Текст книги "Удивление перед жизнью. Воспоминания"

– Дима, не греми посудой, ко мне идет гениальная мысль, – такую реплику однажды бросила своему мужу Наталья Сац, когда тот мыл посуду, а мы с ней говорили о делах строящегося в Алма-Ате театра для детей и юношества.

Впрочем, я всегда стараюсь считаться со свойствами других людей. Совсем не хочу походить на других и был бы в ужасе, если бы другие походили на меня. Разнообразие – вот радость жизни. Киплинг заметил: «Нас привлекает только новое, если старое не достигло степени любви». На даче писать хорошо, но можно понять и Флобера, который задергивал шторы на окнах своей виллы в Круассе, так как считал, что природа подчеркивает бессмысленность его труда. Как говорится, куда ни кинь, все клин.

Нет, нет, на даче всегда хорошо – и когда работаешь, и когда копаешься в земле, и когда просто сидишь на крылечке и видишь мир.

Рядом с Фишем жил Сергей Петрович Антонов. Но дача ему надоела, и он ее продал. Видимо, опостылели дачные заботы. Их всегда пропасть. Да, да, дача – это еще и мучение. Цепь мучений. Подгнил забор, сорвало ветром черепицу, протекает потолок, уже гниют доски пола, облупилась краска на окнах, отваливается штукатурка, разъехалась отмостка, объявились мыши, где-то пробило телефонный кабель, перегорело электричество, под землей лопнула водопроводная труба, неполадки с газом… В даче кто-то должен жить круглосуточно.

Гроссмейстер Котов Александр Александрович, дача которого рядом с антоновской, тоже умер. А с какой трогательной радостью он показывал мне свою еще не достроенную дачу, когда я только обдумывал, покупать ли мне участок у Зархи! Провел по всем недоделанным комнатам, распахнул дверь, ведущую на будущую верхнюю террасу, советовал, предостерегал от всевозможных ошибок. А потом… Потом он неподвижно сидел на лавочке у соседских ворот. Взгляд его был тускл, безразличен, угнетен. Болел и покорно ожидал конца. Жизнь его, бесспорно, была интересной, полной динамики, разумеется, с разными математическими знаками – плюс, минус. Первая его жена умерла давно, и в поселке появилась новая женщина с сыном Сашей. От первой у него был сын Володя. Оба паренька сдружились с моим Сережкой и часто паслись на моем участке. Вообще у Сергея была куча приятелей, и у меня в доме и во дворе стоял тот юный звонкий гомон, который всегда дорог моему сердцу. Приятелей у Сергея было человек восемь – двенадцать. Мне это никак не мешало ни работать, ни отдыхать, хотя вели они себя иногда безобразно, и я даже кому-то из них дал по шее. Все эти мальчики и девочки были преславные, все уже, как говорится, вышли в люди, всем уже за сорок. Дружат с Сергеем и сейчас, хотя жизнь всегда разбрасывает юношеские, кажущиеся навек соединенными союзы во все концы страны и даже света. Всем поначалу кажется, будто это о них написал Пушкин:

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он, как душа, неразделим и вечен…

А жизнь сурова, делает отбор и дележку.

Если добавить к этим ребятишкам еще огромное количество родных моей жены – тетю Маню, тетю Катю, тетю Любу с мужем, тетю Веру, ее сестру с мужем, брата с женой и всех племянников, которые тоже каждое лето отдыхали у меня, – то кто-нибудь из читающих ахнет и скажет: «Да как вы могли вынести все это!» А я отвечу: «Был моложе. И люблю все эти шумные молодые и даже старые компании».

Если перейти еще один переулок, то в угловой даче сейчас живет Эльдар Рязанов, замечательный кинорежиссер, соавтор сценариев и человек, по-моему, славный. А дачу эту построил Роман Лазаревич Кармен, кинооператор знаменитых в свое время хроник. Хотя Кармен часто и подолгу уезжал в экспедиции, все же на даче бывал нередко. Сухонький и жилистый, он, казалось, был запрограммирован на долгую жизнь. Думаю, Кармен просто переработался, да и дома, кажется, в последние годы его одолевали какие-то неприятности.

А рядом с дачей Кармена жил мой друг Михаил Абрамович Червинский, о котором я уже упоминал. Он работал в соавторстве с Массом – тоже как драматург и как поэт-сатирик. Ах, какой замечательный был человек! Ну, не знаменитый писатель, нет. И что? Человек прекрасный! Это тоже на вес золота. Вот у него я бывал часто. И он у меня. Беседы сердечные, легкие, веселые, даже если костили кого-нибудь на все корки, – писатель ведь всегда или от всего в восторге, от какой-нибудь ерунды, или все ему опротивело, мечет громы и молнии и обрушивает цунами на сущий пустяк. Люди своеобразные. Лучше всех написал о них Александр Блок:

За городом вырос пустынный квартал

На почве болотной и зыбкой.

Там жили поэты, и каждый встречал

Другого надменной улыбкой…

Я помню эти стихи с ранних лет, когда еще в уме не мелькало, что сам буду жить в писательском доме, в писательском поселке в Красной Пахре.

…Большой для меня потерей была смерть Червинского. Друга потерял.

И жена его Сарра Юльевна тоже была славная, приветливая женщина. Всегда-то чем-нибудь вкусненьким попотчует. Умела готовить и любила искусство кулинарии. Особенно великолепен был в ее исполнении торт из мороженого. Просто чудо: внизу и сверху горячий бисквит, только что вынутый из духовки, а внутри мороженое.

Михаил Абрамович перенес инфаркт, следствием которого оказалась аневризма сердца, преопаснейшая штука. Жить можно было только на цыпочках, сердце могло лопнуть в любое мгновение и от малейшего напряжения. В тот тихий и теплый летний вечер мы сидели на нашем крылечке и, как всегда, оживленно болтали. С каким-то особым счастливым выражением лица Михаил Абрамович рассказывал о своей жизни, так увлеченно, так весело, что у меня мелькнула мысль: не слишком ли велика сейчас нагрузка для его сердца? Даже осторожно спросил:

– Михаил Абрамович, не устали?

– Нет, нет, – засмеялся Червинский, – чувствую себя прекрасно.

– Но сядьте хотя бы.

Он стоял сзади плетеного стула, держась за его спинку.

– Не хочу, так мне удобнее. – И продолжал так же увлеченно.

Я проводил Михаила Абрамовича до его калитки. Мы помахали друг другу ладошками.

– До завтра!

– До завтра!

Я улегся спать. Зажег припостельную лампу, взял в руки книгу, стал читать. И вдруг услышал душераздирающий крик Сарры Юльевны: «Виктор Сергеевич!!! Надя!!! Розовы!!!» У меня, сравнительно недавно тоже перенесшего инфаркт, перехватило дыхание, началась отчаянная тахикардия, так как я мгновенно понял: Михаил Абрамович умер. Надя и все мои домашние бросились к Червинским, а я лежал, задыхаясь от сердцебиения и ожидая смерти, – так был потрясен.

…Следующая дача моя. А после моей – последняя, номер 1, – дача, в которой жил кинодраматург Исаев Константин Федорович. Характера уравновешенного. Любил играть в преферанс и никогда при этом не выходил из себя. По-моему, Константин Федорович тоже был славный человек, а Тамара Даниловна, его жена, в те ранние дачные годы поражала всех своими розами, флоксами, пионами и тюльпанами. Ах, как красиво было все это возделано на их участке и как все это исчезало и исчезало, прорастая дикой травой! После смерти Константина Федоровича Тамара Даниловна дачу продала академику Тимакову, президенту Академии медицинских наук. Но Тимаков вскоре умер. Мне даже кажется, что он переработался на участке. Я сквозь забор видел, как он все время что-то копал, пилил, сажал, строгал. Еще тогда подумал: человек в возрасте, а такое себе позволяет. Видимо, тоже дорвался до земли и естественная страсть физического труда захватила его сверх меры. Теперь дача продана журналисту-международнику Томасу Колесниченко.

Я перечислил все дома по нечетной стороне нашей улицы под названием Восточная аллея и вижу: остался один я. Снайперу сверху выбирать не из чего. Но ведь я написал только об одной улице, да и то всего-навсего об одной ее стороне. Слава Богу, еще много живых.

Неожиданно Япония!

Утренняя почта. Письмо авиа. Наклеена японская марка. Кто бы это? Распечатал. Написано по-русски и совершенно грамотно. Режиссер и руководитель молодежного театра в Токио Йохей Хидзикато пишет о том, что они успешно играют мою пьесу «В добрый час!» и спрашивают, не могу ли я приехать к ним. Театр принимает на себя расходы во время пребывания в их стране…

Хидзикато… Откуда я знаю эту фамилию?.. Ведь знаю же… А! Вспомнил!.. Давным-давно, в 30-х годах, сидел в зрительном зале Театра Революции на репетициях спектакля «Ромео и Джульетта» японец… Да, его фамилия была такая же – Хидзикато. Мы, молодежь театра, приглашали его к нам рассказывать о Японии, и он встречался с нами, даже приносил патефон и проигрывал пластинки с японской музыкой. Тихий, вежливый, одет всегда в элегантный черный костюм. Он даже ходил с нами на майские и октябрьские демонстрации… И вдруг однофамилец.

Я отвечаю Хидзикато, что если будет возможность, то приеду посмотреть спектакль (такие возможности, как вы знаете, не всегда бывают), а заодно упомянул о его однофамильце. И каково же было мое удивление, когда я получил в ответ длинное письмо, из которого узнал, что тот Хидзикато – отец этого Хидзикато, но уже покойный. Ну смотри-ка, все в жизни переплетено!

Однако поездка в Японию мне «не светила», и я жил себе спокойно, довольный уже тем, что «В добрый час!» успешно идет в Японии, и даже недоумевал: неужели там, в далекой Японии, понятна жизнь наших московских школьников?

Однажды на одном из совещаний в Министерстве культуры СССР на улице Куйбышева в перерыве Екатерина Алексеевна Фурцева подошла к нам, небольшой группе драматургов, и стала спрашивать, как идут у каждого из нас дела. И я вскользь упомянул о японском варианте «В добрый час!», о письме Хидзикато, о приглашении посмотреть спектакль. Екатерина Алексеевна наивно (думаю, искренне наивно) спросила:

– Так почему же вы не съездите и не посмотрите?

Я ответил, что с удовольствием бы, но…

– Так в чем же дело, Виктор Сергеевич? – перебила Екатерина Алексеевна. – Поезжайте.

И, представьте, через два-три дня мне звонок.

– Виктор Сергеевич?

– Да.

– С вами говорят из иностранного отдела Министерства культуры СССР. Вы какого числа хотите ехать в Японию?

Вот уж не ожидал, что Екатерина Алексеевна запомнила наш мимолетный разговор! Я назвал примерную дату и скоро получил заграничный паспорт и визу. Однако, имея авиабилет и паспорт, я не имел японских иен, а отправляться в столь дальний вояж без копейки валюты я всегда опасался. Мало ли что, вдруг не встретят на аэродроме и мне придется куда-то ехать на такси… Нет, нет, ездить без денег нельзя. Я сказал об этом в Министерстве культуры, но меня стали успокаивать:

– Езжайте, езжайте, вас там примут, все оплатят.

– А я боюсь.

– Виктор Сергеевич, вы знаете, как трудно с валютой. Вам уже ехать, а надо будет хлопотать через Министерство финансов. Там откажут, я это знаю точно. Не тратьте время, не откладывайте отъезд. Садитесь в самолет и… – увещевал меня финансовый работник министерства.

В этот момент открылась дверь кабинета министра и порывисто, куда-то спеша, вышла Екатерина Алексеевна.

– Вы еще не уехали? – можно сказать, на ходу бросила она мне реплику.

– Валюты нет, Екатерина Алексеевна, ни гроша, – успел я объяснить причину своей задержки.

– Подождите меня, пожалуйста, я скоро вернусь. Я на аэродром – встретить гостей из Пакистана. Это быстро. – И исчезла.

Работник финансового отдела долго, обстоятельно объяснял мне, почему в данном случае невозможно получить валюту, и сочувствовал по поводу того, что ожидание мое напрасно:

– Езжайте, езжайте, поверьте мне, Екатерина Алексеевна, конечно, бог, но в данном случае и она бессильна сделать невозможное.

Екатерина Алексеевна вернулась действительно крайне быстро и сразу же, с ходу, тоном довольно крепким бросила моему собеседнику:

– Ну, можете вы сделать Розову деньги?

И тут же произошло чудо.

– Да! – воскликнул ее подчиненный чуть ли не с радостью.

– Счастливо ехать! – улыбнулась Екатерина Алексеевна и скрылась за массивной дверью кабинета. На следующий день я получил иены и уехал в Токио. Конечно же, мне хотелось побывать в Японии. Самолет Рим – Москва – Токио. Пассажиров мало. Полет долгий, и можно, откинув подлокотники кресел, лечь спать. Но мне всегда в самолете не спится, да и жаль спать. Хоть сверху посмотрю на тайгу, на наш Дальний Восток, на Камчатку, на остров Сахалин – я же никогда там не был. Невелика наша планета, а всего и за жизнь не увидишь, даже в своей собственной стране. А хотелось бы! Пересекли Японское море (а может быть, это было Охотское). Самолет идет на снижение. Прилип к окну. Сейчас я сверху увижу Токио. Увидел. И не верю глазам. Какая гадость! Заводы, заводы, заводы! Трубы, трубы, трубы! Дым, дым, дым! О Боже, где та поэтическая Япония из бумажных зонтиков, бамбуковых домиков, кимоно, что существовала в моей голове?!

Хидзикато меня встретил, и мы мчимся в автомобиле по дорогам современной Японии. Эстакады, развороты, невиданный поток машин. Над тобой, чуть ли не в облаках, гремит монорельсовая дорога. Что-то головокружительное из фантастического фильма о будущем.

«Завертелось, закружилось и помчалось колесом».

– Сегодня очень тяжелый смог, – пояснил Хидзикато. – Несколько человек упали прямо на тротуаре, их отвезла «скорая помощь».

Так. Приехал полюбопытствовать – получай!

Гостиница скромная, номер небольшой, но все удобства. На постели лежит аккуратно сложенный халат, на полу тапочки. Так полагается в Японии. В изголовье кровати дистанционное управление телевизором. Особенно меня умилило приспособление у лифта. Вызывая лифт, вы нажимаете кнопку, и в это время возникает нежная музыка. Она звучит до тех пор, пока лифт не приплывет к вам. Как только вы вошли в кабину, музыка прекращается. Это чтоб вы не скучали в ожидании лифта. Мелочишка, а мило.

Мое пребывание в Японии длилось десять дней. Я мог бы и продлить это пребывание, но мне не хотелось отнимать время у Хидзикато, неотступно сопровождавшего меня повсюду. Действительно, я шагу не мог ступить без него. Если в европейских городах или Америке я мог свободно рано утром отправиться в путешествие по любому городу, так как умел читать хотя бы названия улиц, отелей, рекламы, магазинные вывески и по ним определять ориентиры пути, то японские иероглифы – синие, красные, черные, желтые, маленькие и огромные – совершенно слились для меня в один сплошной калейдоскоп. Я чувствовал: если попаду в их лабиринт – пропал. Красиво, ярко, но что-то колдовское.

Я побывал в нескольких городах, в том числе, конечно, и в Киото, священном городе страны. Вот там-то того японского, что было в моем воображении, я нагляделся всласть. Один храм «Тысяча будд» гипнотизирует чем-то неведомым, ирреальным. Зачем мне инопланетяне – вот они тут, на земле! Эти похожие друг на друга и в то же время все с разным выражением лица статуи – разве они не из других галактик! Все белые, одна золотая посредине. Да, мертвые, да, каменные, но кажется – вот-вот сейчас зашевелятся, заговорят. Конечно, смешно и даже глупо пройтись мимо этих божественных изваяний чуть ли не церемониальным шагом, будто командир перед фрунтом солдат (так обычно и ходят туристы, осматривая мир), но и один их многоглазый пронзительный взгляд на тебя заставляет почувствовать скромность твоей персоны и дает понять, что ты не вечен, что есть что-то посерьезнее тебя, что вести себя на земле тебе следует поскромнее. Пусть заводы, трубы, дым пыхтят сколько им угодно. В самом сердце Японии еще живут таинственные храмы, парки, монастыри, полные символики, неведомого мне смысла, который я даже боюсь начать постигать. Правда, душа моя уже одета в собственную одежду, и многого я не мог бы не только понять, но и почувствовать.

Сидели мы на ступеньках у знаменитого, воспетого поэтами, описанного путешественниками каменного парка. Довольно большой прямоугольник песка, на котором лежит несколько камней. Вроде бы разбросаны так, в беспорядке. Долго глядя на этот своеобразный пейзаж, я должен был что-то почувствовать. Но я, хотя и сидел продолжительное время, ничего не чувствовал. Кроме того, что чувствовал себя дураком. Я не мистик, не могу достичь нирваны, хотя именно в Японии видел, как на скамейке парка, поджав под себя ноги, иногда сидит какой-нибудь японец, погруженный в самосозерцание. Кругом идет жизнь, шагают люди, летают аэропланы, играют дети, шуршат машины, а он где-то там, в ином измерении.

Правда, со мной однажды был прелюбопытный случай. Я даже расскажу о нем, хотя это было совсем не в Японии. Когда я много лет тому назад поправлялся после тяжелой болезни, знакомый доктор, мой товарищ, посоветовал мне делать одно йоговское упражнение или, как он его называл, аутогенную тренировку. Самую простую: лечь на спину и расслабить все мышцы. Я это упражнение делаю и сейчас, когда плохое самочувствие. Так вот, в тот день я расслаблялся, расслаблялся, упражнение шло удачно… и вдруг почувствовал, как вышел из своего тела каким-то вторым, неведомым и бестелесным, но в то же время в той же конкретной форме «я», и пошел по кабинету, в котором, лежа на тахте, делал упражнение. И это мое второе «я» ясно видело лежащее на тахте мое обычное тело. Это было явно, но странно. Я испугался, скорей стал шевелить руками и ногами. Второе «я» исчезло, как бы вернулось в меня, и я стал тем единственным самим собой, каким обычно являюсь. Это не была галлюцинация или сон.

Видимо, японцы часто умеют достигать подобного состояния, и, возможно, проделывать такие упражнения полезно и для тела, и для психики. В то же время я заметил и своеобразное легкомыслие религиозных японцев. Когда они подбегают к храму, то, даже не входя в него, хлопают в ладоши, будто бы кому-то аплодируют. Это, оказывается, означает их просьбу к Богу обратить на них внимание, прийти к ним. Похлопав полминутки, поклонившись, они бегут дальше. Вы извините, что я написал слово «легкомыслие». Разумеется, это просто ритуал.

Япония открылась для меня двуликой. С одной стороны, современной с приметами любой цивилизованной страны. Даже юноши и девушки стали рослыми и носят джинсовые брюки и куртки. С другой стороны, это та, старая Япония со своими обычаями. Правда, пожилые японки жаловались мне, что большинство девушек уже разучились завязывать пояс кимоно. Однако не все. Видел девушек и в кимоно. Это очень красиво. Мне кажется, что японские девушки – самые красивые в мире. Есть в них что-то столь нежное, женственное, что я один раз даже не вытерпел. Сидели мы вечером с Хидзикато в живописном маленьком рыбном ресторанчике. Стены украшены рыбацкими сетями, с потолка свисают чучела больших рыб, в сетях ракушки, морские ежи, звезды. Болтали о жизни, о театре, попивая горячее саке. Вижу, напротив у стены сидит пара – молодой японец и девушка именно в кимоно, и так хороша, что невозможно глаз отвести. Разговариваю с Хидзикато, а гляжу на нее не отрываясь.

– Йохей, – говорю я, – давайте подойдем к той паре. Я хочу объясниться девушке в любви, сказать, до чего она хороша.

Как ни странно, Йохей не остановил меня, а сказал:

– Пойдемте.

Мы подошли к столику. Я спросил у молодого человека разрешения обратиться к его спутнице и рассказал ей, как она прекрасна. Потом снова спросил юношу, не обидело ли его это мое признание, на что молодой человек ответил:

– Напротив, мне было приятно это слышать.

И прелестны японские дети. Все дети мира хороши, а японские – просто восхитительны.

Посетил я и район Токио под названием Шиндик. Это место ежевечерних народных гуляний. Хотя был будний день, но Шиндик кипел людьми, особенно молодежью. Сотни кафе, ресторанчиков, помещений для игр и такая толпа, будто сегодня праздник. Тут именно трудовой народ. Но ни драк, ни скандалов, хотя пьяненькие пошатывались. Фонарики, рекламки, шум. Гудит! До какого там часа гуляют, не знаю. Мы ушли поздно, а гульба еще продолжалась. Есть и другой район города, где прогуливается респектабельная публика. Там высокие современные стройные здания, рекламы всемирно известной фирмы «Сони», дорогие магазины. Там гуляют только до десяти часов вечера, а потом тишина. Есть, конечно, и трущобный район с притонами. Но туда лучше не совать нос.

Из старинных обрядов, с которыми я непосредственно встретился, запомнились два.

Были мы приглашены в какой-то городок в гости к японскому священнику. Дом его стоял при пагоде. Я спросил хозяина:

– Это очень старый храм?

– О нет, – ответил священник, – ему всего четыреста лет.

Театр Кабуки, который примерно того же возраста, по сравнению с театром Но – тоже юный. Театр Но существует чуть ли не тысячу лет. Я понял, какая древняя страна Япония, как глубоки корни ее культуры.

Когда мы вошли в дом, нам в ноги бросились женщины, упали и приникли лбами к полу. Я опешил и подумал: мне тоже надо падать перед ними? Оказалось, нет. Обычай таков: женщины дома падают в ноги гостям.

Мы обошли дом. Хозяин показал нам свои мастерские. На домашних ткацких станках ткали девушки. Это ученицы. Они платят за обучение и ткут ткани.

Забыл сказать: в дом входить в обуви нельзя, ее полагается снять в прихожей. Этот обычай перешел и к нам в СССР. В Японии я его готов терпеть, а у нас он мне неприятен. Пришла к тебе гостья в хорошеньких туфельках, сбросила в прихожей эту прелесть и шлепает по комнатам в чьих-то старых шлепанцах или в одних чулках. Кстати, приходит ко мне как-то драматург Галин и, смотрю, идет в комнаты в чистых, начищенных ботинках, а на улице дождь и грязь. В чем дело? Не по воздуху же он летел! Уходит. Вижу, надевает галоши. А я галоши и в глаза давно не видел. Тут же и подумал: а почему бы нам не вернуться к этому удобному и совсем не глупому, а нужному приспособлению. Я за галоши, я против шлепанцев для гостей!

Подали обед. Сидеть надо на полу, поджав под себя ноги крест-накрест. Я так не могу. Правая нога не гнется, не знаю, куда ее девать. Не класть же на стол. С трудом засунул под стол. Его высота десять – пятнадцать сантиметров. Сидеть в таком положении с непривычки мучение, затекает спина.

Комнаты домика были, можно сказать, пустынны. Несколько типичных японских картин и небольшая коллекция подставок для ваз. Ни стульев, ни шкафов, ни сервантов, ни стенок, ни диванов. Чисто, тихо.

Другой случай знакомства с чисто японским. Хидзикато решил угостить меня особо изысканной пищей. До этого я старался есть только обычную японскую еду – сырую рыбу, морские водоросли. Мы вошли в ресторан, прошли его насквозь и вышли в сад. Пройдя в глубь сада, я увидел тянущийся откуда-то наклонно деревянный желоб. Мы сели около этого желоба, по которому бежала прозрачная чистая холодная вода, на фарфоровые тумбочки. Через некоторое время вместе с водой сверху стало бежать что-то вроде вермишели, лапши или тонких макарон. Из ледяной воды надо было палочками ловко выхватывать эту вермишель и есть. Вот и все. Видимо, это было что-то изысканное, и жаль, что я оказался невеждой. Я ловил эту лапшу и ел, но так как по течению я сидел выше Хидзикато, то не выхватывал всю пищу, а оставлял ему. Он ловил искуснее меня.

Японские парки действительно фантастически причудливы. Деревья в них заставляют расти так, как угодно человеку. Всевозможные изгибы, извивы… Я даже видел, как огромное дерево растет вдоль пруда, параллельно воде. И хотя эти сады благодаря своей причудливости создают впечатление таинственности, мне они не понравились. Мне жаль растения, которые заставляют расти неестественно. Вроде бы на них надевали те колодки, в которых когда-то ходили японские женщины, для того чтобы их ножки были крохотными, как у трехлетнего ребенка.

А теперь о главном – о театре. Я же приехал смотреть «В добрый час!».

Существование японских актеров довольно сложное и нелегкое, если они не служат в государственных театрах и не знамениты. Молодежный театр, который поставил мою пьесу, имел минимальное количество актеров; если я не путаю, человек пятнадцать – двадцать. Заработная плата так скромна, что большинству непременно надо иметь еще побочный источник дохода. Театр этот имеет помещение для репетиций, как бы свое пристанище, но сцены для постановок у него нет. Он играет там, куда его приглашают. Это большие залы в зданиях каких-либо корпораций или даже школьные залы, тоже очень большие, иногда на тысячу – тысячу двести мест. Декорации возят с собой в особых фургонах, а актеры вместе с костюмами едут в автобусе. Разгружать декорации и устанавливать их на сцене, налаживать свет и звуковую аппаратуру, налаживать все оборудование сцены для спектакля входит в обязанности актеров. Когда я узнал об этом от Хидзикато, то несколько скис, так как знаю, что такое передвижной театр, каково качество его оформления и всего прочего. Когда же я собственными глазами увидел и эти автобусы, и работу актеров, увидел, как все технически продумано, подогнано, как доброкачественно все сделано и как ловко актеры пустую сцену превращают в привлекательную московскую квартиру зажиточного дома с совершенно правдоподобными атрибутами советского быта, то просто ахнул. И ни одной развесистой клюковки! Японская точность, аккуратность и добросовестность, по-моему, выше американской. И если в Америке за эту добросовестность платят хорошие деньги, то японцы проявляют ее, как я уже сказал, за крайне скромную зарплату. Значит, их добросовестность на несколько порядков выше и основана не только на личном преуспеянии.

Зрительный зал был полон – тысяча двести человек, хотя спектакль игрался примерно в двести пятидесятый раз. Подавляющее большинство – молодежь. Меня поразил вид усевшихся юных зрителей. Сплошь блестящие черные волосы. Вот уж поистине зал будто поголовно залит свежей черной тушью.

Играли очень слаженно, живо, искренне. Ну не странно ли: спектакль принимался зрителями точь-в-точь как когда-то в Москве. Опять и опять я убеждался, что между людьми мира куда больше общего, чем различий. Я попросил, чтобы мне дали возможность после спектакля побеседовать со зрителями. Из разговоров с группой молодежи особенно порадовал меня один диалог.

– Вам понравился спектакль?

– Да.

– А чем он вам понравился?

– Нас верно понимают.

– Что это значит?

– Видите, взрослые все время толкают нас на практическое поведение в жизни. А мы еще хотим идеального.

Да, молодые люди во всем мире хотят идеального, во всяком случае – чистого. Конечно, и в Японии не все молодые люди таковы. Мне, например, рассказали, что незадолго до моего приезда в Токийском университете произошла страшная история. Враждовали две какие-то разномыслящие группировки студентов. Накал страстей был столь велик, что одна группа захватила несколько юношей и девушек, увезла их высоко в горы, где снега, заставила раздеться донага и сидела-ждала, когда их противники превратятся в лед. Страшная история! Фанатизм мысли возбуждает и самые низменные, и самые чудовищные человеческие страсти.

После спектакля актеры устроили товарищеский ужин и пригласили меня. Было славно. У меня в кабинете на стене висит нарисованная актерами картина, где изображены все участники спектакля и под каждым исполнителем личная подпись. Право, это очень хорошо выполнено. И еще: на другой стене цветущая ветка неведомого мне растения – подарок одного из участников спектакля. Это уже настоящая живопись.

В один из дней Хидзикато мне сказал:

– Виктор Сергеевич, сегодня вечером нас пригласила в свой ресторан хозяйка. Она играла в вашем спектакле «Вечно живые» роль Анны Михайловны. Будет еще несколько театральных людей. Пойдемте.

Я, конечно, с удовольствием согласился. Ресторанчик оказался крохотным. Актриса содержит его совсем не с целью наживы, а только как средство к существованию. Я же говорил, что многие японские актеры вынуждены прирабатывать. Я признателен милой женщине за доставленное удовольствие побывать у нее, встретиться с друзьями и впервые съесть жареную летающую рыбку. (Правда, ел я эту рыбку, и мне было ее жаль. Ведь в детстве я видел этих рыбок на картинке и восхищался ими как чудом природы. И вдруг взял и съел такую рыбку. Экая гадость человек!)

Театр, возглавляемый Хидзикато, как я заметил, делает прекрасное дело. Он ездит по всей стране, приучая молодежь к театральному искусству и воспитывая лучшие чувства.

Сумел я побывать и в других театрах, и прежде всего в Кабуки. Восхитительно! И пластика, и речь, и чисто драматическая сторона исполнения актеров прежде всего поражает изяществом, красотой. И костюмы, и декорации, и мизансцены! Да, это старинный театр со своими столетними традициями. Но он так же прекрасен, как какое-нибудь старинное сооружение вроде храма Василия Блаженного или куполов кремля в Ростове Великом. В этом театре не переживаешь, а только наслаждаешься. Актрис в театре нет, только актеры. Это тоже традиция. Но мужчины так искусно исполняют женские роли, что ты невольно говоришь: как она прекрасно играет! Я хотел бы еще побывать в театре Кабуки, но вряд ли удастся.

Захотелось мне посмотреть и новый модерновый театр, и добрый Хидзикато сводил меня в какой-то подвальчик, где человек шестьдесят зрителей сидели на полу, а актеры тут же, вблизи, играли сценки на темы минувшей войны. На уровне наших плеч тянулся к стене помост, по которому откуда-то выходили актеры. Помост был узенький, и я боялся, что кто-нибудь с него свалится прямо на нас. И, представьте себе, один актер свалился. Правда, никто не пострадал. По стране я ездил порядочно, и даже из окон вагонов все мне было любопытно. Вон как удивительно высокая голая скала сверху донизу обтянута металлической сеткой! Это чтобы не сыпались камни. А вот уже пейзаж просто со старинной картины. Согнувшись пополам, крестьянин в широкополой соломенной шляпе, с засученными по колена штанами и по щиколотку в воде обрабатывает посевы риса, видимо, выдергивая сорняки. Япония так и осталась у меня в памяти с этим одиноким старинным крестьянином, буддийским храмом, громадой дома «Сони» и заводскими трубами. Какая-то ломка страны, хотя, как мне показалось, человеческий дух Японии стойко и благополучно выдерживает все, что выпадает ему на долю вместе с веяниями новых ветров. Япония хочет быть вечной и новой.

Спасибо Хидзикато, спасибо Екатерине Алексеевне Фурцевой, спасибо актерам «Доброго часа». Я видел еще одну картину мира.