Текст книги "Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)"

Почему бы нам с тобой не подумать о пожизненной любви? Почему вы обе такие ваньки-встаньки? Почему, когда ты раздеваешься, начинает одеваться длинная Танька, а когда я ловлю ее, и она раздевается, ты хватаешься за платье в легкий горошек? Неужели мы вывели простейшую формулу ревности?

Ты не столько ебешься, сколько кусаешься. Мне приходится держать тебя за волосы, чтобы ты не обкусала меня до костей. Все заканчивается женской истерикой. После незамысловатых пирамид в духе моего советского детства ты в голос рыдаешь. Твоя подружка забралась на небеса со своими перламутровыми руками. Длинная Танька размазала всю свою французскую косметику. Она так хотела прийти ко мне в длинном лиловом платье! Ты сидишь у кровати и рыдаешь. Мне ничего не остается, как подрочиться в твое рыдающее лицо. Посмотри на меня, собака! Лови! Лови! Она ловит все, что надо и не надо, поймала.

Я понимаю, что я разучился думать. Я понимаю, что плоские игры моей родины обворовали, растратили меня на пустяки. Москва приобретает очертания города. Пора ей снова облупиться до основания, расползтись по подвалам. Только это вернет мне способность соображать. Русское счастье – опасный оксюморон.

Я ненавижу тяжелый московский быт. Я ненавижу либеральные мемориальные доски, покрывшие Москву, словно сыпь. Я ненавижу отсутствие очередей. Я разрезаю Москву на несколько кусков. Дымится пролетарский восток кулебяки. Хрустят на зубах пустые бутылки в Текстильщиках. Лишенный с детства истории, я невольно оказываюсь ее непосредственным свидетелем и понимаю, что она для меня слишком мелка и нелюбопытна. В коридоре слышатся охи длинной Таньки. В Москве нельзя болеть и дико умирать. Голая страдающая баба страшнее и омерзительнее опрокинувшегося на спину жука. Она не вызывает ни желания, ни сострадания. Ее хочется вымести веником вон из квартиры. Я делаю вид, что хочу вызвать скорую помощь. На самом деле я стою на рассвете и курю в ожидании, что будет дальше. После варенья ты перешла на котлеты и креветки. Солнце мое раскулачила мой холодильник.

Городская канализация сооружалась в течение 24 лет и до сих пор обслуживает лишь центральные районы. 95 % московского населения не употребляет туалетную бумагу, предпочитая газеты и старые письма. Я жду прихода большевиков как награду за собственное инакомыслие, как отличительный знак непрозрачности дикаря, спасительной инаковости, как расплату за ложную идентичность, как экзортический способ продления русской материи. Я думал, московская мафия возьмет на себя все функции непроницаемости. Я думал! Но она оказалась подвержена коррозии всеобъемлющей одинаковости, она уже распорядилась отдать детей в престижные школы, они уже в Гарвардах пишут на отцов доносы, эти павлики морозовы шиворот-навыворот.

Я обещал рассказать поподробнее о твоей детской пизде, светлой, не окруженной срамными делами, я обещал, но боюсь, что не справлюсь с заданием. Москву нетрудно обидеть, засомневавшись в ее бессмыслице, отсутствии логики, культурных ориентиров.

Красная площадь. Sur son ventre incliné, qui me rappele la rotondité de la Terre, vous decouvrirez un curieux nombril, Лобное место, grand comme une pisсine gonflable. Запад нам нужен ровно настолько, чтобы в нас самих его не было вовсе.

Дети Пушкина

Саша. Здравствуйте, дети, наш папа умер.

Маша. Солнце русской поэзии закатилось.

Гриша. Ты всегда была прикольным ребенком.

Маша. Когда Дзержинский вел меня на расстрел, я посмотрела ему в глаза и сказала: «Я – Маруся Пускина. У меня зубки режутся. Я не умею произносить букву «Ш».

Глаша. И что?

Маша. Не расстрелял.

Саша. Ну, ты, Маруся, я тебе прямо скажу – хулиганка.

Гриша. Ей повезло. Хотя бы здесь отец пригодился.

Наташа. Отчего он умер? Он что, отравился? Я все забывала маму спросить, что у него за болезнь.

Саша. А он еще не умер. Он умирает, но еще не умер. Он мучается. Я пошутил.

Маша. Значит, солнце пока не закатилось за диван?

Наташа. Ничего себе. А я поверила, что он умер.

Саша. Он умрет обязательно, но мама сказала, что есть возможность его спасти.

Глаша. Дуэли запрещены. Мне неприятно, что он хотел убить другого человека на дуэли.

Саша. Приходил французский доктор. Он опробовал на свиньях новый препарат от заражения крови. Предлагает опробовать его на папе.

Гриша. Пусть мама решает. Как можно лечить человека свинским препаратом?

Саша. Мама сказала, чтобы мы решали. Как наследники.

Маша. Ну, как наследники мы, конечно, решим.

Гриша. Устроим голосование? Простым большинством? Или как в Польше: если один против, решение не проходит.

Наташа. Давайте, как в Польше. Так интереснее.

Глаша. Как называется препарат для свиней?

Саша. Ну, почему вы не кричите, не плачете? Пенициллин.

Маша. Какая гадость. Нельзя было назвать как-нибудь покрасивее?

Глаша. Например, Евгений Онегин.

Гриша. Тоже мерзкое название.

Саша. А как он нас назвал? Саша, Маша, Гриша, Наташа, Глаша – все на ША.

Маша. Саша, Маша, Гриша, Наташа, Глаша. Почему, в самом деле, на Ша?

Саша. В этом есть что-то французское.

Гриша. Короче, кошачье. Мы для него – кошки.

Наташа. Издевательство.

Маша. Я плачу. У меня зубы режутся.

Гриша. Не ври.

Наташа. А кто, собственно, плачет?

Глаша. Жалко. С другой стороны, мне было всегда за него стыдно. Он любил не прожаренное мясо с кровью. Противно. Он ел салаты из цикория с помидорами, заправляя их оливковым маслом и уксусом. От пережора у него вырос живот. Живот был кругленький, как у Будды, в курчавых волосиках. Меня рвало. Я не могла находиться с ним за одним столом. Теперь этот живот прострелили.

Наташа. Он грузил нас своим отцовством. Он носился за нами с девичьими трусами и кричал, чтобы мы не смели… «Не смейте вешать ваши трусы сушиться в ванной на батареи! Это не по-европейски!»

Саша. Помните, он приходил к нам в детскую, гладил по круглым лобикам и говорил со слезами на глазах: «Дети Пушкина не удались».

Глаша. Ну, да. Он говорил, что он все для нас сделал, поступил нас в университет, посылал каждое лето на отдых во французские Альпы, выгодно женил и за графьёв выдал замуж. И что он больше не будет звонить нам по телефону. Никогда не будет звонить.

Гриша. Он хотел, что мы выросли необыкновенными людьми. Стали бы пиратами и проститутками. Чтобы он мог нами гордиться.

Глаша. Он называл меня лимитой, говорил, что лимитчица и минетчица – однокоренные слова, загонял в комплексы, ненавидел куклы, в которые я играю, ненавидел моих белых мышек и птиц, гнобил за маленький рост, хотя я повыше его буду, и в то же время подсматривал за мной, когда я сидела на горшке.

Маша. Он каждый месяц с ученым видом проверял меня на предмет того, не растут ли у меня волосы на лобке, и требовал, чтобы я писала рассказы и повести из деревенской жизни.

Глаша. Он ненавидел меня за то, что у меня – молочница, что из-за этого в моей пизде плохо пахнет материя, он глумился над моими сиськами.

Гриша. Каким образом?

Глаша. Он хотел их оторвать.

Наташа. А меня он имел анальным способом еще в возрасте шести лет. Маме это очень не нравилось.

Саша. Когда он меня первый раз трахнул в попу, я думал, что умру от боли. А он говорил, что, может быть, хоть так он отучит меня от тупоумия.

Гриша. А со мной он сделал такое, что страшно сказать.

Маша. Расскажи! Мы рассказали, а ты – нет!

Гриша. Не расскажу.

Наташа. Гришенька, расскажи. Ты ведь офицер. Ты должен рассказать.

Гриша. Ни за что.

Глаша. Он ел твой кал? Я угадала?

Гриша. Гораздо хуже. Нет, не расскажу.

Маша. Тогда я голосую за смерть Пушкина. Понятно?

Гриша. Ну, и голосуй.

Маша. Стучат в дверь. Как они нетерпеливы. Закрой, Сашенька, дверь на ключ. Мы еще не решили.

Саша. Мама просила не затягивать с решением. Он никогда не смотрел нам в глаза. У него глаза бегали. Я невосприимчив к красоте природы, мне папенькины кавказы и закидоны ни к добру. Я деньги люблю. Я очень люблю деньги. Если бы мне платили много денег, я бы стал гением.

Маша. Как зовут этого французского доктора?

Гриша. Зачем тебе? Кажется, доктор Паскаль.

Глаша. Пушкину сколько лет? Около сорока? Старик! Он умрет, его встретит Бог и спросит: ты кто? Ах, ты – Пушкин! И сделает Бог неприличное лицо.

Маша. Ты, Саша, рыжий. Почему ты рыжий? У нас нет в семье рыжих. Ты ведь не от него, правда?

Наташа. Саша от Дантеса.

Гриша. А я от Николая Первого.

Глаша. Молчи. Это и так все знают.

Саша. Царь прислал Пушкину телеграмму. Вот она. Я прочту стоя.

Гриша. Мы тоже встанем.

Саша. Если Бог не велит нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение…

Маша. Добрый царь. Простил дуэль.

Саша… и совет умереть по-христиански, через я пишет, по царской своей орфографии, и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я их беру на свое попечение.

Глаша. Это меняет дело. Ребята, можно сесть? Какой еще пенициллин? Вздор.

Маша. Значит, наша мама тоже будет дочерью царя.

Гриша. И все-таки я от Николая Первого, а наша Глаша – с сеновала, пусть она помолчит. Я буду, возможно, Александром Вторым. Освобожу крестьян и подорвусь на мине.

Маша. Царь даст нам денег. Как нищим. Пушкин все пропил, проел и проспал. Он ездил в публичный дом.

Наташа. Он трахал все, что шевелится, кроме мамы.

Глаша. Откуда же мы тогда взялись?

Саша. Мама прикидывалась фригидной. Отец нашпиговывал ее спермой и разводил у нее в животе эмбрионов, как рыбок, но она научилась выкручиваться по своим женским делишкам.

Глаша. Когда он поехал стреляться, я была за Дантеса.

Гриша. Я тоже езжу в публичный дом. Это меня сближает с Пушкиным. Я, может быть, буду стоять за французского доктора.

Глаша. Зачем он вышел на Сенатскую площадь? Зачем?

Саша. Не переживай. Он всегда любил высовываться. Слишком много социальных амбиций. А те, кто хотели хорошо жить, легко могли вписаться в общество, как Жуковский. Сейчас особенно видно, что в крепостном праве были свои несомненные плюсы.

Глаша. Ему хотелось быть принятым в высшем обществе и быть свободным от него. И жить, и чувствовать смысл жизни. Так не бывает. Опять стучат.

Маша. Мы еще не решили. Его время кончилось.

Глаша. Нет, он не хотел, чтобы мы были такие, как он. Ну, помните, он сказал про Сашку: не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями.

Саша. Врал. Он хотел, чтобы я сочинял стихи. Он готов мне был платить по рублю за строчку. Он стоял передо мной на коленях: «Саша, ангел, пиши! Саша, будь Пугачевым!» Я потребовал за строчку по два пятьдесят. Он растерялся. Он стал такой беззащитный. Я отказал ему.

Маша. Не понимаю, почему француз решил проверить на нем свое лекарство. Ведь пушкинские стихи на иностранных языках не звучат. Я помню чудное мгновение. Как это будет по-французски? Чего смеетесь? Или: ночевала тучка золотая… Вот пример чистой банальности.

Саша. Его беда была в том, что этой обезьяне все время глубинно везло.

Наташа. Он очень жестоко обращался с женщинами. Он их использовал, как Воронцову с Раевской. Он споил няню. У него в каждом городе были невесты: в Ташкенте, Берлине, Милане, Токио.

Гриша. Он там не был.

Наташа. Он заначил невест даже в тех городах, до которых он не доехал.

Глаша. Он выпил из нас все жизненные соки. Он выдавил нас, как апельсин, еще до нашего рождения. Лучше было родиться от свежего кучера.

Наташа. Я не люблю апельсины, мне подавай банан. Схороним папеньку, как шута, а маменька пусть и дальше танцует на Аничковских балах.

Маша. Он больше волновался за свои книги, чем за детей. Я вообще не люблю его стихов. Мне, честно сказать, нравится Лермонтов.

Наташа. А мне – Пелевин. Я его за одну ночь всего прочла. Вот культовая фигура. Как Загоскин.

Глаша. А я вообще не люблю читать. Я люблю молиться. Он в Бога не верил.

Саша. Пушкин и Бог – несовместимые понятия. Самая пошлая тема: отношение Пушкина к Богу. Это он первым в России в душе написал слово Бог с маленькой буквы.

Маша. Он не любил Родину. Обосрал русский народ. Общался с этим идиотом, Чаадаевым. Попов осуждал за длинные бороды. Все одеяла тащил на себя.

Глаша. У него не было друзей. Со всеми перессорился.

Наташа. Вот, если сравнить, Никита Михалков честнее Пушкина.

Маша. Это нетрудно. Пушкин был эфиопом.

Саша. Критика его не уважала.

Маша. Поэтому мы все такие уроды. С круглыми лобиками.

Саша. Он был поверхностным отцом. Беспокоился о моей сыпи, но как-то всегда между прочим, верхоглядно.

Глаша. Если бы Пушкин попал Гитлеру в плен, его бы уничтожили как низшую расу.

Саша. Дети Гитлера вышли породистее детей Пушкина.

Гриша. Он писал матерные стихи. Против царя.

Саша. Подлец, он писал против Польши. Против Европы. С Жуковским выпустили подлейшую брошюрку «На взятие Варшавы». Немцы, чтобы показать глубину его падения, уже шесть раз перевели папашкин пасквиль «Клеветникам России». Он не был демократом.

Маша. Зачем Дантес целился Пушкину в пах?

Саша. Нарочно. Чтобы было веселее.

Маша. А если бы он попал?

Гриша. В Дантесе есть что-то от Данте.

Глаша. Значит, наша мама святая? Да?

Наташа. Да, папочка был грустный бабник. Не нашел ни в ком своего идеала.

Маша. Мать натерпелась. Он проигрался в карты. Его не на что хоронить.

Саша. Он никогда не был за границей, кроме Армении. Он был глубоко провинциальным человеком.

Глаша. Когда-нибудь, через двести лет, люди спросят: а что, собственно, написал Пушкин? И что мы им на это ответим?

Саша. Одни, с позволенья сказать, афоризмы.

Маша. За которые его сослали.

Глаша. Сослали? Куда?

Наташа. Никуда. Он все придумал, придурок.

Гриша. Недоносок.

Наташа. Обезьяна. Он так похож на обезьяну, что слуги хохочут, не могут сдержаться.

Глаша. Однажды он подарил маменьке прозрачную ночную рубашку и сказал, что его стихи такие же прозрачные, через них все видно.

Наташа. Если на свете есть пошлость, то это он.

Маша. Он не любил православную церковь. Он никогда не постился. Недаром его не любил Гоголь.

Глаша. Его не любили дворовые. Пьяный, в грязном халате. Вокруг любовницы: немки, американки. От него вечно плохо пахло. Мочой.

Наташа. Что взять с эфиопа?

Гриша. Мама всегда брала сторону его критиков. Она судорожно стеснялась Пушкина, как и мы. Она приходила в ужас от его жеребячего слива легких слов. Несколько десятков поэм она порвала и выбросила. Она кричала по ночам. Она приползала к нам сюда в детскую на карачках и рассказывала, как она его ненавидит.

Глаша. Он на всех набрасывался, кричал, визжал. Злой карлик с длинными заусенцами. Когда он умрет, надо будет немедленно запретить публикацию его стихов, а архив быстро уничтожить. Никто и не спохватится, кроме пьяницы Нащокина.

Наташа. Пушкин – графоман.

Саша. Если он умрет, мы будем жить грамотно, профессионально, потихоньку. Он больше не будет летать между нами кометой и подсвистывать. Он всегда мне подсвистывал, называл своим любимцем. Думал, мне это нравится, а я краснел за него, он даже подсвистывать не умел.

Гриша. Пушкин запрещал нам смотреть телевизор. Он посылал нас в деревню к больному головкой дедушке, чтобы тот откусил нам всем носики.

Глаша. Зато семечки он поощрял, не знаю, почему, и чтение детективов.

Саша. У него всегда были заляпанные очки. И стаканы, из которых, давясь и икая, он хлестал шампанское.

Наташа. Он бросил маму в самый тяжелый момент, сказав напоследок, что она глупая и недобрая, в сущности, женщина.

Маша. Я, может быть, цинична, но я скажу. Если Дантес его бы не подстрелил, я бы сама подсыпала ему крысиного яда.

Глаша. А я бы его кастрировала и детородные органы выбросила собакам.

Саша. Собаки не станут есть эту гадость.

Гриша. Признаться, я все равно его по-своему люблю. У лукоморья дуб зеленый. Ну, конечно, не Мойдодыр, но папа мог бы стать неплохим писателем для подростков. Впрочем, это мое сугубо личное мнение. Он был чудовищным эгоистом. Он говорил, что русский бунт хуже маркиза де Сада.

Саша. Однажды мы пошли с Пушкиным в кино. На американский фильм. Кино было слабое, но он, дурак, смеялся до слез.

Маша. Он был высокомерной сволочью. Он не любил смотреть, как я танцую. Он говорил, что я научилась танцевать у собачек. Можно я потанцую?

Саша. Танцуй, Маруся! Когда-нибудь филологи проанализируют его стихи и скажут: он все содрал у французов.

Маша. Он был жадным человеком. Пошли мы с ним в зоопарк. Папа, купи мороженое! Молчит. Папа, ну хоть самое дешевое эскимо за одиннадцать копеек! Он развернулся и, напустив на себя вид драматического еврея, говорит: ни за что не куплю!

Глаша. Ты хорошо танцуешь, Маруся! Я тоже буду танцевать! Его равнодушие не знало пределов. Когда он признался, что он всех ничтожней, то тут же добавил: Я воздвиг себе нерукотворную статую. Хватит вам смеяться на весь дом!

Саша. Равнодушный, непоследовательный мужчина, со слабым чувством юмора. Единственно, что он хорошо умел делать – так это есть лапшу. С утра до вечера он ел лапшу. Поэтому у него и стихи, как лапша.

Глаша. Иногда на него находили долгие приступы трусости: он начинал креститься и мелко дрожать. Я сам видел.

Маша. Он непростительно считал, что у американцев есть будущее и решительно не любил стихи Анны Ахматовой. Он очень боялся старости.

Глаша. От этого у него окончательно испортился характер. Он считал, что каждую минуту он со свистом летит навстречу смерти, плешивея на глазах у изумленной публики.

Маша. Как-то раз он схватил нас с Сашкой за волосы, притянул к себе и зашептал: «Вы будете, сволочи, жить, а я помру. Уж лучше быть бездарным, пусть в тюрьме, но живым, молодым, с руками и с яйцами!» Потом он на эту тему написал известные стихи.

Наташа. Сейчас в нашей стране так много говорят о Набокове, а Пушкин, скажите, его читал? нет, не читал, у нас в доме даже словаря Даля нет.

Гриша. На его часах раннее утро, а люди давно уже сели обедать.

Саша. Мать кричала Пушкину при мне: ты – любитель блядей! Я услышал это и перестал его уважать.

Маша. Пушкин и Наталья Николаевна каждый день бегали по комнатам, ища друг за другом яркие признаки измен.

Глаша. А еще он любил все нюхать. Мне кажется, что бабушка у него была собакой. Пушкин меня один раз всю обнюхал. Дай я тебя, Машенька, поцелую.

Маша. Жаль, кончилась пластинка. Дайте мне тоже копченой колбасы. И плесните вина! Он всех раздражал до чесотки, до бешенства. Хотелось ответить ему немыслимым оскорблением. Плюнуть в глаза. Или просто подойти и дать как следует в морду.

Гриша. Он никогда не ездил на лифте. От него быстро начинала болеть голова.

Саша. Он хотел из нас сделать Минина и Пожарского в одном лице.

Наташа. Он все сделал, чтобы продаться Западу. Державин ошибся. Ленин был прав. Пушкин – это говно нации, которое любит делать порнографические снимки самого себя.

Саша. Причем тут Ленин? От Пушкина не останется ни одной фотографии. Пушкин боялся фотоаппарата, как огня.

Наташа. Что вы о нем знаете? Он боялся и не боялся. Он фотографировал меня, а потом носил показывать карточки матери: «Вот смотри, обе – Наташки, но это она, красавица, а это ты, с вислой жопой, грозовыми синяками под глазами». Он умел вломить по самую подсознанку. Мать цепенела от ужаса.

Маша. Говорить о папе никогда не считалось хорошим тоном. Я его однажды спросила: почему тебя люди не любят? И знаете, что он мне на это сказал? Ничего.

Глаша. Прошлым летом было на редкость жарко. Мы прыгали через скакалку. Пушкин смотел-смотрел на нас из окна и вдруг как выкрикнет: «У вас во дворе какая-то своя мода».

Наташа. Это еще что! «Дети – капкан природы. Натуля, я тоже в него угодил», – ворковал мне Пушкин под утро, нежно отрыгивая не помню чем.

Глаша. Это сон? А вдруг придет время и выяснится, что он был прав?

Гриша. Нет, такое время не придет! Скорее умрет литература, вымрет понятие о красоте. Царь Никита и сорок дочерей – вот что будет выбито на его могиле. Рафаэлю тоже было тридцать семь, когда он умер.

Маша. Сравнил!

Глаша. Теперь нужна другая литература, которая поведет за собой, соберет под свои знамена фермеров и интеллигенцию.

Саша. Он умрет – я буду жить в Европе, с Дантесом. Мы будем ездить верхом по Эльзасу, по Лотарингии. Я наконец открыто смогу Дантесу сказать: папа. Как он красив, как красивы наши отцы, Гриша. А этот умел строгать только девчонок.

Гриша. Опять стучат. Маруся, открой!

Маша. Иду. Хватит ломиться в дверь! Значит, мы решились? Кто там ломится?

Пушкин. Пушкин! Мое семейство умножается, растет, шумит возле меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и смерти нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения, один отец семейства смотрит на молодость, его окружающую.

Дети Пушкина. Козел!