Текст книги "Кетанда"

Через час у них уже было девять гусей, и Леха, тревожно поглядывая на быстро темнеющее небо, предложил сматываться. Петька даже растерялся – гуси еще летали, и их можно было стрелять, но Леха начал собираться.

– Надо до темноты найти дорогу обратно. Да и хватит уже, куда нам их. Приедем, шулюм сварим, посидим как люди…

Он вытолкнулся на чистую воду. На камышовой кочке кулас стоял крепко, а тут опять закачался, заелозил плоским дном, но Леха не обращал внимания, торопился, гонял лодку между битыми гусями и пару раз черпанул воды. Когда они кое-как всё упихали, стало совсем темно. Петька посветил фонариком – кулас здорово притонул, до бортов осталось меньше спичечного коробка.

Тихо было. Только рыба плескалась, да время от времени какая-то птица протяжно кричала. Леха аккуратно толканулся вперед. Черно было кругом – ничего не видно. Кулас тяжело вздрагивал, когда Леха заносил шест, а потом сзади вытягивал его из ила. Петька сидел смирно, как школьник, старался держать равновесие, ему казалось, что он просто на фанерке сидит, которая лежит на поверхности и почему-то не тонет, и достаточно одного неловкого движения, чтобы она наискосок пошла на дно. Он осторожно опустил руку за борт – вода была не очень холодная.

– Слышь, Лех, а сам кулас тонет?

– Сиди, не каркай, я, черт его знает, не должен… – он перестал толкаться, – не видно ни хрена. Правильно вроде держал, а в лотос какой-то въехали… Светани-ка…

Петька достал фонарь. Прямо перед ними были серые тростниковые сплетения, а возле куласа из черной, прозрачной в пучке света воды, поднимались желтые стебли лотоса. Лопухи вокруг покачивались. Дна не было видно. Небольшая рыбка замерла в луче света у самой поверхности, а потом медленно поплыла в сторону, в темноту.

– Дай-ка мне… – Леха посветил направо и назад. – Так, проехали, кажется, малость. Наверное, вон там надо было… или. Черт, ночью-то все по-другому.

Он занес шест вперед, уперся, чтобы развернуться, и услышал, как сбоку широкой струей пошла в кулас вода. Он дернулся на другую сторону, но, видно, надавил еще сильнее, и кулас вместе с охотниками стал уходить под воду. Леха оперся на шест и выпрыгнул из лодки, глубины было по пупок.

– Ты чего сидишь, вылазь! – схватил он Петьку за шиворот.

– Ё-ти, мати, – Петька не мог вытащить ноги из куласа и продолжал тонуть, прижимая к груди ящик с электронным манком и бутылку коньяку. Наконец вылез и почувствовал, как ноги погружаются в мягкий ил. Кулас, наполненный водой, всплыл рядом. По спине текло.

– Так, вываливаем всё. Берем только оружие, – Леха, расплескивая воду, шарил руками внутри лодочки. – Ружья здесь. Ты чего стоишь как чучело! Выбрасывай гусей! Всё выбрасывай! Я завтра соберу.

– А манок?

– Да ничего ему не будет, ящик герметичный, а и будет… хер с ним, – Леха пыхтел, вытаскивая из куласа тяжелые деревянные стлани. – Не стой, говорю! – заорал он опять. – Ты что, не врубаешься – я даже не знаю, куда нам плыть! Всё. Кажется, пусто. Там, в носу, ничего нет?

Руки у Петьки были заняты. Он положил бутылку на воду и полез в нос, наполненный водой. Попал на что-то мягкое, отдернул было руку, но поняв, что это гусь, вытащил его, пошарил еще – больше ничего не было.

– Всё вроде…

– Так, давай держи кулас. Держи, – заорал Леха, – я на тебя его навалю!

Леха обошел вокруг куласа и стал поднимать. Вода с шумом вытекала на руки и на живот Петьке.

– Во-о! Луна скоро выйдет! Да и так уже видно… Ну что там, всё? – Леха старался говорить повеселее, но не очень-то получалось. Он все пытался вспомнить дорогу и понимал, что ни черта не помнит. Где-то здесь они вышли на ильмень… или там… – Он с тревогой смотрел в темноту.

– Да, все не выльем, наверное, тут бортик…

– Ну ладно, хорош. Опускаем. Кулас шумно хлюпнулся на воду.

– Где у тебя бутылка-то? – рассмеялся вдруг Леха, но смех этот не понравился Петьке.

– Может, сначала залезем? – Петька поймал бутылку, плавающую рядом, сделал большой глоток. Ногам было холодно, а на душе тревожно, он не понимал, как они заберутся в эту гребаную скорлупку. – Слышь, а может, где пересидим? На кочке какой-нибудь…

– Замерзнем! Ночью-то – минус, даже не думай. Лучше уж… да должны найти дорогу. Давай, бери шест, – скомандовал Леха, – опирайся и лезь, я кулас подержу.

Было слишком глубоко, чтобы задрать ногу, Петька полез одной рукой вперед, другой держался за шест, но то ли живот мешал, то ли что-то не так сделал, кулас снова черпанул почти по борта. Леха чертыхнулся, но ругаться не стал. Они вылили воду.

– Давай я первый залезу, кулас тяжелее станет. Держи здесь, я упрусь.

И Леха, барахтаясь и матерясь, забрался, но когда полез Петька, кулас снова хлебнул воды. Петька обескураженно соскочил.

– Так, слушай сюда, – Леха говорил спокойным, уверенным голосом. – Ты просто не веришь, что он нас выдержит. Но он выдержит. Мы же на нем плавали. И еще вещей было полно. Ну! Ложись на него, почувствуй, что он держит, и лезь. Я не дам ему перевернуться. Давай! Да сапоги сними. В них не залезешь!

И Петька потихоньку заполз. Встал на колени на дно. С него текло ручьями. Сапоги было жалко.

– Давай садись, возьми вон! – Леха шестом подогнал к борту коньяк и толкнулся вперед. Он уже начал подмерзать. – А дуракам-то все-таки везет, а Петьк? Луна выползает, все видно. Вон лотос, куда нам надо, видишь. – Он уверенно толкался, вода журчала под куласом. – Нет, дуракам точно везет. Я в прошлом году был здесь в это же время. Снег шел. Такая холодрыга была, не дай бог. А сейчас – курорт. Ты не замерз?

– Да. – неопределенно ответил Петька, вглядываясь в темноту.

– Ну так глотни коньячку. И мне дай, – Леха пыхтел, наваливаясь на шест. Голос у него был решительный и дружелюбный.

– Ты давай греби до лодки доберемся, там выпьем.

Лехино настроение потихоньку передалось и Петьке, и он слегка распрямился. Сел на пятки, по-татарски.

Кулас был тяжелый. Шел туго. Леха быстро уставал. Он пробился узким лотосом и выплыл в небольшую заманиху почти круглой формы. Посветил фонариком. Это было странно. Ничего такого по пути сюда вроде не было. Он остановился, сосредоточенно озираясь. Полез за сигаретами, но они оказались промокшими, и он, выругавшись, бросил их в воду. Леха понимал, что зашел куда-то совсем в другой угол. Надо было возвращаться назад и оттуда искать свою тропу. Только их вечерняя кривая дорожка, проломанная в камыше, приводила к лодке. К теплу и сухой одежде. Все остальные пути вели неизвестно куда.

– Ты чего примолк-то? Коньяку давай! – сказал он, чтобы отвлечь Петьку, а сам занес шест вперед и начал задом выходить из заманихи, потихоньку разворачивая кулас.

– Ты куда?

– Да вот, – Леха неудобно согнулся через Петьку, пытаясь вытащить завязший шест, и почувствовал, как сзади в лодку хлынула вода. Он бросил шест и спрыгнул за борт.

Петька, стоявший на коленях, ничего не мог сделать, так и пошел лицом вперед и с коньяком в руке. Кулас вывернулся из-под него сзади, и он ухнул с головой. Вынырнул, матерясь и отфыркиваясь. Леха выдергивал шест, кряхтя от боли.

– Ты чего? – спросил испуганно Петька.

– Бляха, коленкой об кулас саданулся…

– Да чего ты назад-то поплыл?

– Похоже, мы не туда зашли.

– Да ты что? Я замерз уже… а где дорога? Леха не ответил. Молча направился куда-то в темноту, высоко поднимая руки над водой. Плечи у него еще были сухие, Петька же был весь мокрый – мокрее не бывает.

– Ты куда, Леха?

– Сейчас гляну, может, все-таки где-то тут… Ила было почти по колено. Леха, с трудом вытаскивая ноги и уже откровенно дрожа от холода, шел вдоль камыша и смотрел, но луна светила сбоку и ничего не было видно. Он щупал стенку руками и понимал, что камыш нетронутый – они здесь не пробивались. Он остановился. Обреченно посмотрел назад. Надо было возвращаться. То ли от выпитого коньяку, то ли от усталости, но Лехе вдруг так все стало противно. И этот ил, засасывающий колени, и мокрая, холодная от воды спина. Он глянул на Петьку, ждавшего его возле перевернутого куласа, еще раз посмотрел на стену камыша и вдруг увидел сломанные стебли, а потом и сам проход. Он недоверчиво ощупал его руками.

– Петька, – заорал радостно, – здесь проход!

– Чего?

– Здесь мы ломились, – Леха шел к куласу. – Если бы не утонули, ни за что не нашли бы.

– Может, я пешком пойду, все равно мокрый.

– Да ты охренел? Далеко еще! Да и идти тут. С меня один носок уже сполз.

Они вылили воду, залезли в кулас и вошли в камыши. Проход был хорошо виден. Леха ждал, что они выйдут в большое лотосное поле, по которому надо будет забирать направо, но вскоре перед ними открылся маленький, холодно сияющий в лунном свете ильмешок, которого Леха опять не помнил. Они проплыли вдоль его камышовых стенок. Прохода не было. Коньяк уже не согревал. Шест начал покрываться ледком.

– Так. Мы сейчас по нашему следу шли? – заговорил вслух Леха. – По нашему! Хотя, конечно, может это и чей-нибудь… но это не важно, все равно в большую протоку приведет, а там я найду. Единственное, там глубоко очень. Давай держись, я слезу и руками поищу.

– Д-давай лучше я, – предложил Петька, – я все равно з-з-амерз как бобик.

– Не-не, держись, коньяк пей, я сейчас. – Леха аккуратно сполз с куласа и пошел вдоль камыша. Он прошел довольно много, щупал руками, но прохода не было – везде были нетронутые, тугие, шершавые стебли.

– Петьк! А мы откуда сюда пришли? – крикнул в темноту.

– Что?

– С какой стороны пришли…

– Вон… Слушай, Лех, я, кы-кажется, вижу п-п-роход. Вон он что-ли?..

– Где?

– Да вот, п-прямо нап-п-ротив. У, ё-мое, я з-з-замерз!..

Они вышли в знакомые места и, когда до лодки оставалось метров сто пятьдесят—двести, Леха поскользнулся на обледеневшем дне, хлопнулся со всего маху в воду и перевернул кулас. Они уже здорово замерзли и с трудом разобрались с кула-сом. Леха залез.

– Слышь, – стуча зубами сказал Петька, – не полезу я больше. Так дойду. Бутылку только дай. Куда идти?

– Вот так, к-кажется, – Леха тер руки. – Все время п-прямо иди. За теми камышами уже катер должно быть видно. Если что – ори!

Он оперся на шест. Пустой кулас заскользил легко.

Когда Петька подошел к лодке, под тентом уже горел свет, слышно было, как шумит примус. Леха голый стоял на носу, отжимал и раскладывал одежду.

– Давай, П-п-етруха, п-прибавь шагу, – орал он, весело дрожа и изгибаясь всем телом, – сейчас лечиться станем.

Они переоделись в сухое, наладили закуску и хорошо посидели. Полтора литра прибрали. Под тентом было тепло. Пили водку заслуженно, всласть, с настроением. Орали громко, перебивая друг друга, вспоминая, как кувыркались. Радовались, что выбрались из полной задницы. А могло ведь и не получиться.

Петька вылез из-под тента по малой нужде. Оперся коленками о борт. Его уже здорово покачивало. Луна была яркой, и лодка, и тростник отбрасывали тени, и все вокруг было хорошо видно. Петьку передернуло от холода.

– Но ты, Леха, молодец, я ведь не поплыл бы. Я там бы остался. Пересидел как-нибудь в камышах. – Петька с удовольствием полез обратно в тепло.

Леха спал, прислонившись к тенту. Посапывал. Петька взял недопитый стакан и внимательно посмотрел на Леху.

«Все-таки странно, что Светка меня выбрала, – подумал он ни с того ни с сего, – на ее месте я бы тогда за Леху пошел, и это было бы правильно…» Он тяжело, пьяно вздохнул. Ревностью, жалостью кольнуло. Но не к Светке, а к судьбе, что ли. «Э-э, – Петька допил остатки водки, – все бабы дуры. Даже такие красивые…»

Он почему-то рад был, почти счастлив был, что не стал просить денег. А вдруг бы Леха не дал? Он представлял себе это, и перед ним был уже другой Леха. Да нет, дал бы. Какой он был, такой и есть. Дал бы, конечно. Но. Петька сбился с мысли. В общем, правильно, что не спросил.

Он убрал со стола и начал стелиться. Он любил всех. И Леху, и Светку. И по ребятишкам уже соскучился. У него их было трое. Сашка, Петька и Андрюня – весь в папуню. «Интересно, чего у Лехи-то детей нет… – думал Петька рассеянно, – может, не получается…»

Он постелился, растолкал Леху, они залезли в спальники и захрапели. Примус оставили на слабый огонек. Чтобы теплее было.

ПОЛ-ЛОСЯ

Данилов проводил городских охотников. Сидел на базе за длинным столом с остатками закуски, грязными тарелками и рюмками и считал деньги. Получилось хорошо. Охотники сбраконьерили, завалили лося сверх лицензии и, задабривая охотоведа, отсыпали щедро. И еще в придачу половину этого лося оставили. Данилов сидел довольный и лениво раздумывал, что с этим левым лосем делать, но решение уже, конечно, было, – о браконьерстве, кроме Сашки, никто и не знал, а мясо можно будет отвезти завтра в ресторан. Он прислушался – Сашка уже разрубил и, видно, ушел – не слышно было его во дворе.

Данилов сложил деньги и засунул в прореху за подкладку ушанки – раньше, когда только начинались эти коммерческие охоты, он серьезно побаивался, вот и осталась привычка, но тогда и денег было немного, а теперь с трудом лезут. Он мысленно доложил их в свою кубышку и подумал, что надо бы уже купить лес на новую базу.

Хороший был человек-то, Данилов. Добрый, в общем. В работе умелый, в компании веселый, и рассказчик не последний, когда в настроении, конечно. И в лесу всё как свои пять пальцев знал. Настоящий охотовед. Не зря Николаич, помирая, его на свое место поставил. Все, кто в районе к охоте отношение имел, уважали его. Может, за что и недолюбливали, но уважали.

Новую базу – не такую, как эта казенная развалюха, а свою собственную, красивую, на берегу озера, он задумал строить два года назад, но все не начинал. В их райцентре работы толком не было, и завистников на его «бизнес» хватало. Все что хочешь могло быть, и налоговая могла заинтересоваться, но, главное – перед людьми почему-то было неудобно.

В кухне Наталья мыла посуду – тарелками гремела в тазу. «Эта своего не упустит, – не без раздражения подумал Данилов, не любил он ее грешным делом, – специально осталась, чаевые с городских собрать. „Блинков-то, блинков-то в дорогу возьмите!“», – передразнил ее про себя. Он нанимал Наталью, когда приезжали охотники или рыбаки, готовила она так себе, даже, наверно, и плохо, но и денег много не просила. В дверь тихонько постучали. Данилов глянул на стол, не осталось ли где бумажек с расчетами.

– Василий Андреич, – Наталья приоткрыла дверь и заглянула в горницу. Лицо некрасивое, дряблое с большой бородавкой на щеке. Глаза скосила в угол куда-то выше него. – Денежку-то не заплотите?

Данилов застыл на секунду, потом наморщил лоб, как будто она отвлекла его от каких-то серьезных мыслей, и отвернулся в темное окно. Наталья отлично знала, что мужики только что рассчитались, но денег за подкладкой лежало слишком много, чтобы она их видела.

– Деткам успею че-нить купить в ночном… – пропела она, как бы извиняясь, но и с явным нахальством, будто бы намекая на эти его деньги в шапке. И детей даже приплела…

– Вот… что ты всегда лезешь? Рассчитаюсь за лицензии, с егерями… ну и с тобой тогда.

– А мяска-то не дадите?

– Какого мяска еще? – Данилов понимал, что выглядит совсем глупо, но уже завелся и уступать наглой поварихе, которая не в первый раз лезла на его территорию, не собирался.

– Так оставили же пол-лося, дали бы на суп.

– С этим лосем еще разбираться придется. – Он решительно встал из-за стола, надевая шапку. Хотел прибавить про браконьерство, но промолчал.

Наталья, прикрывая дверь, сделала такое «понимающее» лицо, что Данилов со злостью стиснул зубы. Уволю, подумал, тут же бессильно сознавая, что не уволит. За ее копейки вряд ли кто согласился бы работать. Может, бабы и согласились, да мужики, даже безработные, не пустили бы. Гордые. На одной картошке сидят, а в егеря к нему не идут. Данилов стоял у темного окна. «Ты когда, Васька, такой жабой стал?» – Это Славка Корноухов сказал в прошлом году на его пятидесятилетии. Пьяный был, конечно, и вроде как по-доброму, облапив за плечи, сказал, а у Данилова эти слова из головы не шли. Дружки ведь были всю жизнь, десять лет за одной партой сидели, а появилось у Данилова маленько деньжат, и всё. Жабой! Сам ты, бляха, жабой!

Данилов бросил шапку в угол, снова сел за стол и налил себе водки. Всегда, после таких вот расчетов, с пачкой в кармане он чувствовал себя хорошо. Любил просто посидеть один. Расслабиться. Водки выпить. Это были хоть и левые, но честно заработанные, в конце концов, деньги. И вот, Наталья эта… испортила все настроение. И главное – про детей – трое же. И без мужа. Это значит, я должен пожалеть. А это ж работа! Тебе и так полный карман натолкали!

Данилов расстроенно осматривал руки с плохо отмытой лосиной кровью. Ковырнул под ногтем. Вот и строй тут новую базу. Что хочешь могут сделать. Даже и спалить могут, суки. Он не в первый раз представлял себе, как бегает с ведрами, а свеженький красивый сруб пылает, уже не спасти, и его начинало колотить от ненависти к какому-то не очень понятному, но очень реальному врагу. Кто мешает-то – работайте! Сейчас-то чего не работать? Базу построю, найму, буду платить хорошо. И Славка пойдет, куда денется. А сейчас не могу.

Он не пошел ночевать домой, лег на егерскую койку с провисшей до полу панцирной сеткой. Лежал и так раздумался, что не мог заснуть, все представлял, как про него народ думает. И, пьяный, соглашался, что как-то действительно вроде немного… как-то… с жадностью-то… не очень. Получалось, если хорошо не разобраться, то вроде как он жадный. Лося этого еще – ни Наталье не дал, ни Сашке. Тот, правда, тихий, разрубил да ушел. А Наталья не удержится, язык без костей, стоит сейчас в ночном ларьке с Нинкой. Склоняет.

Данилов опять начинал думать про завтра и чувствовал, что нехорошо ему везти мясо в город. Надо бы, конечно, но тот же Сашка – все же видит. Надо отрубить ему завтра кусок, и Наталье тоже, черт с ней.

И ему стало как будто полегче. Он даже встал с койки, сел к столу и плеснул в рюмку. Вспомнилось, как при Николаиче – прежнем охотоведе – возили мясо в детский дом. Он тогда молодой был, шапка набекрень, ничего ему не надо было. И ведь странно, Николаич, царствие небесное, хороший был мужик, помер, и кончилось все это дело. А ведь хорошо было. Как будто праздник. Целые сани, горой накладывали. И везли по поселку. И ребятишки выбегали навстречу… ну они-то еще не понимали ничего, но директриса Анна Михайловна, вот уж святой была человек. У Данилова от какой-то непонятной обиды за нее и за Николаича даже слезы навернулись. Он нахмурился, поднял рюмку, ни с кем мысленно не чокаясь, и выпил. Закусывать не стал. Оперся горестно о кулак, вспоминая, как каждый год собирались к Анне Михайловне детдомовские. Столы накрывали на поляне за речкой. Иные уж сами старые, с внучатами были… А когда померла… народу наехало! А она, старушечка ведь совсем, в чем душа держалась… И Николаич когда помер – тоже хоронить не в чем было.

Данилов снова лег. Представил, что он везет эти пол-лося… Было бы неплохо. И люди по-другому смотрели бы.

Утром он встал рано. Черно еще совсем было за окнами. Нажарил себе яичницы, похмелился и все хорошо обдумал. В детский дом везти все-таки нельзя было. Нынешняя заведующая поперек себя толще. А вот старикам, тем, что уж совсем беспомощные, можно развезти. Такая мысль ему еще ночью пришла, и это была правильная мысль. На куски нарубишь, и никто не узнает, сколько там было лося – половинка ли, целый. И еще, Данилов даже улыбнулся про себя, пенсионеров человек сорок-пятьдесят наберется, так они по всему поселку это дело разнесут. А это неплохо. Да и им к Новому году – по хорошему куску мяса. А после праздников пойду к главе администрации, даст небось лесу по нормальной цене. Инвалиды же в его ведении.

В сенях глухо бухнула наружная дверь. Потом дверь в кухню. Дрова посыпались у печки.

– Сашка! – позвал Данилов.

Дверь в горницу распахнулась. Сашка дубовыми, грязными навечно пальцами ковырял спичку в коробке. Погасший окурок «Примы» торчал из-под усов. Вид у него был не парламентский. Не бритый неделю, шапка на голове во все стороны – где и взял-то такую, и телогрейка вся в заплатках. Сашка был в завязке уже два месяца, а выглядел все так же, как с крепкого бодуна. Данилов удивленно его осматривал, будто впервые видел.

– Ты бы побрился, что ли?

Сашка посмотрел на него подозрительно, потрогал щетину и не стал прикуривать.

– Это, – Данилову от мягкого похмелья и вообще от всего этого дела было хорошо, но наружу он по привычке хмурил брови, – сходи в администрацию, возьми там… списки инвалидов, что ли… должны же быть. На пенсии которые, старики там. Мясо им повезем!

Сашка еще больше растерялся.

– Како мясо?

– Лося вчерашнего, – Данилову нравилась Сашкина растерянность. Настроение поднималось, как воскресное тесто, даже водки хотелось налить Сашке и обмыть это дело, жаль, нельзя было. – Ну что смотришь, иди сходи, а если там нет никого, зайди к Александр Иванычу домой, скажи, Данилов, мол, список инвалидов хочет. К Новому году мяса старикам раздадим. Иди, я печку сам растоплю.

Сашка постоял, о чем-то думая, чиркнул спичкой и, оставив в избе синее вонючее облачко, вышел на улицу. Данилов заложил дрова в печку, подсунул бумаги, зажег, прошелся по комнате. «Рано еще. Не найдет он никаких списков, – подумал. – Кто ему сейчас даст?!» И сел составлять свой.

Первым номером записал Сергея Ивановича Мерзлякова – старика, живущего рядом с базой. Хороший дед. Охотником был. Теперь-то уже все – приползет с палочкой, когда с охоты возвращаемся. Мужики гогочут, водку пьют, рожи красные с мороза, хвастаются, как кто зверя видел, как стрелял, а он сидит на чурбаке в сторонке и смотрит. Вроде улыбается иногда. Потом так же и уходит потихонечку. Головой покивает-покивает – не пойми кому. Надо ему дать.

Довольный собой Данилов аккуратным своим почерком записывал стариков в тетрадочку. Номер, имя, фамилия, отчество. У одной только старухи отчество забыл. Записывал и представлял, как заходит солидно в избу, здоровается…

До седьмого номера он дошел быстро. Но дальше пошло хуже. Надолго задумался. Получалось, что записал он соседей да дальних родственников – седьмая вода на киселе… и всё! И ладно что на другом конце поселка он мало кого знал, но и тут-то, в соседних улицах, жили какие-то, у ворот сидели, в магазине мелочь считали, и он, конечно, знал их, на его глазах и состарились, но как кого зовут по имени-отчеству? Да и… инвалиды они, нет ли? Может, они и не нуждаются, может, дети за ними смотрят. Вон к Мерзлякову дочка каждый день бегает. И внуки бывают.

И он решил, что надо все-таки список. Всех-то стариков не обнесешь. Оделся и пошел в сарай.

Уже светало. Падал мягкий снежок. «Это хорошо, Новый год со снегом будет», – думал Данилов, снимая с крюка лосиный передок. Он уложил его на чурку, помозговал, как рубить, и, не зная, сколько же все-таки этих стариков, решил помельче. Мясо было мерзлое, рубилось легко. Он отделил ребра от хребта, помельчил их как на суп, а сам все представлял, как несет дядь Коле – отцу Славки-ному – большой, чуток закровавленный кулек из газеты. У него самого отец умер рано, когда еще мальчишкой был, и дядь Коля был ему почти родной. И со Славкой они тогда были неразлейво-да. А теперь-то вот и дядь Колю давно не видел. А ведь Славка обидится – пришло вдруг в голову. Узнает, что я к отцу приходил помогать, так… Данилов воткнул топор в плаху… не надо бы так. Просто бы когда зашел, мясом угостил, это да, а так нет. Славке под пьяную руку это дело попадет, так драться прибежит, в морду мне это мясо бросит. Черт! Данилов хмурый сел на чурку. И захочешь чего доброго сделать, дак еще как его сделать-то?!

У ворот остановилась машина. Захлопали дверцы. Данилов очнулся, подумал даже – не убрать ли это мясо подальше. Отвез бы в ресторан, и черт с ним.

– Здорово, Василий Андреич! – Глава администрации входил во двор. – Ты, значит, вон чего! Молодец!

Они поздоровались за руку. Глава был красивый, высокий и грузный. Когда-то он был секретарем райкома, потом директором совхоза, а теперь, когда совхоза не стало, третий срок уже ходил в главах администрации. Он был в унтах и тепло одет. «На рыбалку собрался», – догадался Данилов.

– Это хорошо, молодец, – повторил глава, осматривая мясо и надевая варежку. – Бык-то какой здоровый. И жирный, зима вроде, а вон, жиру-то! Отрубил бы девчонкам в администрацию по куску.

– Дак. – Данилов глянул на Сашку, соображая, не рассказал ли он, что лося всего половина, и растерянно повел рукой в сторону мяса.

Глава по-своему понял этот взгляд, засмеялся, как будто это была шутка.

– Давай только как следует все это дело оформим. У нас пакеты есть хорошие с эмблемой поселка, список девчонки дадут, ну и тоже – пусть помогут разнести. Я бы и сам пошел, да мне сегодня некогда, в город еду.

Сашка остался рубить мясо, а Данилов с главой зашли в избу. Наталья, пришедшая прибраться с утра, уже вымыла стол, притерла полы. Данилов достал из холодильника водку. Налил. Глава поднял стопку.

– Вот что я вам скажу, ребята! – начал он громко, так, чтобы и Наталья слышала из кухни. – Я просто скажу! Побольше бы нам таких добрых дел! И все бы у нас было хорошо! И нам, администрации, полегче было бы. А то знаешь сколько у меня этих пенсионеров? И всем надо! Кому дров, кому чего! А тут вот! И небольшая вроде помощь, а… – Глава развел руками. – Спасибо тебе, и низкий поклон от людей.

Он, однако, даже головы не склонил, а просто выпил, занюхал куском хлеба и мимо ничего не понимавшей Натальи направился к выходу. Уже в сенях нагнулся к Данилову:

– Ты девчонкам по паре кусков брось, а то они у меня хуже пенсионеров – зарплаты-то никакие…

Они с Сашкой загрузили мясо в уазик-буханку, и Сашка поехал в администрацию. Данилов не поехал. Хотел по-людски, а тут черт-те что… Домой пошел.

Дома он отдал деньги жене, умылся и молча сел есть. Хотел рассказать про мясо, но не знал, с чего начать. То ли про стариков, то ли про главу с его бабами, опухшими от недоедания. Так и ел молча. Поев, завалился спать, совсем вымотался за три дня охоты. Заснул сразу, но уже через час проснулся. Злой лежал, стиснув зубы, представлял, как Сашка ходит сейчас с бабами из администрации, и остро, с обидой чувствовал, что это совсем не то, что должно было быть сделано. Ему казалось, что стариков только унизит это мясо. Он вспоминал, как они с Николаичем с шутками заходили, уважительно здоровались, присаживались поговорить. Николаич-то всех знал по имени-отчеству.

Он встал, оделся и пошел на базу. Уазик почему-то стоял возле. Данилов вошел в избу. Наталья сидела в кухне со слезами на глазах и глядела в окно. Из горницы доносился пьяный Сашкин голос. В Данилове кровь заиграла, он нахмурился и вошел. Небритая, пьяная Сашкина морда тоже была в слезах. Такого Данилов еще не видывал.

– Чего случилось-то?

– Не могу я! – Сашка пьяно и, видно, больно куснул себя за кулак. – Ты сам иди, там, – он взмахнул руками, – ты, понимаш. – он опять как-то глупо, ни к селу ни к городу мотнул головой.

– Да что, такое-то, вашу мать! – обернулся Данилов к Наталье.

– Мясо же он возил…

– Ну!

– Дак стариков-то жалко! – и Наталья противно, тонко залилась так, что Данилов только хрустнул зубами от злости.

– А бабы из администрации?

– А, вот они тебе поехали. – Сашка секанул руку по локоть. – Себе мяса набрали, и… – он по-бабьи развел руками и скривил губы.

– А адреса дали?

– Дали! – Он вскинул голову и уставился на Андреича. – Только там их цела куча! Я объехал-то ничего, а у меня мяса, считай, нет.

Сашка попытался зачем-то встать, но ноги его плохо держали, как будто даже тряслись, и он снова рухнул на стул.

– А ты как же так нажрался? – брезгливо сморщился Данилов.

– Как?! Они же люди, к ним же гость пришел, наливают. Я и не хотел, да нельзя никак. Ты вон сам иди! Увидишь!

В голосе Сашки была даже какая-то угроза, будто он хотел сказать Данилову еще что-то, совсем уж страшное, да держался. И Данилов почему-то терпел.

– Он и деньги им все отдал, что ему вчера охотники подали, – Наталья тяжело вздохнула. – Но все равно теперь запьет. Поедем, Василь Андреевич, остальное-то отдадим. Да вон колбаса еще осталась от охотников.

И так эта колбаса резанула, что Данилова захлестнуло слепой яростью, он чуть не повернулся и не заорал, чтобы она замолчала. Заткнулась чтоб, дура, со своей бабьей гадостью. Но он сдержался, набычившись, пошел мимо Натальи на улицу:

– Одевайся, поедем, – процедил хмуро. «Ничего нельзя доверить. Простого дела не сделают», – думал Данилов, усевшись за руль. Но не только злость была в нем. Было что-то еще, чего он не понимал, но чувствовал, что совсем не Наталья с Сашкой тут виноваты.

Список был большой – на четыре страницы. Сашка не отмечал, где был, и Данилов решил начать с середины. С третьей страницы.

Первый дед – «Васюков Иван Тимофеевич. Инвалид ВОВ. 1921 г. р…» – жил за пилорамой у оврага. Данилов остановился у покосившейся калитки. Наталья, пока ехали, раскладывала мясо и теперь вышла из машины с белым пакетом в руках. На нем по низу было написано синей краской – Администрация Никольского района. В правом углу – силуэт их разваливающегося собора, даже кресты нарисовали, которых никто и не помнил, а слева наискосок красным – С праздником 1 Мая. В пакете было не больше килограмма.

– Чего так мало?

– Так не хватит ведь всем.

– Давай, добавь немного. Да. – Данилов нахмурился, – убери этот пакет гребаный. В руки возьми.

Они взошли по ступенькам на небольшую веранду, выкрашенную изнутри салатовой краской, потом в сенях со скрипучими половыми досками он искал в темноте ручку двери, а Наталья налетела мясом в спину, несколько кусков упало, и Данилов нашарил их на полу. Наконец они вошли в теплую избу. Никого не было.

– Есть кто, хозяева?! – неожиданно для Данилова проговорила Наталья громко и почти весело.

– Тут я, заходите, – раздался негромкий старушечий голос из-за печки.

Старуха, расплывшаяся от старости, сидела, опершись одной рукой о край кухонного стола, другой о бадичек, как будто собиралась встать, и смотрела на незваных гостей.

– Здрасте, бабушка, Иван Тимофеич дома?

– Здрасте, здрасте, ково вам? – Бабка говорила спокойно и внимательно их рассматривала. Белое лицо ее с коричневатыми старческими пятнами на лбу и на щеке вызывало брезгливость, но глаза были с синевой и такие ясные, что Данилов даже подумал, что так не бывает.

– Иван Тимофеича, – Наталья подошла ближе и нагнулась к бабке.

– Ваня-то? Ваня-то дома, девонька, – она говорила так просто, как будто пришли звать молодого парня на гулянку. – Вон он, Ваня! – Она маленькой пухлой ладошкой показала на круглый стол в середине горницы. На нем, на небольшой белой вышивке стояла фотография с похорон: в гробу лежал ее старик, вокруг – человек шесть-семь женщин в черных платках. – Скоро годовщину справим… а я вот все тут.