меня? Литературно-художественный альманах"

II

– Шеф везет полную машину дырок. Дорога плохая: ямы, ухабы. Одна дырка упала. Шеф тормозит, подходит в выпавшей дырке, хочет бросить ее обратно в кузов и… проваливается в нее.

– Все?

– Все.

– Ничего не понял.

– Абстрактный анекдот.

– А – а—а…

Женщина в черном берете:

– Расписание на сегодня такое: до обеда вы знакомитесь с нашим институтом, потом обед, после обеда едем в район старого Тбилиси, после ужина в театр: кто хочет – в Руставели, кто – в Марджанишвили, пожалуйста!..

«Рафик» останавливается.

Женщина в черном берете:

– А сейчас вы познакомитесь со своими коллегами и ректором. Идемте! Они уже ждут нас!

Коллеги. Смотрим друг на друга. Рассказываем о спектаклях, словно знакомим со своими друзьями. Или вот: ощущение, что встретились посланцы с разных планет. Изучающие взгляды. «А что у вас, на вашей планете?» «У нас – то-то, а у вас?» «У нас вот то-то», «Но ведь мы же занимаемся одним и тем же делом!» «Одним». «А не знали о существовании друг друга». «Не знали».

– Расскажите о «Вишневом саде»…

– А, правда, что…

– Мы вас познакомим с нашим молодежным театром…

– Послезавтра спектакль о Пиросмани…

– А вы еще не были в старом Тбилиси?..

– А какой район у вас называют «Африка»?..

– Концепция очень интересная…

– Последняя книжка Бахтина…

– Семиотикой театра? Нет, не занимаемся…

– Это великий актер! Жалко, что мало снимается в кино…

– На фуникулере побываете…

– «Вишневый сад» – это печаль по ушедшему. У каждого поколения свой «Вишневый сад»…

– На первом курсе театроведы пишут одноактную пьесу, на втором – двух, а на пятом – пятиактную. Так практически изучаем теорию драмы…

– А сейчас вы их посмотрите. Два актерских курса…

– Доброжелательность критики… Не задевая актерского достоинства… Не ядовитая критика. Ядовитая, когда враждебное искусству направление…

– Мы к вам приедем в мае…

Лабиринт коридоров. Комнаты, классы, залы.

– Проходите! Садитесь! У нас урок мастерства. Этюды. Этюды с палками… У кого не развито воображение, тот не любит театр. Театр – это воображение, единственная реальность во всей театральной условности – это актер. Актер должен заставить поверить в условность. Верит актер – верим и мы. Он – наши глаза, уши, сердце, наши слезы, смех и восторг!

Палка в руках студента превращается то в воображаемую скрипку, то в дерево, то в коромысло, то в трость, то в телескоп.

Лабиринт коридоров. Комнаты, классы, залы.

– Здравствуйте! Знакомьтесь!.. Занятие по сцендвижению. Настоящему актеру не нужны ни палка, ни коврик, ему хватит его тела, его глаз, лица, рук. Ему даже не нужен голос, слова. Он может беседовать с вами молча.

Все студенты в черном трико Девушка, стесняясь своей полноты, прячется за ширму.

III

«Рафик», клюнув носом, резко остановился. Женщина в черном берете выпрыгнула на дорогу: – Выходите. Старые кварталы лучше пройти пешком.

Узкие, кривые улочки. Дома лепятся друг к другу, как ласточкины гнезда. Прямо на тротуаре стоят табуретки, с гнутыми спинками стулья, на них сидят пожилые мужчины, старцы. У дверей в дома стоят, заложив руки в карманы, надвинув на глаза кепки, молодые парни.

Маленький магазинчик. Мыло, лепешки, ткань, серебряные колечки, бусы из цветного пластика, чеканка, гвозди, краска, запчасти для автомобилей.

– Вон в том доме с колоннами останавливался Лермонтов.

Девушка с пронзительно-синими глазами что-то оживленно рассказывает Женьке.

Как-то неожиданно вышли к Куре. На той стороне, прямо по самому краю крутого, обрывистого берега, стоят одно-двухэтажные дома. Если сорвешься и упадешь вниз – смерть неминуемая.

Всю жизнь жить на краю опасности. А может только в этом и есть полнота жизни? Или, точнее, только на краю опасности ощущаешь прелесть жизни? Или так исторически складывалась жизнь, что постоянно на краю опасности?

Тело, прежде чем упадет в воду, в кровь обдерется об эти обрывистые берега. Удар о воду, небольшой фонтан брызг, кровавое пятно, втягиваемое в воронку водоворота…

А слева от этих домов над обрывом замок Метехи. Пѳред замком статуя всадника.

Девушку с пронзительно-синими глазами зовут Нино.

– А что означает слово «Тбилиси»? – спрашиваю я у Нино.

– Тбилиси – это теплый. Тбили в переводе с грузинского – теплый.

– Теплый, – повторяю я.

– А вы что, не знаете легенду о Тбилиси?

– Не знаю.

– Когда-то здесь кругом были очень густые леса. В эти леса заехал, охотясь, царь Вахтанг Горгасали. Вдруг из кустов вылетел фазан. Вахтанг стрелой убил этого фазана. Подъехал, поднял его из родника и чуть не обжегся. Вода в этом роднике была очень горячей. Вахтанг объявил, что на этом месте будет город, а называться он будет – Тбилиси… Теплый…

– Тбилиси, – повторяю я и смотрю на Нино. В ее глазах вспыхивает синий, обжигающий огонек.

– Да, Тбилиси, – говорит она тихо. Мне кажется, что она, наспех накинув пальтишко, сбежала с уроков, а на ее тонких пальчиках обязательно есть чернильные пятна.

Стены, когда-то огораживающие монастырь Метехи, давно разрушились. Монастырский двор открыт всем ветрам. Сегодня хозяйничает холодный, который дует с Куры.

В бывшем храме монастыря молодежный театр. Фойе. Небольшой зал и сцена с двумя площадками. Красные блики на серых стенах, толстый канат и цепи, свисающие с верхней сцены на нижнюю, гулкость эха, – все это уже какая-то торжественная трагедия. Сегодня вечером здесь идет «Гамлет». «Быть иль не быть?» Эхо по-своему будет подхватывать каждое слово, а стены монастыря – эти древние философы – будут толковать их смысл.

В лужицах на дворе монастыря плещется солнце, трепещут от ветра тонкие стебельки пробивающейся травы. Всего один шаг из одного времени в другое.

Протискиваясь по узким улочкам старого Тбилиси, «рафик» поднимается вверх, выезжает на широкую дорогу, делает какие-то непонятные для нас маневры и останавливается, как нам сообщают, у картинной галереи.

За столом, заставленным разными яствами, напитками и цветами, сидят девушка и юноша. Красота их лиц, сочность и яркость красок мира, который их окружает, настолько радостны, что, кажется, эта радость зазвучит необыкновенно веселой мелодией. Но зачем между девушкой и юношей это уродливое лицо смерти? А может не между, а вместе с ними? Или это лицо старости, немощи, которая ждет их? Или это символ преграды между истинно влюбленными?

– Идите сюда! Здесь картины Пиросмани!

Из скорбных глаз жирафа вот-вот выкатится слеза, капнет на пол, прожжет его, а потом и земной шар.

– Помнишь, как в кинофильме он ушел со своей свадьбы. Встал из-за стола, перелез через каменную ограду и ушел.

– А знаешь почему? Потому что он по жизни был странником.

«Странник… Он выходил из каморки, где жил, на улицу Тифлиса и ему виделся огромный мир. Многообразный, бесконечный. Стоило свернуть куда-нибудь и перед глазами открывались неизвестные государства. Невероятные приключения подстерегали тебя вон за тем домом!.. Необыкновенное в обыкновенном, бесконечное в повседневном…»

Шашлык не на палочке, а сдернут с них. И не шашлык уже, а кусочки жареного мяса на тарелке. Нарочито пересоленого. Наверное, специально для того, чтобы есть, запивая сухим вином. Настоящее сухое вино пресное, как вода. И очень холодное! Опорожненную бутылку тут же убирают со стола и ставят полную.

Пошли в ход все закуски, которые стоят в витрине: сыр, соленая рыба, зелень, лепешки, консервы.

Когда-то я учил на грузинском припев песни о Тбилиси:

Тбилисо, мзис да вардебис мхарео,

Ушенод сицоцхлец ар минда,

Сад арис схваган ахали варази,

Сад арис чагара мтатцминда!

Нравилось, словно птичий клекот, это сочетание звуков: цхл, мтц.

Когда запели эту песню, я подтянул на грузинском. Верно, очень смешно выговаривал: все грузины заулыбались. Но я был горд, что вот знаю хоть немного по-грузински!

А потом начали петь:

Расцветали яблони и груши…

И с нами вместе запел хозяин кафе. Видно, мы ему понравились.

Коварность холодного вина начала проявляться. Мы все как-то в одно мгновение опьянели.

– Надо уходить… пора… – шепчет женщина в черном берете.

А на стол все ставятся и ставятся, взамен выпитых бутылок, полные. И жалко уходить, и невозможно уже пить.

«Конца веселью быть не должно. Есть конец человеческим возможностям».

– Через полчаса в театр… в театр… начнется спектакль… – клохчет, словно наседка, женщина в черном берете, переходя от одного к другому. – Пора… пора…

После застолья подниматься вверх тяжело, еще тяжелее бежать. Мы с Женькой бежим. Бежим, потому что выпили много вина и уже невмоготу. Ноги еле передвигаются. Хоть забегай в первую подворотню. Но мы люди интеллигентные, бежим до специально сооруженного для этих целей места!.. «М» не работает, спасает «Ж»!

Около двенадцати ночи, перед тем как уснуть.

– В автобусе едет пьяный. Рядом с ним стоит девушка. Он ее то и дело толкает. Наконец, девушка не выдерживает: «Да стойте вы на ногах!» Пьяный: «Я стою… я ничего…» «Ничего. Да вы же выпиши. Вы же пьяный. Вы же напились, как сапожник!» Пьяный внимательно рассматривает девушку сверху донизу. «А у вас ноги кривые… У вас очень кривые ноги… У вас ноги, как у кавалериста!.. А, между прочим, я завтра буду трезвым… А у вас кривые ноги так и останутся…»

– Ха-ха!.. А теперь давай споем:

Тбилисо, мзис да вардебис мхарео,

Ушенод сицоцхлец ар минда,

Сад арис схваган ахали варази,

Сад арис чагара мтатцминда!

ІV

За окном тихонько кружит снег. Большие пушистые хлопья. Стволы деревьев на склоне горы кажутся еще более черными. Почти обуглились. Гора стала как будто выше. Ее агрессивность увеличилась.

– Спишь?

– Нет.

– Слышишь?

– Эдит Пиаф.

– Напились вчера, как дураки на поминках.

За стеной поет Пиаф. Кто-то смеется. Потом музыка и смех утихают. Голоса звучат реже, глуше… Тишина… Звон разбитого стекла. Со скрежетом проехали по полу ножки стола. Возня. Глухие удары. Хрип.

– Дерутся что ли?

В соседней комнате хлопнула дверь. Все затихло.

На ступеньках лестницы капельки крови.

V

Нумерация мест в театре имени Марджанишвили не по рядам, а по-порядку: 1,2.3 и т. д. Мое место 85. Билетерша показывает, в каком ряду это место. Вспоминаю текст из учебника по французскому языку, где тоже билетерша помогает найти место и получает за эту услугу мелочь. Здесь я только благодарю.

Пиросмани играет правнук грузинского князя. Кто-то впереди меня говорит по-французски.

На помосте лежит человек. Очень долго, без движений. Потом начинает еле-еле шевелиться. С трудом поднимает голову. Тихонько о чем-то говорит… Я не понимаю ни одного слова по-грузински. Слушаю интонацию и смотрю за глазами этого актера, играющего Пиросмани. Я не могу оторваться от этих глаз. Чувствую, что ими, так же. как и я, заворожен весь зал. Кажется, прошло очень много времени. Целая человеческая жизнь, пока актер поднимался на ноги. Он рассказал одними только глазами всю жизнь этого гениального самородка.

Глаза жирафа.

Глаза Пиросмани на фотографии.

Пронзительной синевы глаза девушки, которую зовут Нино.

VІ

– Митя. По-грузински – Мико.

– Женя.

– Виктор.

– Я – ночной комендант этого общежития. А вы, я слышал, из Москвы приехали?

– Из Москвы.

– Спортсмены?

– Нет… Мы из театрального института.

– Театрального?!.. Вы никуда не уходите сейчас?

– Нет.

– Я приду… Подождите.

Он принес две бутылки домашнего вина и две вареные картошки. Разлил вино по стаканам, разрезал картошку.

– За знакомство. Но прежде, чем выпить, обязательно произносят тост. Я наполовину грузин, у меня мать украинка была, но обычаи грузинские все знаю и язык знаю. Я делаю мраморные плиты… Надгробия… Это моя основная работа, а здесь я работаю, чтобы трудовой стаж шел.

Мико приподнял стакан с вином.

– Однажды, чтобы наказать провинившегося, придумали такую казнь: казнили на глазах провинившегося его родителей. На лице ни один мускул не дрогнул. Тогда казнили его жену и детей. И это не тронуло. Ни одна слеза не выкатилась из его глаз. Стали думать, чтобы сделать, чтобы он заплакал. Ничего не придумали и казнили его друга. И вот тут он заплакал… Удивились все и спросили его. Он сказал: «Родителей не было жалко, потому что они старые и умерли бы и так. Жену нашел бы другую, от нее родились еще дети. А вот друг один, друга уже не найдешь…» За друзей!

Натюрморт: соль, три стакана, две бутылки с вином и разрезанная картошка.

Часто повторяющаяся фраза: «Пока все не выпили, следующий тост не произносится!»

 
В час ночи мы поем в три голоса:
Тбилисо, мзис да вардебис мхарео,
Ушенод сицоцхлец ар минда,
Сад арис схваган ахали варази,
Сад арис чагара мтатцминда!
 

Натюрморт: соль, три стакана и пятилитровая бутыль вина.

VІІ

Парк Победы имени Сталина.

Круг небольшого стадиона. По кругу бегает мужчина в спортивном костюме. Слышно, как под его ногами чавкает снежная жижа.

Дерево с тонкими, опущенными вниз ветвями. Будто вдова распустила волосы и причитает по умершему.

Мощная лестница поднимается вверх по склону горы. Ступеньки ее забиты снегом, залеплены наплывами льда. Сбоку, чуть поодаль от лестницы, узкая тропка.

Ступеньки лестницы, забитые снегом, залепленные наплывами льда – словно стертые зубы. Остались одни десны, которые ничего уже не могут пережевать. Ну, разве только манную кашу!

Дерево с распущенными волосами, а рядом с ним небольшой искусственный водоем. Сколько слез уже наплакала безутешная вдова!

На вершину горы не подняться, потому что лестница занесена снегом, залита льдом. Сквозь снег и лед проступает кровь тех, кто все же попытался подняться. Срывался, катился, обдираясь, калечась. Кричал, проклинал, звал.

– Почему не убирают снег с этой лестницы?

– А зачем? Все равно сюда зимой никто не ходит.

– Была эпоха – и нет эпохи…

– А представляешь, сколько здесь было народу раньше! Плечо к плечу, рука к руке!

По лестнице движутся нескончаемым потоком людей. Одни поднимаются вверх, другие спускаются вниз, Густой снег ложится толстым слоем на их головы, плечи. Движение потоков замедляется. Люди останавливаются. Снег заваливает их с головами…

А мужчина в спортивном костюме все бегает и бегает по кругу стадиона. Как будто обречен на этот бег!

VIII

«Рафик» выезжает на дорогу, которая поднимается вверх сложными зигзагами. Снег на обочинах дороги все белее, лес все гуще, купол синего неба все выше и выше.

Остановка.

Чтобы добраться до Нарикалы, надо перейти по узкому мостику через ущелье.

Мост-батут.

Звук горной речки на дне ущелья, словно звук шипящей воды на раскаленной сковородке. Могучие сосны, чтобы не сорваться вниз вцепились корнями в расщелины.

Я оборачиваюсь и смотрю на Нино. Она движется по мостику уверенно, чуть пританцовывая.

– Вы не боитесь? – говорю я.

Нино улыбается.

– А мне страшно.

Нино смеется, протягивает руку, крепко сжимает ладонь и ведет меня за собой, будто малыша.

И страх, и ощущение, что не переходишь, а перелетаешь через ущелье по воздуху. Рука Нино, волнение, солнце, синее небо, шипение горной речки.

Тросы, на которых держится мостик, лопаются и мы летим вниз, ударяемся о камни, захлебываемся в студеной воде…

«Рафик» ползет вверх, выезжает на вершину Мтанцминды и останавливается у фуникулера.

Неподалеку от фуникулера телевизионная вышка. Ветер гудит в ее железных опорах. Прилетели из космоса инопланетяне, построили это фантастическое сооружение и улетели. Так оно и стоит с тех пор, пугая своими гигантскими размерами. Стоит и ждет, когда вновь прилетят инопланетяне и заберут ее с собой. С надеждой смотрит в небо и ждет.

Отсюда Тбилиси походит на огромный античный театр: Кура подчеркивает полукруг сцены, а склоны гор образовывают амфитеатр.

Фуникулер – это горная железная дорога, по которой вагончики спускаются и поднимаются при помощи канатов.

Скрипят колеса, позванивают рельсы. О, каких чудовищных усилий требуется, чтобы сдержать их маниакальное желание ринутся вниз на бешеной скорости!

Остановка «Пантеон»..

Маленькая церквушка, которая стоит на специально вырубленной площадке. Тропинка к ней скользкая. Выстраиваемся цепочкой, помогаем спуститься нашим девушкам, потом опять выстраиваемся цепочкой. Каждый раз, когда Нино протягивает мне руку, я ее крепко сжимаю.

Последний участок съезжаем на спине.

Рядом с церквушкой кладбище. Здесь хоронили известнейших людей Грузии. Могила Грибоедова. Эпитафия на памятнике: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но зачем пережила тебя любовь моя!»

Вечер. Люди с факелами поднимаются по склону горы. Шум шагов по каменистой тропинке, треск факелов, тихий говор. Здесь, у могилы, стоит Нина Чавчавадзе и смотрит, как медленно приближается к ней гроб с телом мужа.

«… зачем пережила тебя любовь моя!»

В самом уголке пантеона почерневший от дождя, рассохшийся и потрескавшийся от солнца крест. Ни имени на нем не сохранилось, ни фамилии.

Спуск от пантеона широкий, снег рыхлый. Спешим выйти из тени склона на солнце.

Нино идет рядом со мной. Мы не говорим с ней, только молча переглядываемся, смеемся, пожимаем друг другу руки. В одном месте, где спуск в виде огромных снежных ступеней, мы, то прыгаем вместе, то съезжаем кубарем вниз. На последней ступени я спрыгиваю чуть раньше, подхватываю Нино за талию. Ах, как крепко руки ее обнимают меня!

В тени склона воздух сухой, морозный. Щеки Нино горят румянцем, глаза сверкают. Она продевает свои пальцы между моими и крепко сжимает их.

Мы выходим на солнце. Оно слепит нас, ласкает теплыми лучами. Что за блаженство, закрыв глаза, ощущать их касание!

Дух Эола…

Пушинки касаются щек…

Оглушенные восторгом, мы идем, почти ничего не соображая. Кажется, что все остановилось в этом блаженстве. И что это блаженство будет вечным. И что весь мир в этом блаженстве. И время остановилось, и пропали звуки, и в этой звенящей тишине наступила гармония.

В «рафике» я оглядываюсь на только что проделанный спуск от церквушки и мне становится грустно: больше это не повторится.

Больше не повторится…

Больше не повторится…

«Рафик» едет по круто спускающейся вниз улице. Скорее не едет, а скользит по колее, промытой двумя ручьями. Чтобы гасить скорость спуска, водитель притормаживает, но чем сильнее он тормозит, тем сильнее «рафик» заносит то вправо, то влево.

Вправо, влево. Вправо, влево.

Колея закончилась и «рафик» заскользил, как по ледяной горке. Водитель вцепился в руль. Все затаились. Кто-то, не выдержав, вскрикнул от испуга. Быстро-быстро заговорила что-то по-грузински женщина в черном берете. Казалось, вот-вот произойдет самое страшное: «рафик» перевернется, покатится по улице, его вынесет на шоссе и там, на этом шоссе, кто-то врежется в нас со всей скорости. Взорвутся бензобаки, все загорится, исчезнет и это солнце, и Нино, и я, и все, кто едет в «рафике»……………………………………………………….

«Рафик» стукнулся несколько раз о края вновь появившейся колеи, и уже, повинуясь водителю, начал сбрасывать скорость. Когда мы выехали на шоссе, по тротуарам спокойно шагали люди, ехали по дороге машины, а внизу текла Кура.

 
IX
 

Тбилисо, мзис да вардебис мхарео…

Я улетаю один. Никто меня не провожает.

Ушенод сисоцхлес ар минда…

Вечер. Идет снег. Пушистый, легкий.

Сад арис схваган ахали варази…

Темнота вокруг аэродрома. Сейчас должны объявить посадку на мой рейс.

Сад арис чагара мтанцминда!

И увижу ли я когда-нибудь еще этот город, встречу ли тех, кого встретил здесь?..

…Прячутся в темень, сливаясь с чернотой ночи сосны. Светятся стволы берез, отражая сияние огней. Сияет огнями здание аэропорта.

Блестит под тонким целлофановым слоем льда черный асфальт. Матово светится дорога, устланная комками смерзшегося снега, похожего на вареный сахар. Они колются, хрустят под ногами.

Там, за тысячу километров отсюда, остался город. Тихонько напеваю: «Тбилисо…»

Пропеваю раз и начинаю заново: «Тбилисо…»

И опять начинаю: «Тбилисо…»

И так бесконечно: «Тбилисо… Тбилисо… Тбилисо… Тбилисо…»

РОЗОВОЕ СИЯНИЕ
рассказ

Казалось, поезд движется медленно, будто его разморило под жгучими лучами солнца, и он, пыхтя, задыхаясь, еле поворачивая колеса, плетется по раскаленным до бела рельсам.

За окном вагона – пожелтевшая, бескрайняя степь. Холмы, холмы, словно напеченные кем-то караваи ржаного хлеба, блеснет ртутью небольшое озеро, будто пахнёт прохладой от клочка яркой, чудом уцелевшей зелени в ложбинке, и снова пожелтевшая бескрайняя степь.

В плацкартном вагоне духота. Жаркий воздух, пышущий в открытые окна, лижет липкие крыши столиков, жжет раскрасневшиеся лица пассажиров, калит измятые простыни. Несмотря на монотонные перестуки колес, стоит, кажется, мертвая, изнурительная от жары тишина. Иногда сквозь эту тишину продирается крепкий мужской храп, жалобно звякают пустые бутылки и опять наступает такая же бескрайняя, как степь, тишина.

Поезд часто останавливается, долго стоит, и тогда Волову чудится, что oн попал в какое-то безвременье. Он смотрит на сидящую напротив него женщину с болезненным лицом, потом медленно переводит взгляд и смотрит в окно, потом опять смотрит на женщину, снова переводит взгляд и смотрит в окно.

Когда поезд в очередной раз остановился, Волов вышел в тамбур и выглянул из вагона. Небольшая, домов двадцать, станция. Дорога, уходящая куда-то за холмы. Колодец наподобие торчащего из земли горлышка глиняного кувшина.

Вдруг ударили звуки гармошки, послышался шум, гам, озорные голоса припевок. Волов обернулся. К вагону подходила, компания. Молодой, вертлявый парень допивал на ходу водку из стакана. Кто-то попытался сунуть вертлявому закусить, он отстранил лицо и закуска размазалась по щеке. Начались прощальные поцелуи, объятия. Поезд тронулся. Провожающие загалдели. Опять ударили звуки гармошки. Один из парней кинул в тамбур небольшой чемоданчик, двое других, подхватив вертлявого под руки, помогли ему влезть в вагон. Станция уже скрылась за склоном холма, а вертлявый все махал и махал рукой.

– Ну, хватит, зайчик. Проходи. Не положено у раскрытой двери стоять, – проводница, отстранила вертлявого от двери, захлопнула ее и закрыла на ключ.

– На какое место садиться, хозяйка?

– На девятое. Постель я сейчас принесу.

Вертлявый сунул руку в карман, вытащил деньги и, не глядя, затолкал их в карман проводницы.

– Как зовут, хозяйка?

– Мария.

– А меня Паша… Павлик, – он обнял проводницу.

– Иди ты!.. Как… – и проводница, оттолкнув вертлявого, выругалась. – Не надо, зайчик. Я тебе в мамы гожусь. Иди лучше… отдохни!

– Все!.. Все!.. Извиняюсь!.. Понял, хозяюшка!.. – Вертлявый сунул под мышку чемоданчик. – Ухожу…

– Девятое место! – крикнула вслед ему проводница и, глядя на Волова, как-то озорно улыбнувшись, добавила:

– Ну, молодежь, не успеют от сиськи оторваться, а уже под юбку лезут!

Вертлявый поздоровался со всеми, кто ехал в его «купе», бросил чемоданчик на девятое место, присел.

– Жарко? – спросил он у попутчиков и, не дожидаясь, что они скажут, ответил: – Нормально! – Пошарив в карманах, потом в чемоданчике, достал карты: – Может, сыграем?

Все отказались.

Вертлявый заглянул в «купе», в котором ехал Волов:

– В картишки никто не желает?

– Нет, – ответил Волов.

Пробурчав что-то неопределенное, вертлявый спрятал карты, сдвинул в изголовье полки чемоданчик, приткнулся к нему и мгновенно уснул.

Солнце свалилось с зенита и своими безжалостными лучами теперь уже во всю пекло в окна вагонов. Волов лег, закрыл глаза. «Надо представить речку… Прохладный ветер… Шелест леса и щебетание птиц… Речка… Я купаюсь… Мне хорошо… Солнце нежно ласкает кожу… Прохладный ветер…»

От этого самовнушения стало еще жарче. Хотелось пить. Волов поднялся. «Надо умыться…»

Когда Волов вернулся, женщины с болезненным лицом уже не было. Осталась только на столике пустая упаковка от таблеток и стакан с недопитым чаем.

«Встретятся люди случайно, посмотрят друг на друга. А то и не встретятся… Странно, живем на одной планете, в одно время, а многие так и не увидят друг друг… Так и не увидят…» Волов достал книгу и начал читать. Но ничего в голову не лезло. Он по нескольку раз перечитывал каждую фразу, и с каждым новым прочтением фраза становилась все более непонятной. Он захлопнул книгу. «И чего я не полетел самолетом?!»

На одной из станций в вагон вошла девушка лет шестнадцати, за ней шустрая девчушка лет десяти. Васильковый цвет платья девушки был словно дуновение прохладного ветерка,

– Это место и это, – показала проводница на места в «купе», в котором ехал Волов, бросила на полку спальные комплекты, взяла за них деньги и ушла.

Поезд резко дернул и, уверенно набирая скорость, поехал. Из своего «купе» выглянул вертлявый, посмотрел на девушку в васильковом платье и аж присвистнул от восхищения. Девушка в васильковом платье отнеслась к этому знаку внимания совершенно равнодушно, зато шустрая девчушка с гордостью задрала нос и презрительно взглянула на вертлявого.

– А колеса стучат, идут поезда

И ты уезжаешь надолго.

Я боюсь, что больше уже никогда

Тебя не увижу, Аленка, – пропел вертлявый и исчез в своем «купе».

Волов улыбнулся. Не сдержала улыбки и девушка в васильковом платье. Возможно, это и позволило так быстро завязаться их разговору. Волов, однако, чтобы не давать повода для шустрой девчушки, говорил с иронией, стараясь как можно меньше смотреть на девушку в васильковом платье.

– И как же вас зовут?

– Люся, – просто ответила девушка в васильковом платье.

– Люся, – повторил Волов и удивился, как странно прозвучал его голос, будто кто-то произнес это имя вместо него. «Люся», – еще раз повторил этот кто-то имя девушки в васильковом платье. – И куда же вы едете, Люся?

– В Ростов! – ответила за Люсю шустрая девчушка.

– Конечно, отдыхать, набираться сил…

– Нет, я еду поступать в училище, – ответила Люся.

– На повара или строителя?

– А вот и нет! – рассердилась почему-то шустрая девчушка. – В музыкальное!

– О! – разыгрывая удивление, произнес Волов. – На какое же отделение?

– Я пою и играю на баяне, – сказала Люся.

– А на каком баяне? – с иронией продолжал Волов.– Однорядном или двух?

– На… – шустрая девчушка хотела быстро ответить за Люсю, но будто поперхнулась.

– У меня баян трехрядный, – все еще не понимая или не желая понимать иронии Волова, ответила Люся.

– По нотам играете?

– Нет. На слух.

– И поете?

– Пою.

– Кто же вас научил петь?

– Никто… Сама…

– Спойте что-нибудь.

Девушка в васильковом платье хотела было тут же запеть, но смутилась.

– Нет, нет.

– Ну, спойте.

– Нет, не хочу.

– Хоть один куплет! – Волов решил подбодрить Люсю: – Я когда-то занимался музыкой, могу посоветовать.

– Нет, не хочу, – Люся так застеснялась, что Волов решил больше не настаивать. Но ему все сильнее хотелось подтрунить над ней: – А как же вы будете петь перед комиссией? Там ведь нужно быть очень смелой!

– А меня… меня и без экзаменов примут! У нас там тетка работает завхозом.

– Кем? – Волов притворился, что не расслышал.

– Завхозом!

– А-а… Да… Тогда вас, конечно, примут!

В ее непосредственности, доверчивости и искренности он чувствовал ту обаятельную чем-то глупость, которая свойственна почти всем красивым молодым девчонкам.

Пока они разговаривали, мимо их «купе» несколько раз провентилировал вертлявый. Набравшись смелости, он остановился и, стараясь как можно солиднее, произнес:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответила Люся.

– Павел, – представился вертлявый и сел рядом с Воловым.

Люся назвала свое имя.

Глядя на важный, несколько петушиный вид вертлявого, шустрая девчушка прыснула от смеха.

Павел передразнил ее:

– Хи-хи-хи-хи! – Потом спросил: – А тебя как зовут?

– Хи-хи-хи-хи! – передразнивая вертлявого, ответила шустрая девчушка. – Meня зовут Ва-си-ли-са!

– Ух ты, коза! – Павел протянул руку и хотел потрепать Василису по голове.

– Не надо! Я не маленькая! Вот! – шустрая девчушка отстранила голову. – Я уже перешла во второй класс!

Все рассмеялись.

Вертлявый достал карты, ловко перетасовал их.

– Сыграем?

– Я не умею, – с сожалением сказала Люся, словно искренне раскаиваясь в своем неумении.

Павел умоляюще посмотрел на Волова.

– А давайте я вас научу! Раздавай, Павел! – Волов пересел к Люсе. – Один– два кона сыграем, и все поймете.

Он играл сначала и за себя, и за Люсю, по ходу объясняя правила игры. Потом Люся начала играть самостоятельно, но часто ошибалась, и Волов, время от времени заглядывая к ней в карты, подсказывал, как сыграть лучше. Получалось, что они с Люсей играли как бы вдвоем против Павла, и, хотя игра выходила сумбурной, но Волову нравилась.

Волов не заметил, как его первоначальная ирония по отношению к Люсе сменилась на самое откровенное ухаживание.

За окном изредка, а потом все чаще и чаще замелькали в лощинах между холмами маленькие зеленые лужайки. Стали появляться сосновые рощи. Поезд, казалось, врезался в самую гущу, и деревья, словно уворачиваясь от него, отскакивали в разные стороны. Вот-вот кто-то не успеет, и тогда ветка сосны хлестнет в окно и на стол посыплется хвоя. Волову казалось, что поезд несется с невероятной скоростью. Она будоражила, от нее чуть кружилась голова, она наполняла сердце непонятной радостью. Павел как-то сник, загрустил. Ни Люся, ни Волов этого не заметили. Они словно забыли о нем. Они говорили о чем-то, но говорили автоматически. Волову казалось даже, что говорят за них с Люсей другие люди, а они в это время находятся внутри какой-то радужной сферы.

Незаметно наступил вечер. Розовым кокошником полыхал на небе закат. Все, как завороженные, уставились в окно и смотрели до тех пор, пока не наступили сумерки.

Люся вместе с шустрой девчушкой пошла умываться перед сном. Павел начал собирать карты.

– Я на такой женился бы сразу!.. – Он сунул карты в карман. – А тебе повезло… – И недружелюбно взглянув на Волова, ушел в свое «купе».

Пришла Люся, уложила спать шуструю девчушку.

«Ляжет спать сама или нет?» – глядя на Люсю, гадал Волов, и когда она села напротив, сладостный трепет охватил его.

В окна дул свежий ветер. Пахло лесом, цветами. В ночном небе весело перемигивались звезды. Когда поезд останавливался, слышно было, как трезвонят сверчки: тирли… тирли… тирли… Волову почудилась в этом трезвоне старая дразнилка. «Тирли, тирли, – начинали сверчки, а Волов добавлял: «Тесто». «Тирли, тирли», – продолжали сверчки, а Волов заканчивал: «Жених и невеста». Когда поезд трогался, Волову казалось, что эту дразнилку подхватывали колеса. Сначала в таком ритме:

Тир-ли, тир-ли

Тес – то.

Же-них и не-

вес-

та.

А потом, освоившись, выстукивали в другом:

Тирли, тирли, тесто.

Жених и невеста.

Казалось, что уже и звезды, лукаво перемигиваясь, произносили каждая по слогу:

Тир-

ли,

тир-

ли

тес-

то.

Же-

них

и

не-

вес-

та.

В этом сладостном оцепенении Волов просидел бы всю ночь. Но вот кто-то заворочался на полке, кто-то тяжело вздохнул, выглянул из соседнего «купе» вертлявый. «Волк! Волк! – глядя, на вертлявого, подумал Волов. – Сейчас бросится, собьет с ног, рванет за горло!» Высунулась из-под простыни и, хихикнув, опять спрятала лицо шустрая девчушка. Люся, восприняв все это, как сигналы нравственных упреков в свою сторону, сказала: