Текст книги "Удивление перед жизнью. Воспоминания"

– Нет. Я сюда и приехал из Вашингтона по этой причине. В Вашингтоне плохо. Там я боялся сделаться расистом.

Лекции мои проходили хорошо и даже весело. Удивительно радушны и доброжелательны были мои слушатели. После каждой лекции аплодисменты, а в конце даже объятия. Честное слово, я оставил кусочек сердца на славянском факультете Канзасского университета.

Американцы, я заметил, при всей их деловитости, поразительно наивные и открытые для восприятия люди, особенно когда они становятся театральными зрителями. Реагируют на спектакли так, как дети в Москве в Центральном детском театре. Взрывы хохота при малейшем пустяке, слезы сочувствия при любой неприхотливой мелодраматической ситуации и даже выкрики из зала, именно как в детском театре: «Обернись, сзади волк!» А на спектакле «Дракула», который я смотрел в Нью-Йорке, даже вопли ужаса, хотя спектакль про вампира поставлен с иронической интонацией. Благодатный зритель! Это я замечал и раньше, в прежних поездках по США, а нынче – особенно и сразу же на первом спектакле. А первым спектаклем я увидел «Женитьбу» Гоголя, которую поставил наш режиссер Анатолий Эфрос в городе Миннеаполисе в штате Миннесота.

А дело было так. Еще где-то зимой, чуть ли не за год до этой премьеры, Эфрос говорит мне в Москве:

– Меня пригласили в США, в Миннеаполис, поставить «Женитьбу».

– Когда едете?

– Если все будет нормально, осенью. Премьера у них назначена на восемнадцатое октября.

– Послушайте, Толя, а я приглашен в Канзас читать лекции с пятнадцатого сентября. Я к вам прилечу на премьеру.

– Это будет замечательно, – так же шутливо ответил Эфрос.

Шутили мы, потому что знали великую русскую пословицу «Человек предполагает, а Бог располагает», а проще – «Не говори «гоп», пока не перескочишь». И Бог расположил все как по писаному. Эфрос уехал ставить спектакль, 15 сентября я был в Канзасе и почти с ходу в тот чадный вечер, когда в полусознательном состоянии сидел у Джерри Майколсона 14-го по-московски, 15-го по-канзасски, я попросил дать мне возможность съездить 18 октября на премьеру Эфроса.

Премьера была, как и намечено год назад, именно в это число. Американская точность и такая деловитость связаны с конкретным фактором: деньги. Лишний день – лишняя плата всем работникам. А так как заработная плата в США велика, то лишние деньги тратить никто не желает. Это у нас: наметили выпуск спектакля на январь, выпускают в мае, а то и в декабре – какая разница, «деньги не мои», «государство не обеднеет»! Поразительная расточительность и даже, я бы сказал, бессовестность. В Америке каждый американец знает: если государству хорошо, то и ему будет хорошо. В Сан-Франциско в засушливое лето стало худо с пресной водой. По радио и телевидению объявили: пожалуйста, экономьте воду. И буквально вскоре же дали отбой: пожалуйста, расходуйте больше воды, все резервуары переполнены. А у вас везде плакаты: «Экономьте электроэнергию». Черта с два! Разве что на предприятиях. Я дома все время говорю: тушите свет, если не надо, закрывайте кран, чтобы вода не текла сутками. На меня смотрят как на чокнутого.

И телефонные автоматы выворачивают, и вдребезги разбивают прекрасные укрытия на стоянках автобусов, и не щадят аппараты с газированной водой. И строения стоят недоделанными, и станки ржавеют во дворах заводов, и сельскохозяйственные машины уродуют с первого дня… Только наша поистине бескрайняя и богатейшая страна может выдерживать все эти безобразия. Но ведь когда-нибудь может и надорваться. В своем-то доме он, гад, в прихожей в тапочки переобувается, чтоб пол не испортить, а на производстве, а на улице? Как он не поймет, что это тоже его дом!..

– Виктор Сергеевич, девятнадцатого у вас лекция.

– В котором часу?

– В одиннадцать.

– Так я к этому времени прилечу обратно. Устройте, пожалуйста…

И мои дорогие хозяева подарили мне эту радость. 18-го после лекции, которую я сократил на пять минут, обещая следующую увеличить на столько же, так как надо было успеть на аэродром, я один, без переводчика, покатил в Миннеаполис.

На окраине Лоренса крохотный домик. Так, вроде будки сторожа. Это аэровокзал: Содержит его, видимо, какой-то мелкий хозяин. У него два-три самолетика, бензоколонка, летное поле, все, что надо. Вроде как раньше – держит извоз.

Билеты куплены. Входим на летное поле. Смех: небольшая лужайка и взлетная полоска. Крохотный самолетик стоит на травке. Рядом пилот, болтает, видимо, со своим приятелем, и еще один пассажир. Мой спутник объясняет пилоту, что вот, мол, господин не знает английского языка, летит в Канзас-Сити, чтобы там пересесть на Миннеаполис.

Упаковываемся. Приятель пилота садится рядом с другом. Видимо, там, в полете, они доболтают то, что не успели договорить. Мы с господином сзади. Оставшиеся два места свободны. Пропеллер завертелся, самолет, подпрыгивая, побежал по лужайке, перебежал на асфальтированную дорожку и тут же взлетел. Через двадцать минут я в Канзас-Сити. А ведь на автомобиле я ехал бы часа полтора. В Канзас-Сити аэродром большой, построенный тремя огромными загогулинами. Мне объяснили, в какую я должен идти, когда прилечу, но я стою и ничего не понимаю – где лево, где право, будто я в лабиринте. Тогда господин, который летел вместе со мной, любезно объяснил мне (всё на пальцах – и он, и я: международный язык, которым я владею свободно), куда мне направляться, и даже проводил до нужного отсека, где я уж все понял сам.

Вы знаете, в путешествии «без языка» есть своя прелесть. Во-первых, много отдыхаешь. Пока говорят другие, ты ничего не понимаешь и, следовательно, отдыхаешь. А во-вторых, с тобой все любезны и предупредительны. Да, да, даже дома, в своей собственной стране. Я недавно сорвал себе голос, врач строго-настрого велел молчать. Так когда я, допустим, в магазине что-то покупал и объяснял продавщице на тех же самых пальцах, стоявшие в очереди с безукоризненной любезностью помогали мне и говорили продавщице: «Отпустите ему, отпустите, он немой!» Ах, если бы то же относилось и к здоровым!

Я пересел на «Боинг-727» и через один час пять минут очутился в Миннеаполисе. Любезность Джерри Майколсона распространялась и сюда. Меня встретил представитель местного Миннесотского университета и повез прямо в ту гостиницу, где жили Эфрос и художник Левенталь, оформивший спектакль. Эфрос стоял в коридоре и с криком: «Наконец-то!» – бросился ко мне. Мы обнялись. Ах как хорошо где-то за тридевять земель встретить родную душу! Все, о чем мы с ним шутя говорили давным-давно в Москве, сбылось. Эфрос знал меня: знал, что раз я в Америке, на его премьеру прилечу.

Анатолий Васильевич убежал в театр, а я (у меня было несколько свободных часов) помчался осматривать город. Бродил-бродил и ничего примечательного не увидел. Типичный американский город порядочных размеров с центром из прекрасных небоскребов и грязными улочками из двухэтажных домиков по краям. Да еще был ветер, и он лихо гонял пыль и мусор по этим улочкам, и мне казалось, что я смотрю какой-то американский фильм и вот сейчас на одной из этих пустынных улиц произойдет что-то детективное.

Набродившись всласть, я прыгнул в такси, показал шоферу карточку отеля и поехал. Слова опять были не нужны. А через час я был уже в театре.

Нет, Миннеаполис город порядочный хотя бы потому, что он имеет такой театр. Тысяча четыреста мест. Кресла обиты самыми разноцветными тканями типа наших старых деревенских плетеных дорожек. Каждое кресло имеет свою раскраску. Спускаются все они крутым амфитеатром, отчего, когда смотришь сверху, похоже, будто под тобой огромная чаша, в которую насыпали кругленькие разноцветные конфетки-драже.

Я сначала постоял на крыльце, поджидая Эфроса, так мы с ним сговорились, и наблюдал, как едут цугом автомобили, спешат на спектакль дамы и господа. Идут вереницей. Зал набит под потолок.

Спектакль начался. Эфрос, который сидел через три-четыре ряда от меня, ближе к сцене, потом мне сказал:

– У меня от напряжения даже все мышцы на лице болят.

Из советских людей я – единственный свидетель этой премьеры. Правда, как раз в это время в США пребывала делегация наших театральных деятелей. У них был запланирован приезд на эту премьеру, но они променяли его на поездку в Лас-Вегас. Эфрос их тоже ждал и был несколько обижен. А я их простил. Ну что поделаешь, слаб человек, вечно его мутят какие-то соблазны. А Лас-Вегас!.. Ну, о нем я уже рассказывал и еще немного расскажу, когда доеду.

Должен заранее со всей определенностью сказать: спектакль «Женитьба», который Эфрос так изящно поставил в Москве, ничего общего не имеет с его же постановкой в Миннеаполисе. Это другой спектакль. Многие наши режиссеры едут за границу и дублируют свои постановки, сделанные в Союзе. Кажется, добра от этого не получается. И как им самим-то не скучно заниматься таким дубляжом!

На сцене появился рослый представительный актер, прошел на авансцену, довольно долго стоял, глядя в зрительный зал величественным взглядом, и ушел. На смену ему показался невзрачный человечишко, тоже прошел на авансцену, тоже посмотрел в зал каким-то жалким и унылым взглядом и тоже ушел. Видимо, это означало следующее: сначала вышел Гоголь-классик, обросший монблановским величием в веках, а потом – тот же Николай Васильевич как при жизни. Вот, мол, такого настоящего Гоголя я вам покажу, многоуважаемые зрители! – как бы сказал этим Эфрос. И действие началось.

Я не хочу, да и не могу писать разбор спектакля, с одного раза все не припомнишь. Скажу только, что примерно на третьей минуте зал разразился аплодисментами, а потом они буквально покрывали все представление. И хохот, и благоговейная тишина, и буря оваций в конце. Тут-то я и подумал, что сижу в зрительном зале Центрального детского театра.

Расскажу только две выдумки Эфроса.

Жевакин приходит свататься в дом Агафьи Тихоновны с небольшой беленькой собачкой. У Гоголя этого песика нет, но ведь могла же собачка быть, ее просто нет в списке действующих лиц, потому что она собачка и ничего не говорит. Другие женихи жестами дают понять, что входить в дом невесты с собачкой неприлично, и Жевакин, топнув ногой, прогоняет свою спутницу. Она покорно удаляется за кулисы. Когда же, спустя почти всю пьесу, Жевакин получает отставку, он, съежившись, вобрав голову в плечи и склонив ее набок, тоже покорно удаляется, идет через весь зрительный зал, поднимаясь куда-то ввысь амфитеатра, чтобы там исчезнуть в небытии. И вот как только Жевакин понуро двинулся прочь из дома Агафьи Тихоновны, вдруг из-за кулис, семеня лапками, выбежала его собачонка, посмотрела на своего хозяина ласковым и жалостным взглядом, со всей своей собачьей добротой и верностью прижалась к его ноге и так же тихо и медленно, опустив голову, пошла около него туда, вверх, в небытие. Весь этот проход действительно берет за сердце и конечно же сопровождается аплодисментами всесокрушающей силы.

И вторая находка режиссера. Пьеса окончена. Все действующие лица исчезли со сцены. Пустынно и тихо, только мягкий и таинственный гоголевский свет освещает накрытый в глубине сцены свадебный стол: букеты цветов, вазы с фруктами, закуски, вина, бутылки шампанского. Стол этот начинает бесшумно и медленно двигаться на нас, выезжает на самый край сцены, останавливается. Тишина. И вдруг пробки одна за другой сами собой с треском вылетают из бутылок, шампанское белой пеной бьет вверх и, падая, заливает скатерть.

Конец. И триумф! Аплодисменты, аплодисменты и крики «браво!»

Я потом спросил Эфроса: как это он делает трюк с бутылками? Эфрос только махнул рукой и сказал:

– А-а-а… они это умеют.

В Миннеаполисе мне говорили: «Наши актеры – хорошие актеры, но никогда они не играли так хорошо, как в “Женитьбе”». Недаром Эфроса вновь пригласили в этот театр ставить спектакль.

После премьеры ужин и толпа вокруг Эфроса и груда подарков. Далеко за полночь мы через подвальное помещение скрываемся, хотя все еще гудят, спорят, обсуждают, восторгаются. На улицах тишина, и мы, нагруженные сувенирами (я помогаю Эфросу нести его трофеи), тихо бредем по пустым улицам Миннеаполиса. Отель недалеко, двадцать – тридцать минут ходу. А потом сидим до трех часов утра и обмениваемся впечатлениями.

Утром я опять уже в самолете. Снова в Канзас-Сити, снова крошечка стрекоза-самолетик, и я лечу на высоте двести метров над полями, лесами, поселками, рекой Канзас и разглядываю реку Миссури вдали.

Обернувшись ко мне, пилот что-то спрашивает. Я не понимаю и говорю:

– Но спик инглиш.

– Френч? – спрашивает он.

– Но френч.

– Дейч?

– Нихт ферштее.

– Спаниен?

– Но.

Тогда он недоуменно смотрит на меня, почти как на пришельца из космоса.

– Совьетик, – говорю я.

– О-о-о! – восклицает он, расплываясь в улыбке, и от удивления наклоняет самолет так, что одно крыло его нацелено в небо, а другое в твердь. Наверное, он впервые видит в своей кабине советского пассажира.

В свободное время мы с Леном Стентоном ходили в кино, но хороших фильмов было мало. Правда, понравился фильм «Незамужняя женщина». Муж бросает жену с ребенком и уходит к другой. Женщина в отчаянии. Измученная, она идет к психоаналитику, также женщине. Врач говорит ей: для того чтобы она сняла свое состояние отчаяния, пациентка должна сойтись с любым мужчиной. И вот после мук стыда и нежелания лечь в постель с кем попало пострадавшая делает над собой усилие и сходится, как говорится, с первым встречным. После этого женщина снова идет к психоаналитику и, рассказывая о своем психическом состоянии, говорит, что ей еще хуже, она сама себе противна. Врач отвечает, что это уже хорошо, так как речь идет уже не о муже, а о ней самой, и советует найти еще какого-нибудь мужчину и снова войти с ним в близкие отношения. Женщина выполняет и это указание врача, но уже с меньшими мучениями. Она находит второго партнера, потом третьего… И мы видим, как она, эта женщина, уже совершенно свободная, легкой походкой идет по улице, видим, как она весело играет со своим ребенком, какое счастливое у нее лицо. И вдруг к ней возвращается муж. Он кается во всех своих винах, просит прощения, говорит, что любит только ее. Но… любовь к нему героини улетучилась бесследно, она равнодушна к бывшему мужу, он ей абсолютно не нужен. Она – свободная женщина! Все комплексы сняты.

Любопытный фильм. Женщина перестала страдать, вырвала из себя любовь к мужу, стала веселой, но, на мой взгляд, пустой: она теперь обречена жить легкой травоядной жизнью. При внешней пустячности сюжета долго думаешь о фильме. Вот и сейчас думаю и не хочу быть счастливым подобным образом. Уж лучше страдать. Конечно, может быть, с развитием науки ученые научатся вынимать из человека, так сказать, страдательную пружинку, и все будут счастливы, но не будет ли это похоже на сборище идиотов? Для меня вопрос страданий – серьезный и глубокий. Думаю, что они составляют столь же существенную часть жизни человека, как и радости, и восторги. Разумеется, страдания страданиям рознь… Но это слишком сложная тема, и если я ее коснусь, то в отдельной главе.

Примерно подобной же проблематике посвящен фильм «Секрет». Он очень мил своей наивностью. Хорошая дружная семья. Ее гармония держится на том, что муж тайно имеет любовницу и, если мне не изменяет память, жена также встречается с кем-то на стороне. Оттого-то в доме тишь да гладь да божья благодать. Все хорошо устроены!

Провели мы с Леном вечерок и в маленьком баре в Лоренсе, где играет лучший джазовый оркестр Канзаса. Его, собственно, и не назовешь оркестром. Бар очень уютный, небольшой, свет там неяркий, глазам не больно. На эстраде собираются музыканты-любители и тихо и раздумчиво начинают импровизировать. Какой-либо инструмент ищет тему, другой подхватывает, третий развивает, четвертый вводит свой мотив, и постепенно мелодичная музыка, как бы рожденная в это мгновение, начинает заполнять помещение и уже каким-то своим собственным чудесным образом превращается в стройное, полнокровное произведение. Она льется мягким, непредугадываемым потоком, захватив музыкантов и всех нас.

Вина не подают. В Канзасе вообще полусухой закон. Ни в одном ресторане или кафе спиртное не продается, но в магазинах полным-полно всяких вин, водок, коньяков, виски, джина. Пить можно только дома. Я ни разу не видел на улицах пьяного. Ни одного раза! Вот, оказывается, можно жить и таким образом, и никто от этого не помирает.

Немного комично то, что сам город Канзас-Сити, город огромный, расположен в двух штатах – в штате Канзас, где спиртное, как я сказал, распивочно не продается, и в штате Миссури, граница которого проходит через центр города, и там вы можете получить спиртное в любом распивочном заведении. Для этого достаточно только перейти с одной стороны улицы на другую, и там никакого запрета на продажу вина нет, оно продается всюду.

Лекции мои шли своим чередом и доставляли мне радость. Студенты меня окружали, задавали вопросы. Их интересовало решительно все, что связано не только с театром, но и с жизнью в Советском Союзе, о котором они, прямо скажем, имеют представление вполне смутное. Это очень мудро придумали – приглашать писателей из Советского Союза. Действительно, как бы ни был подкован американский ученый в вопросах современного советского театра и драматургии, да и всей литературы, он не сможет так точно и с пониманием всех оттенков рассказать о них. Мы же способны дать более ясную и верную картину течения наших литературных и театральных процессов, радуясь успехам и объясняя все негативные стороны нашей писательско-театральной жизни.

Американский студент еще с первой моей поездки в США поразил меня своей неначитанностью. И сейчас, читая лекции, употребляя иногда имена классиков – Ромена Роллана, допустим, или Стефана Цвейга, – я, спохватившись, останавливался и спрашивал: кто знает, кто такой Ромен Роллан? И ни один из слушателей не поднимал руки. И Цвейга не знали. Сначала я, привыкший к нашим нормам жизни, просто поражался этой неосведомленности американской молодежи и безапелляционно считал ее большим недостатком их развития. Но сейчас у меня иной взгляд на это явление.

Сам я в раннем детстве рос среди людей не всегда грамотных и даже совсем неграмотных. Но это были люди трудолюбивые, сердечные, отзывчивые, сострадательные и просто вежливые. Нет, так называемая начитанность и эрудированность есть только украшение, не более, а если эрудит подлец, то чем больше он эрудирован, тем хуже от него людям. Я давно решил: неученый жулик лучше жулика ученого.

Американская молодежь, с которой я встречался, очень мне понравилась, хотя и не знает Ромена Роллана. Их не призывают стать всесторонне развитыми личностями, их учат знать свое дело. И уж это-то свое дело они обязаны изучить досконально.

Элементарный закон конкуренции требует, чтобы ты знал и умел лучше других.

Смешно сказать, у нас в домоуправлении был водопроводчик. Он нахватался каких-то сведений об акмеистах, футуристах, имажинистах, спрашивал жильцов нашего писательского кооперативного дома, и меня в том числе, нет ли чего почитать на эту тему. Но элементарную починку водопроводного крана или бачка в уборной сделать не мог, не умел или чинил очень скверно. Словом, имажинисты, футуристы, Ромен Роллан и даже божественный Данте – после того, как ты сумел овладеть своей профессией. И «эрудита» нашего – водопроводчика – прогнали справедливо.

…Заведует театральным факультетом в Лоренсе Билл Кулке, высокий, черноволосый, черноглазый, сам, говорят, отличный актер. Он, как и Майколсон, молод, но оба уже профессора. Кстати сказать, молодых профессоров в университете много. Стоим мы как-то около университета с Майколсоном. К нему подходят два его сверстника и спрашивают, когда он свободен, чтобы идти прыгать с вышки в воду. Они соревнуются. Я подумал: если бы наши профессора прыгнули с вышки, где бы они были после этого…

Кулке недавно сломал ногу, она загипсована, и он на костылях. Но Билл так ловко и проворно двигался, был всегда так внимателен ко мне, предупредителен, всегда и повсюду ездил со мной, что я поражался его выдержке. Хоть бы раз он крякнул или сказал, что утомлен, или начал рассказывать о своих болезнях, как нередко любим мы, грешники, люди старшего поколения. Нет, он был весел и энергичен. Мы с Биллом даже съездили в город Аболин посмотреть музей Эйзенхауэра.

Отменная была поездка. Там и дом, где президент провел детство. Маленький беленький двухэтажный коттеджик английского типа с крохотными комнатками внутри, в которых размещалось многодетное семейство Эйзенхауэров. А рядом большущее современное здание музея и мемориал – памятник, окруженный флагами на высоких древках. В музее чего-чего только нет! И всевозможные драгоценные подарки, и оружие, и боевая машина, на которой ездил главнокомандующий союзными войсками, и какие-то пушки, и гранаты, и грамоты. Видел я и подарки из Советского Союза – замечательные изделия палешан и Хохломы. Осматривал я все это и думал: а почему у нас нет таких торжественных мест, связанных с именами, например, Жукова, Конева, Рокоссовского?

В Аболине есть еще реставрированный кусочек города, куда входишь, как в провинциальное прошлое Соединенных Штатов. Нет асфальтовых тротуаров, так, кое-где дощатое покрытие, точь-в-точь как в городе Ветлуге времен моего детства, все поросло травкой, здания крохотные, старинный бар, лавчонки, музейчики предметов прежнего быта, в которых, кстати говоря, выставлены столь недавние вещи, что мне, глядя на них, делается смешно. Граммофон – уже музейная вещь, керосиновая лампа – тоже. Городская тюрьма – небольшой деревянный домишко, зато внутри него сделана огромная железная клетка, в которой на кровати валяется знаменитый убийца того времени со зверским лицом. Как был он полтораста лет тому назад брошен в эту клетку, так и лежит – прекрасно сделанный муляж.

Но самое большое впечатление произвели на меня прерии, сквозь которые мы ехали в Аболин и обратно.

Они, рассказал мне Билл, тянутся от самой Канады и до Мексиканского залива широкой полосой через всю Америку. Равнины, равнины, покрытые невысокой золотисто-шоколадного цвета травой. Такого цвета она, видимо, сейчас, осенью. Чувство однообразия пропадает сразу, и ты оказываешься в плену той поэзии, которая захватывает тебя при чтении повести Чехова «Степь». На ум приходят и дивные страницы Аксакова – «Детские годы Багрова-внука». Да еще когда на обратном пути садилось солнце, вид сделался совершенно торжественным.

Здесь сеют хлеб и, хотя слой плодородной почвы всего несколько сантиметров, урожай снимают отменный. Канзас кормит чуть ли не всю Америку и даже поставляет зерно другим странам. Говорят, в год особенно сильных ветров сдуло почти весь этот плодородный слой и оставшееся пришлось каким-то специальным способом укрепить.

Билл съехал на свертку и, чувствуя, что я способен наслаждаться природой, подвез меня к озеру Мильфорд. Именно оттого, что раскинулось в этих, казалось бы, безводных прериях, оно имело сказочный вид. К этому озеру часто ездят окрестные жители. Так я решил потому, что дороги к нему покрыты хорошим асфальтом, на берегах скамеечки и столики для пикников, не забыты и добротные урны для мусора. Кое-где на берегах сидели рыбаки с удилищами. Говорят, рыба тут ловится хорошо.

Раньше, рассказывал Кулке, в этих прериях бродили стада знаменитых американских бизонов, буффало, как их называют. По последним сведениям, их гуляло тут одиннадцать миллионов, а теперь буквально единицы, и живут они в специальных загонах. Конечно же, Кулке отвез меня к одному из таких заповедников, и я увидел буффало, портрет которого я еще костромским мальчишкой-филателистом видел на почтовой марке Соединенных Штатов из так называемой серии переселенцев, выпущенной в 1898 году. Честно скажу, непритязательный вид у бедняг буйволов в загонах, даже жалкий. Ох, человек, человек, всех-то ты победил, всюду-то ты наводишь порядок, только среди самого человечества одни раздоры, скандалы, свары.

Название «Канзас» происходит от обитавшего в этих краях племени индейцев кензи и в переводе означает «люди южного ветра», так как именно в этих краях чаще всего дуют южные ветры. Но племени тоже, кажется, уже нет. Может, вымерло, а может, в резервациях. Я видел издали и эти загоны. Правда, американцы уверяют, что индейцы потому живут отдельно, что не выносят духа современной американской жизни, они в чем-то похожи на цыган. Их тоже гоняют отовсюду, строят им поселки, объединяют. Нет, им обязательно подай шатры и вечное скитание.

Пушкин отметил: главный смысл жизни цыган – воля. Да и у Толстого в драме «Живой труп» Федя Протасов, слушая цыганское пение, произносит: «Это даже не свобода – воля». А у Пушкина в «Цыганах» замечательное место:

Взгляни: под отдаленным сводом

Гуляет вольная луна;

На всю природу мимоходом

Равно сиянье льет она.

…Кто место в небе ей укажет,

Примолвя: там остановись!

Кто сердцу юной девы скажет:

Люби одно, не изменись!

А в цивилизованном обществе – законный брак. Два кольца его символ. Что делать, так развивается человечество.

Или воля, или цивилизация.

Приехали мы в Лоренс уже поздно вечером. Городок сверкал всевозможными огненными украшениями. Был праздник – нечто вроде наших святок с колядками. Все ходят в масках друг к другу, из дома в дом. У детей в руках торбочки, куда им кладут сладости. Домики в этот вечер иллюминированы, особенно дома братств и сестричеств, и «конкурсная комиссия», которая ходит от дома к дому, определяет победителя в выдумке оформления. Чего-чего там только не изобретают! И вертятся какие-то светящиеся круги, и летают фантастические птицы и всякие сказочные ведьмы и феи. Все это крутится, переливается огнями, а иногда и пищит.

Билла Кулке любят его студенты. Я видел, с каким вниманием слушают они его замечания, а главное, как они на него смотрят.

В Лоренсе я выступал не только на славянском факультете, но и была какая-то лекция для всех приглашенных. А в студенческом кафе я провел приятное время за «русским столом», за которым всем можно говорить только по-русски.

Ездил я с Джерри Майколсоном на встречу с его, так сказать, частными учениками в Канзас-Сити. В большой комнате собралось десять – двенадцать человек обучающихся русскому языку, ребят и девушек. Это была просто беседа за чаем, и милая хозяйка комнаты преподнесла мне большой альбом по истории американского кино, вернее, истории фирмы «Метро-Голдвин-Майер», где я на первой же странице увидел старых своих любимцев, которых бессчетное количество раз видел на экранах костромских кинотеатров.

Эта громадная книга-альбом лежит у меня дома на видном месте, и в свободную минутку я люблю в нее заглядывать.

В Канзас-Сити произошел со мной, не знаю уж как и назвать, симпатичный, забавный, неожиданный случай.

Решил я в магазине, где продаются изделия индейцев, купить своей дочери тоненькую цепочку с голубым, неведомым мне камушком – кулончик. Я отобрал полюбившуюся мне вещицу и протянул зеленую бумажку. Хозяин заворачивает коробочку, но денег не берет. Я не понимаю, в чем дело. Спрашиваю сопровождающего меня студента. Тот отвечает: владелец магазина не хочет брать с вас денег. Я удивился: почему? «Часы торговли уже кончаются, он закрывает лавку, и так как у него был очень удачный день, он последнему покупателю делает подарок». Правда, другой студент сказал, что продавец-хозяин видел фильм «Летят журавли», и фильм ему понравился, он дарит мне кулончик по этому случаю. Где правда, где неправда, не знаю. Но, чуть помешкав, подарок я принял.

День мой в Лоренсе распределялся так. После завтрака лекция, после обеда кино или другие зрелища и поездки, ночью чтение книг.

Часто я бывал и в гостях. Разговоры там шли не только о литературе, но и о самых житейских делах.

Живут преподаватели в своих домах-коттеджах, очень уютно устроенных и обставленных. Я уже писал: средний уровень жизни в Соединенных Штатах высокий, и, если ты на хорошей работе, живешь довольно комфортабельно. Правда, диапазоны материального различия в Америке феноменальны. Я вращался в сфере среднего класса. Не могу сейчас вспомнить, у кого из профессоров я был в тот вечер. Разговорились о зарплате, о налогах, и хотя в Америке ходит шутка – «Вы в нашей стране можете узнать все, вплоть до тайн Пентагона и ЦРУ, но никогда не узнаете, кто сколько зарабатывает», – хозяин мне сказал, что его зарплата – четыре тысячи долларов в месяц, но на налоги и оплату домашних удобств (свет, воду, газ и прочее) у него уходит тысяча восемьсот долларов в месяц; оставшиеся деньги – две тысячи двести долларов – сумма порядочная, но особой роскоши он и его семья себе позволить не могут.

Правда, в банк на старость каждый старается отложить побольше.

– Вы знаете, господин Розов, налоги просто непосильные. И дерут именно с нас, со среднего сословия. Богачи умеют как-то лавировать, с бедных взять нечего. Вот и дерут с нас.

В Америке деньги считают аккуратно и точно. Такого, как у нас: «Эх, Петя, у меня в кармане трояк завалялся, давай что-нибудь сообразим!» – в Америке не бывает.

Спутник второй части моей поездки, переводчик и помощник в бытовом устройстве, во время моего пребывания с ним как-то слабо питался, экономил деньги и говорил: «Я не могу себе позволить питаться как вы, я не богач». А на днях прислал мне письмо с фотографиями моих путешествий и пишет: «Мы с женой решили переехать из Сан-Франциско в Нью-Йорк и хотим купить себе здесь дом». Я ахнул. Дом в Нью-Йорке стоит сумасшедших денег.

Конечно, отличие домов респектабельных улиц и улиц окраин достаточно разительное, но как там живут люди, какова степень их бедности, я не знаю. Бедность и богатство – понятия относительные. Большую часть своей жизни я прожил в настоящей бедности, но таковой стал ее считать, когда начал жить обеспеченно, а тогда думал, что живу нормально, хотя на просьбу: «Мама, дай еще молочка, хоть четверть стаканчика», слышал строгий ответ: «Ты с ума сошел, а что будет на ужин?» И в том, что перелицованное отцовское пальто мне переворачивали еще два раза, тоже не находил ничего удивительного. Нет – так нет, нельзя – так нельзя. Тогда я так и считал: нельзя же есть столько, сколько хочешь.

Видел я и нищих. Чаще всего это люди не с протянутой ладонью, а чем-то занимающиеся. Торгуют какой-то ерундой – спичками или мячиками, или играют на скрипке, или показывают фокусы. Открытое нищенство запрещено.

Один такой фокусник в Нью-Йорке мне очень понравился. Он стоял на близлежащей к Бродвею улице у театрального подъезда и удивлял толпящихся вокруг него людей чудесами своего искусства, номерами, знакомыми нам с детства. Разрезал веревку, а она оказывалась потом целой; лил воду из опрокинутой вниз горлышком бутылки, и когда кричал «стоп!» – вода течь переставала, а когда «гоп!» – вода снова текла; вынимал из пустой шапки платки и ленты. Но главный его номер был в финале. Он обращался к публике со словами: «А сейчас, господа, я совершу такой фокус, что вы все исчезнете. Только не пугайтесь». Он снимал с головы шляпу и протягивал ее, прося платы-подаяния за свой труд. И действительно, толпа быстро исчезала. Редко кто бросал монету.