Текст книги "Удивление перед жизнью. Воспоминания"

Все-все-все в жизни складывается чудесным и даже фантастическим образом!

Я также знал, что было время, когда феерический полет жизни Натальи Сац резко и драматично оборвался.

Наталья Сац

(В своей книге «Новеллы моей жизни» Наталья Ильинична довольно обстоятельно пишет обо всем и даже упоминает нашу встречу в Переборах.) И вдруг сейчас это видение, эта роскошная женщина! Это почти повелительное и гордое: «Здравствуйте! Я Наталья Сац!» Согласитесь, было чему удивиться.

– Кто писал эти скетчи? Ставил и режиссировал программу? – спросила Наталья Ильинична, обводя всех нас по очереди, можно сказать, вельможным взглядом.

Я объявился, признался.

– Я вас приглашаю ко мне работать. Извещу, где это будет и когда. Дайте мне ваш адрес. Впрочем, где вы остановились?

– В Рыбинске. В гостинице, – успел пискнуть я.

– Завтра я буду у вас в номере, и мы договоримся.

По-правильному я должен был бы написать эту речь без всяких знаков препинания. Их не было, был поток непрерывающихся слов, даже не слов – звуков. Обращаясь ко всем, Сац бросила безапелляционно:

– Вы мне все нравитесь.

И исчезла.

На протяжении многих лет жизни я часто встречался с Натальей Сац и никогда не мог не изумляться ее натуре. Иногда я восхищался ею, нередко негодовал, но что меня всегда поражало – ее вулканическая энергия. Я никогда не видел Наталью Ильиничну вялой, унылой, даже меланхоличной, а уж тем более на что-либо жалующейся. Вечно она что-то создавала. Ее организационный талант феноменален, а искусство привлекать на свою сторону всех поистине было фантастичным. Я сам видел, как она в период создания Театра для детей и юношества в Алма-Ате дружески и как бы наивно обнимала первого секретаря ЦК КП Казахстана Шаяхметова, целовала и называла «дорогим и замечательным Шаяхметиком». И важный, величественный Шаяхметов только жмурился.

Нет, нет, в Наталье Ильиничне было что-то от… таинственной ворожбы. Я знал немало людей, которые недолюбливали Наталью Сац. И я частенько на нее сердился. Но, согласитесь, основать первый в мире детский театр в Москве, создать Театр для детей и юношества Казахстана и уже в почтенном возрасте осуществить идею Музыкального театра в Москве и, в довершение чуда, построить для него великолепное здание на Ленинских горах – «вы, нынешние, ну-тка!»

…На следующий день после концерта в клубе, рано утром, когда я только еще приводил себя в порядок, раздался стук в дверь.

– Кто там?

– Наталья Сац.

Я открыл дверь и извинился за свой неухоженный вид, за беспорядок. Ничего этого Наталья Ильинична и не видела, ее интересовало дело.

Вернувшись в самом конце 1943 года в Москву (к тому времени я уже забросил костыли и обходился одной палочкой, которую однажды забыл в магазине и тут же решил: раз забыл, значит, долой и палочку!), я устроился работать в театр, который, по-моему, и названия не имел и располагался в клубе «Красный луч», в здании, примыкающем к МОГЭСу.

Об этом театре у меня в памяти остались два ярких воспоминания.

Одно – весьма забавное и милое. В первый же день пребывания в этом театре после репетиции я, еще ни с кем не познакомившийся, одиноко побрел домой. Но в клубном же дворе меня догнал совсем юный актер этого театра и спросил:

– Вам в какую сторону?

– К метро «Новокузнецкая».

– Мне тоже, – отозвался молодой человек.

И мы пошли в метро.

Юноша показался мне интеллигентным, деликатным, в чем-то даже старомодным. Подобные ему, вероятно, существовали в пушкинские времена. Болтая о том о сем, мы спустились в метро и доехали до «Площади Революции».

– Мне пересадка, – сказал я.

– И мне, – отозвался юноша.

Мы перешли к платформам «Охотного ряда». Я протянул спутнику руку и сказал:

– Мне в сторону «Парка культуры».

– Мне тоже, – удивленно произнес Виталий – так звали моего нового знакомого и коллегу.

Мы сели в вагон, и, подъезжая к «Дворцу Советов», я вновь протянул свою ладонь, сказав:

– Мне здесь выходить, до свидания.

– Мне тоже, – опять аукнулся, уже улыбаясь, спутник.

Мы вышли из метро. Я сказал:

– Мне на Метростроевскую улицу.

– И мне, – отозвался Виталий.

Дойдя до Зачатьевского переулка, я пояснил, что живу здесь, во дворе монастыря.

– Я тоже! – уже почти закричал Виталий.

И что же выяснилось? Мы давным-давно – я с 1935 года, а Виталий с рождения – живем во дворе Зачатьевского монастыря бок о бок, и Виталий с детства дружит с моей кузиной Марьей Красавицкой. Надо же быть такому совпадению! Я должен сказать, мы подружились с Виталием Блоком в тот же день и, видимо, навсегда. Теперь дружим семьями, и на днях он заходил проведать меня здесь, в больнице, где я пишу эту главу, слегка оправившись после тяжелой операции.

И второй случай, я бы сказал, психологический.

Режиссер этого театра – мне не хочется называть его фамилию – написал пьесу, в которой шла речь о наших союзниках по войне – американцах и англичанах, о том, что они до сих пор не открывают второй фронт и мы вот уже который год фактически несем только на себе главные тяготы войны, хотя и ценим африканские успехи Монтгомери, изгонявшего фашистов из Тобрука, Аль-Аламейна и т. д. Действительно, хотя наши успехи на фронтах были очевидны и быстры, и небо Москвы чуть ли не ежевечерне сверкало фейерверками побед, и воздух гремел от торжественных пушечных выстрелов, особенно когда победы одерживались крупные и залпы производились из двухсот двадцати четырех орудий, все же открытия второго фронта мы ждали как облегчения, как безоговорочного признака скорейшего окончания войны.

Пьеса уже репетировалась. В это утро я шел в театр и чувствовал на улицах необычное оживление. Не скажу, что я обратил на это особое внимание. Взяли, думаю, еще какой-нибудь важный город и вечером дадут салют. Но, подходя к театру, у газетного киоска на Пятницкой улице заметил толпу и, протиснувшись к продавцу, купил газету. И сразу понял все. Крупными буквами первая страница возвещала: «Открыт второй фронт!» Счастливый и воодушевленный, я быстрее заковылял к театру. Там тоже царило радостное воодушевление. Но когда вошел режиссер, мрачный и осунувшийся, все притихли. С горечью и даже злобой он сказал:

– Ну вот, открыли второй фронт, теперь пьеса моя пропала. – И, сжав губы, удалился.

Меня потрясло его состояние. Как, думал я, приближается конец войны, будут сохранены сотни тысяч жизней, исчезнут голод и холод, снимем светомаскировочные шторы с окон, загорятся огни! О какой пьесе, пьеске, писульке может идти речь! Да, да, я был потрясен, потому что поведение режиссера-автора было почти неправдоподобным. Какие же могут существовать натуры, как изуродованно, эгоцентрично способны реагировать они даже на всенародную радость! Да, когда мы пишем пьесы, часто подталкиваем персонажи на поступки, которые в данной ситуации совершили или не совершили бы сами. Этого мало. Великие писатели проникали в неведомые нам глубины души других существ, как Пушкин в душу Сальери или Достоевский в душу Смердякова.

Упомяну еще и о том, что в этом театре работала Елена Михайловна Баскакова – когда-то первая и чудесная исполнительница роли Норы в России.

Театр «Красный луч» распался, и я вынужден был искать другое прибежище. За один год промелькнули три театра. Какой-то областной, репетировавший в клубе «Правды», возглавляемый маститым старым провинциальным режиссером, в силу возраста глубоко дремавшим на своих собственных репетициях. Затем, не помню, какой по счету (их было много) фронтовой театр, ни разу не выехавший из Москвы, находившийся в глубоком подвале на Сретенском бульваре; скорее не фронтовой театр, а театр-бомбоубежище. Этот театр возглавлял режиссер Резник, но памятен он мне только тем, что там два-три раза мелькнула худенькая молчаливая фигура черненького длинноносого человека в очках, числившегося режиссером. Им оказался никому не ведомый Георгий Александрович Товстоногов, столь ведомый теперь всему миру. Да и с многолетним директором Центрального дома работников искусств Виктором Георгиевичем Тарасовым встретился я там же, он репетировал роль Береста в пьесе Корнейчука «Платон Кречет». Встретился, можно сказать, мельком, а дружим теперь давно. Война всех метала, бросала, кружила в своем оглушительном урагане.

Недели на две мелькнул какой-то театр, располагавшийся в одном из московских клубов. Что я там делал – решительно не помню. В памяти сохранился только такой же хромой, как и я, Федор Васильевич Евсеев – директор театра, управлявший впоследствии театрами РСФСР. Упоминаю его как человека, никогда чиновнически не относившегося к делу, любившего театр горячо и отдавшего ему всю свою жизнь.

Особенно запомнился мне театр, тоже фронтовой, тоже дальше Настасьинского переулка не выезжавший, возглавлявшийся великим, на мой взгляд, деятелем советского театра Алексеем Денисовичем Диким.

За все недолгое существование и этого театра репетировалась одна пьеса – «Маскарад» Лермонтова, но эти репетиции и возможность слышать и видеть Дикого дали мне многое. Недаром еще Алиса Георгиевна Коонен, единственный раз встретившаяся с нашим курсом при Театре Революции, говорила: «Старайтесь быть в кругу интересных людей».

Я позволю себе, хотя совсем не думал об этом писать, коротко и пунктирно рассказать об этих репетициях. О самом же Алексее Денисовиче написано немало, в том числе целая книга.

Дикий мне казался гениальным русским самородком – самородком золота, но еще не отделенного от породы. Казалось, он никогда не воспитывал себя. Каким родился, таким и остался, только рос, отчего кристаллы золота тоже увеличивались и сверкали все зримее и ярче. Но от породы он совершенно не желал очищаться, был таков, как есть, без всякой личины. Еще кто-то из древних заметил: человек чуть ли не с первых дней жизни вырабатывает себе личину. Отсюда, видимо, и идет слово «личность». Эта личина как бы прикрывает натуру, естество, которое родилось. Прежде чем я прочел это у древних, я и сам глубоко задумывался над этой проблемой. Да, мы выстраиваем себя. Допустим, от природы вспыльчивые или даже яростные – приучаем себя быть сдержанными. От рождения себялюбивые, мы на людях стараемся казаться весьма простодушными. Но в критические моменты жизни натура берет верх, и происходит извержение вулкана. Чем эмоциональней и горячее натура, чем сильнее ты ее подавлял волевыми усилиями, тем мощнее вылетают камни, пепел и льется лава.

Алексей Дикий

Из знаменитых людей, которых я знал, только Дикий всегда был самим собой. Среди людей простых, особенно раньше, натуральные люди встречались часто. Они полны очарования, приветливы, сострадательны, добры. А уж если родился зверь, то зверь во всем, всегда.

О таланте, грубости и всевозможных выходках Дикого ходили легенды. Говорят, он даже сидел в тюрьме за то, что в ресторане «Метрополь» хватил по лицу какого-то иностранца. Рассказывали, что в Константинополе в игорном доме, когда какой-то партнер уронил на пол золотую пятирублевую монету и, наклонясь, стал искать ее под столом, Алексей Денисович скрутил сторублевую бумажку, зажег ее о свечу и посветил под стол мелочному игроку. Может быть, все это выдумки, но ведь не складывали же таких легенд, допустим, о Немировиче-Данченко или о Завадском.

И я был свидетелем резкостей и эмоциональных взрывов Дикого. Однажды актриса, в тот день неважно репетировавшая баронессу Штраль, никак не могла уловить замечаний Дикого. Алексей Денисович спросил:

– Что сегодня с вами?

– Я очень волнуюсь, Алексей Денисович, – ответила Штраль.

Дикий буквально хватил кулаком по столу, за которым сидел, и заорал:

– Не сметь этого говорить! Как вам не стыдно! Она, видите ли, волнуется! А я, когда выхожу на сцену Малого театра, я, думаете, не волнуюсь? Волнение входит в нашу профессию. Мы должны владеть им, скрывать его и никому об этом не говорить. Никакое волнение не оправдывает плохую игру актера. Волнуешься, не можешь играть – прочь со сцены! Не актер!

Еще задолго до этого, когда я был в Театре Революции, я спросил однажды замечательного актера Михаила Федоровича Астангова:

– Вы очень волнуетесь на сцене?

Астангов ответил:

– Да. А на премьере все мое усилие направлено на то, чтобы зритель не видел, как у меня дрожат колени.

Разбирали образ Арбенина. Дикий хорошо знал подобный тип и, уничтожая его, объяснял, какой это холодный и до глубины души уверенный в своем циническом отношении к жизни человек.

– Но, простите, – пропищала нервно какая-то актриса. – Арбенин – это крупная фигура. Это герой. Демонический, но герой.

В ее воображении, верно, был не Арбенин, а те герои-любовники, которых она видела на сцене в этой роли; может быть, даже знаменитый Юрий Михайлович Юрьев.

Мне очень нравилось решение образа Арбенина Диким, и, набравшись храбрости, я стал на защиту такой трактовки, говоря, что Арбенин – это хищник: волк, леопард, тигр.

– Почему же нам не любоваться тигром? – спросила актриса. – Не предлагаете ли вы нам любоваться коровой?

Дикий в голос захохотал и крикнул прямо-таки убийственную фразу:

– А всего глупее, когда корова восхищается тигром!

После чего в репетиции был объявлен перерыв.

Трактовка Диким пьесы «Маскарад», на мой взгляд, уникальна. Он хотел ставить пьесу без последнего акта. Алексей Денисович уверял, что четвертый акт Лермонтовым дописан поневоле, под давлением цензуры, требовавшей наказания порока (ох эта многовековая цензура, требующая, чтобы пьеса непременно напоминала валериановые капли!). Он объяснял, почему и каким образом пьеса оканчивалась в третьем акте.

Когда Арбенин требует у Нины, уже им отравленной, признания в ее виновности, – он совершенно в ней уверен, так как за всю свою жизнь встречал только порок и другого, по его неколебимому убеждению, и быть не может в этом мире. Он уверен, что Нина кому-то подарила браслет, как дарили другие женщины, которых он знавал. Нина сказала, что где-то обронила браслет, возможно, в карете. И когда Арбенин приказывает слуге обыскать карету, то говорит он, по замыслу Дикого, спокойно и даже иронично, зная, что браслета там, конечно же, нет. Слуга, вернувшись, подтверждает его догадку, и Арбенин только улыбается. Знает он все эти нехитрые, даже глупые женские уловки! Так вот, когда Арбенин перед смертью Нины требует от нее признания в ее виновности, а Нина отвечает, что чиста перед мужем, Арбенина охватывает беспокойное волнение. Он в ужасе. В ужасе оттого, что все его, говоря нашим языком, мировоззрение может быть ошибочным, что существуют на свете чистота, верность и добро, счастье и свет, которых он не знавал никогда. И он криком требует признания Нины. Оно нужно ему теперь уже как доказательство правильности его взглядов на жизнь. Скажи Нина: «Да, я виновата» – и мир снова приобрел бы ту гармонию, в которую Арбенин верил, в которой существовал. Но Нина отвечает: «Я все ж невинна перед Богом». И умирает. Арбенин понимает: жена сказала правду. Но эта правда оказалась для него страшнее любой лжи. И он кричит свою последнюю реплику третьего акта – всего одно слово: «Ложь!» Это слово Дикий относил не к Нине, а ко всей арбенинской концепции жизни, которая была ложью. И здесь, именно здесь, не вытерпев ошеломляющей ошибки, Арбенин сходит с ума.

Пьеса окончена. В конце концов все на своем месте.

Добродетель, хоть и мертва, торжествует, зло остается живым, но наказано. Даже русская поговорка гласит: «Если Бог хочет наказать, он отнимает разум».

Очень мне нравилась эта интерпретация Дикого.

Правда, во мне всегда занозой сидела мысль, да и сейчас сидит: сможет ли актер сыграть так, чтобы зритель все это понял?

А вообще от пребывания Алексея Денисовича Дикого в этом театрике ощущение было такое: лев вынужден проводить время в кругу зайцев, сусликов и куропаток.

В помещении был, конечно, холод, и Дикий сидел в бобровой круглой шапке старинного образца, в меховой шубе с таким же бобровым воротником и существовал как бы сам по себе, отдельно от нас и всем своим видом, и сущностью. Но я снова благодарен судьбе за этот подарок.

Война шла к концу. Эвакуированные театры один за другим возвращались в Москву, и наш театрик в Настасьинском переулке рассыпался сам собой за ненадобностью. Большинство актеров разлетелись по крупным театрам.

Я остался без работы. И именно к Дню Победы.

Это сейчас нам, инвалидам Великой Отечественной войны, предоставлены правительством всевозможные льготы и большинство населения относится к нам уважительно и даже с почтением. А в те годы Москва кишела калеками. Там идет бедняга, и рукав его шинели болтается пустым. Тот прыгает на костылях, и даже не видно, как высоко отсечена его нога. Этот едет, гремит на низенькой каталке – дощечке на четырех колесиках, поставив торцом, как на постамент, свой корпус, и отталкивается от тротуара часто просто руками, обмотанными тряпками, а в лучшем случае – деревяшками с ручками, похожими на утюги. Слепых ведут за руку. У иных так изуродовано лицо (подорвался на мине или горел в танке), что у тебя в мгновение ока слезы набегают на глаза. А сколько их, невидимых глазу, тяжело раненных в грудь, живот, самые нежные места, оглохших, немых, потрясенных психически! И все они претендовали на особое к себе внимание, на возможность купить без очереди, получить лучший паек дров, карточку усиленного дополнительного питания. Почти все они были нервны, шумливы, взрывчаты и даже истеричны. Многих горе буквально раздавило, и они заливали его крепким вином. Кричали, бранились, стучали костылями – требовали.

И отношение обывателей к ним было чаще всего плохое. И это тоже понятно. Время нечеловеческих напряжений! Очереди за каким-нибудь суфле (эрзац молока), лярдом, маргогусалином (эрзацы жиров) выстраивались чуть ли не на километры. На ладонях людей с бидончиками и кошелками, на рассвете, а то и с вечера пришедших к магазину, химическим карандашом писался порядковый номер. Люди часами ждали, ждали, ждали… А тут один инвалид лезет без очереди, там – другой, через две минуты – третий… Если бы ангелы слетели с неба и стали в такую очередь, то обратно они вернулись бы прямехонько в ад. Скажу откровенно: нет, неприятно было в то время быть инвалидом.

Нет ничего унизительнее и омерзительнее, чем выбивать себе право костылем. Я это знаю. Я тоже один раз стучал им по столу. Было это в городе Гурьеве, где мне после выхода из госпиталя надо было делать пересадку с парохода на железную дорогу. Как я попал из Казани в Гурьев – дело сложное и интимное.

В Гурьеве для получения проездного билета (он мне полагался по праву возвращающегося из госпиталя домой) я обратился к начальнику железнодорожной станции. Он ответил, что билет мне должен выдать военный комендант города. Я, напомню еще раз, худущий и еле умеющий ходить на костылях (потом-то я на них бегал как циркач), поплелся через весь пыльный и жаркий город к военному коменданту. Однако комендант мне ответил, что железнодорожный начальник ошибся и билет обязан выдать он. Обливаясь потом, с тяжкими усилиями я вновь побрел через раскаленное пекло. Начальник станции старательно объяснил мне, что военком, вероятно, что-то напутал, так как именно у него, военкома, бронь на билеты для военнослужащих и возвращающихся из госпиталей. И я опять и опять начал одолевать примерно четырехкилометровую жаркую дорогу. Конечно же военком даже рассердился на железнодорожное начальство, так как никаких проездных билетов у него никогда не было и быть не могло, и гневно сказал: «Это безобразие! Вы должны получить билет на станции. Идите и требуйте». И вот тут-то, почти плача, я хватил костылем по столу. И немедленно получил билет. Вспышку эту помню, стыжусь ее, но в то же время понимаю бессильную ярость людей, которых, как и меня, гоняли от начальства к начальству.

Так вот, я – безработный и, кроме двадцати рублей (в современном исчислении) моей пенсии по инвалидности, ничего не имею. К голоду я привык. Но я уже женился и к стыду не мог привыкнуть никогда.

Сижу я как-то один-одинешенек в комнате-келье, напрягаю мозг в решении проблемы трудоустройства. Входит почтальон и подает открытку. Читаю. Нет, это черт знает что! Наталье Сац поручено организовать в городе Алма-Ате Театр для детей и юношества Казахстана, и она, Наталья Сац, приглашает меня на год-два-три, как мне удобно, работать в качестве режиссера и актера, помогать ей в организации этого театра. Жаль, не сохранилась у меня эта открыточка – ниточка, связующая концерт в Переборах в 1943 году с маем 1945 года. Нет, эта Наталья Сац волшебница!

Я беру в Комитете по делам искусств командировку на один год и 6 июня еду в Алма-Ату.