Текст книги "Убийство с продолжением"

14

Илья Достоевский закончил чтение рукописи. Боже мой, подумал он, это что-то гениальное. Одно смущало – в рукописи не было начала, и не понять было, что за произведение он прочитал. Надо бы в область съездить на каникулах, в библиотеке посидеть, изучить как следует полную библиографию писателя.

Но трудно было поверить в то, что рассказала ему тетка и написал в предсмертной исповеди дядя Миша. Неужели и в самом деле ему в наследство досталась рукопись великого Федора Достоевского? Да еще, как оказалось, его пращура! Он долго переваривал прочитанное и услышанное. Даже не слышал, как тетка звала его ужинать. И лишь когда она подошла к нему, он очнулся.

– Уснул, что ли, Илюша? Я тебя зову, зову…

– Да нет, теть Клава. Просто поверить не могу, как эту рукопись могли хранить в крестьянском доме более ста лет. Бумага же! Раз – и в печку.

– Что значит в печку. Ты Булгакова, что ль, не читал? Помнишь его слова: рукописи не горят?

– Ага! Он бы это Гоголю сказал, который сжег второй том «Мертвых душ», – усмехнулся Достоевский. – Может, Николай Васильевич и передумал бы. Впрочем, с его-то мистикой могло быть и хуже.

– Пойдем, Илюша, ужинать.

Достоевский сунул рукопись в рюкзак, потянулся и встал. Время было потрачено не зря. Теперь можно и в свое Болотное возвращаться, к унылым своим будням. Праздник души закончился. А вернется домой – осмыслит все это как следует. Разумеется, ни о чем он никому рассказывать не собирается. Это было жесткое условие покойника дяди: семейная тайна должна таковой и остаться и передаваться по наследству.

По наследству! По какому? Есть ли у него наследник? Детский вопрос, тот самый, который задала ему при знакомстве пятиклассница Таня Чихачёва. С женой они разбежались быстро, не успев даже детей соорудить. А ему ведь уже за тридцать. Наверное, и в самом деле пора подумать о наследниках. Но где взять подходящую половинку?..

Дома он сразу с головой окунулся в работу. Нужно было нагонять программу. Его, впрочем, не было всего несколько дней, да еще начало учебного года, школьники, как и учителя, не раскачались, так что ничего страшного не произошло.

Он посмотрел в расписание, затем в программу. Завтра урок литературы в десятом классе, и тут его слегка даже передернуло: тема урока – творчество Достоевского и его роман «Преступление и наказание». Он тут же пролистал программу дальше и поразился – и это все? На всего Достоевского два урока и всего лишь один роман? Круто! Какой идиот там, в Минобре, составляет такие программы?

Он вошел в класс, поздоровался. Десятый класс едва насчитывал двадцать человек, да и то после девятого из двух классов сделали один. Мальчишек и девчонок почти поровну. Он пробежался взглядом по партам и хотел было уже окунуться в классный журнал, чтобы отметить отсутствующих, как заметил на себе чей-то долгий и внимательный взгляд. Поднял голову – это была Света Ихменева, старшая сестра пятиклассника Вали Ихменева. В отличие от брата, она чувствовала себя в классе совершенно свободно, хотя, кстати, тоже сидела одна за партой. Правда, не было в тот день ее подруги. И чтобы как-то выйти из неловкого положения, в которое он сам себя загнал, ответив на взгляд девушки, он у нее спросил:

– Ихменева, а где твоя подруга, Силина?

Ихменева ответила не сразу, пришлось сзади нее сидевшему Сергею Осипенко даже подтолкнуть ее в спину. Но вместо Светланы ответила другая девушка:

– Она ногу подвернула, Илья Иванович, когда в школу вчера бежала.

– Так она же вчера бежала, а сегодня почему ее нет?

– Но у нее реально нога опухла, – наконец подала голос Ихменева. – Даже в травмпункт ходила.

– Понятно! Ладно! Остальные, я смотрю, все в классе?

– Все! – ответил за всех Осипенко. Он же сидел на последнем ряду, ему было все хорошо видно.

– Вот и прекрасно! – Достоевский поднялся и вышел на середину класса. – Тема сегодняшнего урока «Биография и личность писателя Федора Михайловича Достоевского». Я надеюсь, вы все за лето прочитали тот список литературы, который я вам давал в конце прошлого года? В этом списке был и роман Достоевского «Преступление и наказание».

Достоевский молча стоял и ждал, что ему ответят. Но ученики тоже молча ждали (правда, сидя), что им скажет учитель.

– Так, понятно! В таком случае, господа и дамы, не прочитав романа, вы совершили преступление. Теперь же я буду думать о вашем наказании.

– Илья Иванович, мы же не знали, что это вы написали роман, – лукаво бросила Ихменева. – Мы бы его в таком случае обязательно прочитали.

– Неужели даже ты, Ихменева, не читала про Раскольникова?

– Я честно начала читать, но, Илья Иванович, я ужасно боюсь крови. И когда я дошла до того момента, как Родя Раскольников топором замочил сначала старуху процентщицу, а затем и неожиданную свидетельницу, ее сестру, мне стало плохо и я закрыла книгу.

Класс захохотал. Кто-то даже ударился головой о парту.

Но Достоевский стоически с самым серьезным лицом выдержал паузу и произнес:

– Света, это было единственное кровавое пятно на всю книгу. Дальше были лишь сплошные переживания. Поэтому я тебя прошу, до следующего урока прочитай роман до конца.

– Но это же трудно, Илья Иванович.

– А кому сейчас легко? Ты думаешь, самому Достоевскому легко было писать об этом?

Класс снова не выдержал, зааплодировал. Ихменева же поджала губы и покраснела.

– Хорошо! Все! Успокоились и слушаем.

Достоевский подождал, пока класс успокоится, и продолжил:

– Как высказался один из замечательнейших писателей современности киргиз Чингиз Айтматов: «В сегодняшнем мире … тревожный набат Достоевского гудит, неумолчно взывая к человечности и гуманизму». И в самом деле, тема гуманизма проходит через все творчество Достоевского красной нитью, какими бы жестокими ни казались его произведения. С другой стороны, Федор Михайлович Достоевский – писатель чрезвычайно индивидуальный. У него свое, очень отличное от других классиков русской литературы открытие мира, отбор жизненного материала, его интерпретация, композиционное и словесное выражение. Его собственная судьба изобиловала драмами. Участник кружка Петрашевского, он был осужден на «смертную казнь расстрелянием». Холодным декабрьским утром его и других осужденных привезли в закрытой карете на Семеновский плац. «Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, преломили над головой шпаги… жить мне оставалось не более минуты» – так писал Достоевский позже брату. Он получил возможность написать это, потому что царские сановники позволили себе разыграть фарс. Казнь была всего лишь представлением: в последний момент ее заменили ссылкой и каторгой с лишением «всех прав состояния».

Четыре года каторги, разжалование в солдаты, запрещение «въезда в губернии Санкт-Петербуржскую и Московскую и жительство в обеих столицах», а затем вдруг ласки великих князей, вечная нехватка денег, тяжелая болезнь и, наконец, горловые кровотечения, завершившиеся в 1881 году смертью.

Это только внешние события, а что было в глубине? Как отражалось все на внутренней натуре художника? Мировоззрение Достоевского, весь его идейно-образный мир полон подчас трагических контрастов. Нет оснований преуменьшать глубину действительных заблуждений писателя. Его славянофильские настроения, его религиозность, целый ряд расхождений с революционными демократами – были. Но корни этих заблуждений можно связать с исторической деятельностью. Зрелые годы его жизни пришлись почти на самую мрачную пору российской деятельности, что в сочетании с противоречиями личности и дало такое сложное во всей истории русской культуры явление, имя которому – Достоевский…

Когда он, войдя в раж, рассказывал о Достоевском, он ничего и никого не замечал, но едва делал маленькую паузу, чтобы передохнуть и глотнуть воздуха, тут же замечал на себе все тот же пронзительный взгляд Светы Ихменевой. Надо бы после урока поговорить с ней – он вдруг вспомнил про Валю. И едва прозвенел звонок, Достоевский произнес:

– Света, Ихменева, задержись, пожалуйста, на минутку.

– Ну, все, Ихменева, – хмыкнул Осипенко. – Сейчас тебе Илья Иванович расскажет, какое наказание он тебе за наше общее преступление придумал.

– Заткнись, дурак! – огрызнулась Ихменева.

Сидевшие на последних партах одноклассники, подхихикивая, собрали портфели и рюкзаки и покинули класс. Сама же Ихменева убирала учебник в рюкзачок неторопливо, ожидая, когда классная комната опустеет.

Но Достоевский не стал дожидаться, когда ученица подойдет к нему, а приблизился к ней сам и присел прямо на впереди стоящую парту.

– Скажи мне, Света, это твой брат Валя Ихменев из 5 «б»?

– Да, а что? Он что-то натворил? – заволновалась девушка.

– Нет, нет, ты успокойся. Он ничего не натворил. Я просто хотел немного поговорить с тобой о нем. Или ты торопишься?

– Ради вас, Илья Иванович, я готова пожертвовать переменой.

– Во-первых, не ради меня, Ихменева, а ради родного брата, а во-вторых, ничем жертвовать не нужно. Мы можем поговорить и после уроков.

– Давайте сейчас, если недолго.

– Да, собственно, у меня к тебе пока только один вопрос. Валя с первого класса на уроках не работает?

– Нет, вы знаете, в первом классе он как раз учился с интересом. То есть в начале первого класса. А затем… что-то у него с училкой не сложилось. Она начала без причины, по крайней мере Валя так говорил, цепляться к нему. Чуть что – сразу к директору и папу в школу. Другим его одноклассникам за такой же проступок ничего, а его она сразу замечала.

– А что отец? Ходил в школу, выяснял?

– Кажется, ходил. Но, если честно, я не очень в курсе. Я ведь сама тогда еще не очень взрослая была.

– Хорошо. Я зайду к вам, поговорю с отцом. – Достоевский слегка замялся, почесал за ухом. Ихменева поняла, что он хочет еще о чем-то спросить, и ждала, не сводя с него глаз.

– Скажи, Света. А где ваша мама?

Ихменева поморщилась, было понятно, что ей не хочется говорить на эту тему. Но все же, вздохнув, тихо произнесла:

– Она нас бросила пять лет назад.

– Как бросила? Ведь Валя тогда еще совсем маленький был.

– Она уехала с любовником-иностранцем… Илья Иванович, я не хочу говорить на эту тему. Ладно?

– Хорошо, хорошо. Прости! И, пожалуй, иди отдохни, а то скоро звонок на урок будет.

15

Желнина понимала, что ей, вдовой, не будет житья среди казаков, когда те узнают, что она забрюхатела от постояльца, хоть и от нынешнего офицера, но бывшего каторжника. Люди, далекие от светского образа жизни и интеллигентской среды, – где им было знать, кто такой этот прапорщик Достоевский? Ладно бы ей самой, она бы это пережила, но под ударом оказались бы и ее дочери, ни в чем уж не повинные. Она решила выждать время – через два-три месяца все забудут, что она сдавала квартиру постояльцу. Благо полноватая фигура ее пока успешно скрывала растущий живот. А потом она уедет, навсегда покинет Озёрки. Где-нибудь в другом месте найдет пристанище, а учительское ремесло позволит прокормить прибавившееся семейство.

К отъезду она стала готовиться загодя. Первым делом свернула в рулон, перевязала бечевкой рукопись Достоевского, сунула ее в холстину и положила, как некую дорогую вещь, на самое дно сундука. Затем попыталась осторожно, дабы не попортить, ножом соскоблить со стен листы с черновиками, которыми Достоевский оклеивал стены в своей комнате. Получалось плохо – бумага клеилась на совесть. Увидев материнские хлопоты, ей принялись помогать дочери.

– Осторожно только, ради бога, – умоляла их мать.

– А что это мы делаем? – поинтересовалась старшая.

– Видите ли, постоялец наш – столичный сочинитель и любая его рукопись – это память о том, что он жил у нас.

– А разве он не каторжник? – удивилась младшая.

– Каторжник. В заговоре против батюшки царя состоял. Но, вишь ты, теперь же по службе пошел, офицером стал. Стало быть, царская милость к нему вернулась.

Они попытались отслоить еще хотя бы несколько листов, но, поняв, что это занятие бесполезное, Желнина выдохнула, утерла со лба пот и устало произнесла:

– Ну вот что, мои милые, хватит. Толку почти никакого. Что есть, то и спрячем.

Но спрятать не получилось: когда женщина попыталась свернуть снятые со стены листки, они, засохшие в клею, просто сломались. У нее даже слезы на глазах выступили. Оставшиеся несколько черновиков она бережно, не сгибая, также завернула в холстину и положила туда же, на дно сундука.

Прежде чем уволиться из школы, нужно было съездить в Семипалатинск, к попечителю учебных заведений. Не без сердечного трепета ехала она туда, одолжив возок у поселкового старшины.

– Я чай, к постояльцу свому наведаться хочешь? – съязвил тот.

– К попечителю училища надобно, – отрезала Желнина.

– Ну-ну!

Она и в самом деле пыталась выяснить, где живет Достоевский, наведавшись к подруге, жене дьякона Хлынова, которая и рекомендовала ей Достоевского. От нее же и узнала, что он женился в Кузнецке на вдове Марии Дмитриевне Исаевой и остался жить с ней там.

– Муж-то ейный, Александр Иваныч, стряпчий, сгорел то ли от пьяной горячки, то ли от чахотки, а Федор-то Михайлович давненько, еще при живом муже за Исаевой приударял. Я ить, мила моя, хорошо помню этого солдатишку. Молоко он у меня покупал частенько. Только какой-то чудной он был: то рядится и просит отпустить молоко подешевле, то вдвое дает дороже. Помню его, чудной он был, но хороший человек; недаром произвели его в офицеры. Дрянь-то ведь не пустили бы в офицеры.

Значит, такова моя судьба, сказала Желнина сама себе.

Попечитель пытался отговорить ее от переезда.

– Где же я, матушка, посреди учебного года учителя найду.

– Так ведь среди каторжных немало грамотных людей, – ответствовала женщина.

– Господь с вами, Клавдия Георгиевна, – перекрестился попечитель. – Как же я могу – с каторжных просить детишек учить. Чему они их научат? Да и кто мне позволит это?

– А вы прошение на имя его превосходительства губернатора Спиридонова подайте, авось губернатор и позволит.

Попечитель тяжело вздохнул, но подписал Желниной отпускную.

В октябре месяце собралась. Объявила дочерям, что они уезжают из Озёрок. Поедут поближе к ее родным местам.

– Житья мне здесь нету боле, доченьки. Остобрыдло. И память об отце вашем уже угасает. Так что ничего больше меня здесь не держит. Вот пойду к свекру со свекровью проститься, и в дорогу пойдем.

Родители мужа даже опешили от такого решения.

– Ай с ума сошла, Клавка, что ли? – всплеснула руками свекровь. – Живешь в отдельной хате, детишков, вона, учишь. Чего еще надобно?

– Сердце мое не лежит к Озёркам. Пока жила с мужем, терпела, опосля память о нем держала. А нонче, что ж? Свободная я в мыслях своих и в движениях.

– Говорила я Петьке-покойнику, жену надо было брать из нашего, казацкого роду, а не пришлую, – рассердилась свекровь.

– А коли свободная, чего к нам-то приперлась? – недовольно проворчал свекор.

– Просить хочу. Клячу какую у вас с телегою. Скарб да утварь перевезти да дочек на телеге.

– Ишь ты, клячу ей! С телегой! Они, небось, денег стоють!

– Так не задарма же прошу.

– А что у тебя есть-то, оборванка? – вспылила свекровь.

– Дом, ведь наш вам останется. Что хотите с ним, то и делайте. А не дадите коня, так я дом продам, и сама куплю коня с телегой, – решительно заявила Желнина.

– Ишь, расхорохорилась! – взвизгнул старик Желнин. – Ты, что ль, его строила?

– Муж мой его строил, а я евонная законная супруга.

– Вишь ты, законная, – уже примирительно, глядя на свою жену, хмыкнул Желнин. – Ладно, дам я тебе Звездочку. От нее уже все одно толку мало, старая да хромая, а забивать жалко – столь лет с нами живет.

Как ни погоняла Желнина Звездочку, быстрее она бежать не могла. А скоро и самой Клавдии Георгиевне стало дурно, она передала вожжи старшей дочери, а сама перелезла в телегу, оперлась спиной о сундук и стала глубоко дышать, чтобы не потерять сознание. Плод в ее нутре впервые зашевелился. Видимо, от тряской дороги. Младшая обняла мать, гладила ее по голове, по лицу, испуганно заглядывая ей в глаза.

– Дурно мне стало, Любушка, но это скоро пройдет, ты не волнуйся.

Старшая дочь несколько раз оглядывалась на мать с сестрой, но потом, войдя во вкус, стала подхлестывать Звездочку вожжами, чмокая губами и понукивая.

Три ночи им пришлось ночевать прямо в телеге под открытым небом. Накрывшись зипунами, прижавшись друг к другу, они, усталые, засыпали быстро, а на рассвете просыпались и продолжали свой путь.

Так они добрались до Семиреченска.

– Дальше не поедем, сил моих больше нету.

Она нашла на самом краю городка подходящую хату, где можно было снять две комнаты подешевле. Хозяева там почти не жили, построили себе дом едва ли не у главной площади, здесь же бывали лишь летом, когда невыносимая жара в центре не давала возможности дышать.

Работу долго не могла найти – в начальном училище все ставки были заняты, в церковно-приходской четырехклассной школе тоже. Но кто-то ей подсказал, что местный почтальон ищет репетитора для сына-балбеса, который никак не желает постигать науки в училище. Платил почтальон мало, но это хотя бы было подспорьем для семьи. Сначала хватало денег, которые Желнина скопила в Озёрках, но через пару месяцев пришлось продать (правда, тоже задешево) Звездочку местному попу.

К началу весны Желнина поняла, что пришла пора рожать. И только теперь ей пришлось рассказать дочерям правду. И предупредила:

– Дети мои, я вам строго-настрого запрещаю говорить об этом кому бы то ни было. Пусть это будет наша самая строгая семейная тайна. И детям своим о том накажите. Побожитесь мне в том.

– Вот вам крест, матушка, никому никогда ничего не скажем, – обе дочери перекрестились, поцеловали крестик на груди у матери. Та погладила обеих дочерей и заплакала.

– Беги, родная к повитухе, скажи, мать рожать собралась, – немного погодя попросила она старшую дочь.

Роды прошли успешно. Родился мальчик. Крестила она его в местной церкви и, когда дьячок спросил, как записать мальчика в церковно-приходской книге, Желнина, не задумываясь, произнесла:

– Федором запишите. Федор Федорович Достоевский.

16

В доме Ихменевых в хмурый субботний день случился маленький переполох. Неожиданно, как первый снег на голову, неизвестно откуда появилась бывшая жена Дениса Арнольдовича Ихменева и мать Светланы и Вали. Открывший дверь Валя долго не мог понять, что это за женщина стоит у порога: мальчику ведь еще и шести лет не было, когда он, по сути, лишился матери и материнского тепла. А женщина, увидев повзрослевшего сына, едва не разрыдалась.

– Валюша, родной мой! – бросилась она его обнимать, чем и вовсе испугала мальчугана.

– Папа! – закричал он, отступая на пару шагов. – Это, наверное, к тебе.

Отец тут же вышел на зов. Он готовил на кухне обед и потому выглядел, как заправская домохозяйка, – в переднике и с ножом в руке.

– Кто это, Валя? – он сначала взглянул на испуганное лицо сына, затем перевел взгляд на женщину, переступившую порог его квартиры. Это была ухоженная дама, с блестящим макияжем на лице, хорошо уложенными волосами, в модном темно-синем манто, такого же цвета шляпке и в высоких кожаных сапогах черного цвета на маленьких каблуках. В руках она держала большую картонную коробку, а на полу рядом с ней стоял светло-коричневый кожаный чемодан на колесиках.

– Ты-ы? – опешил Ихменев.

– Здравствуй, Денис! – виновато улыбнулась она, кончиком белоснежного носового платка утирая навернувшиеся слезы от встречи с собственным сыном. – Мне можно войти?

– Вошла уже! – жестко ответил Ихменев. – Дверь прикрой.

Валя в это время вернулся в комнату, которую он делил с сестрой. Та лежала на втором ярусе кровати и, вставив в уши наушники и прикрыв глаза, слушала какую-то музыку через плееер. В такт ей она покачивала головой и иногда размахивала свободной рукой. Она была в тенниске и джинсах с порванными по последней молодежной моде коленками.

– Свет! – Валя позвал сестру, но та, увлеченная музыкой, его не услышала.

Тогда он забрался по лестнице наверх, присел рядом, спустив ноги, и рукой тронул ее за плечо. Светлана открыла глаза, сняла наушники и довольно громко, не отошедшая еще от гремевшей в ушах музыки, спросила:

– Что? Тебе чего?

Но Валя тут же приложил к ее губам указательный палец и, кивая на дверь, зашептал ей на ухо:

– Свет, там какая-то фуфа пришла, бросилась со мной обниматься, но я убежал и позвал папу. Он ее, оказывается, знает.

– Что за фуфа? – Светлана отложила в сторону плееер и приподнялась.

– Говорю же, не знаю, – спрыгивая на пол, уже не шепотом, но не очень громко сказал Валя.

Светлана подошла к двери своей комнаты, приоткрыла ее и прислушалась, о чем говорил отец с гостьей. Они были в другой комнате, и за закрытой дверью их голоса приглушались. Тогда девушка вышла в коридор и подошла к двери отцовской комнаты, прислушалась. И ей показался знакомым женский голос.

– И что твой перец германский? Ты ему надоела, подтерся тобой и выкинул, как ненужную тряпку?

– Ну, прости меня, пожалуйста, дуру стоеросовую. Я сама не понимала, что тогда со мной было.

– А теперь я не понимаю, что мне с тобой делать. Да и не знаю, как дети тебя примут. Видишь, вон, Валик так и не узнал тебя даже.

В этот момент Светлана решительно отворила дверь.

– Папа, как ты можешь так спокойно разговаривать с этой предательницей?

Мать повернулась к дочери, улыбнулась и хотела было заговорить с ней, но Светлана и не думала останавливаться.

– Ведь она предала не только тебя, но и меня с Валиком. Валик ведь вообще был маленький. Ты же сам меня учил, что предателя, что бы он ни предал, – родину или семью, нельзя прощать, потому что после одного предательства этому человеку ничего не стоит предать еще раз, но уже другого…

– Света, я хочу тебе все объяснить…

– И нет ничего удивительного, что этот немец в конце концов выгнал ее. Видимо, он тоже не любит предателей.

– Дочка, ты это… не надо такими сильными словами бросаться, – попытался остудить ее пыл отец, но Светлана и ему тут же дала отпор.

– Пап, ты забыл, что ли, как нам было трудно первый год? На скольких ты работах одновременно работал, чтобы мы не чувствовали себя ущербными? На трех-четырех?

– Не преувеличивай, Света. Я, как тогда работал на двух, так и сейчас работаю. Просто сейчас немного легче стало.

– Пап, я не понимаю, ты что, готов ее простить?

Дочь с отцом разговаривали так, словно бы и не было между ними третьего, а мать, поняв тщетность своих попыток заговорить с дочерью и оправдаться, просто молча стояла, потупив взгляд, лишь иногда поднимая голову и водя глазами то в сторону бывшего мужа, то в сторону дочери. И, даже увидев, как из-за спины сестры выглядывает Валентин, не решилась ни двинуться к нему, ни заговорить. А Валя уже понял, что вернулась его мать.

Денис Ихменев был в замешательстве – он не ожидал, что дочь встретит мать в штыки. Когда жена ушла от него, он ее возненавидел, но со временем ненависть растаяла, появилось обычное безразличие. Но сейчас, когда он ее снова увидел, такую слабую и жалкую, сердце у него, в общем-то человека незлобивого, сжалось и, если бы не реакция Светланы, он готов был бы простить ее. К тому же дочь-то и в самом деле уже взрослая, а вот Валентину, одиннадцатилетнему пацану, мать еще как нужна.

– Послушай, Света, это все-таки мать твоя и Валина…

– Но ведь она о том забыла, когда несколько лет назад бросила нас.

– Света, поверь мне, не я одна виновата в том, что так сложилось, – решилась снова заговорить мать. – Не знаю, говорил ли тебе отец, но у нас в то время все шло к разрыву, мы уже были на грани развода. И, когда я уезжала в Германию, мы с ним договорились, что, как только я устроюсь там, я заберу вас к себе. И Генрих был не против. У него тогда с бизнесом все было в порядке… Ваш отец сначала согласился с этим, а потом, когда я через полгода прислала вызов, он отказался вас отправлять в Германию, отказался делать для вас визу.

Светлана удивленно, с приоткрытым ртом и расширившимися глазами посмотрела на отца.

– Это правда, папа?

– Не совсем так, – поморщился отец. – Все несколько сложнее, чем тебе сказала мать.

– Да пошли вы все на…! – закричала Светлана, и слезы полились ручьями из ее глаз.

Она развернулась и, едва не сбив с ног брата, скрылась в своей комнате, захлопнув дверь. Полчаса лежала, уткнувшись в подушку и молча плача. Валя тихонько вошел, встал ногами на свою постель и погладил по спине сестру, она не отреагировала. Тогда мальчик тихо спросил:

– Света, ты чего?

– Отвали! – не отрывая головы от подушки, крикнула она.

Валя, весь в расстроенных чувствах, сел на свою кровать, обняв руками поднятые колени: он готов был расплакаться, но быстро передумал. На сестру обижаться не стал, понимая ее состояние. Через пару минут в комнату вошел отец. Глянув на сына, он подошел к кровати и положил ладонь на плечо дочери. Светлана поняла, что это отец, хотела что-то сказать, но вместо этого лишь передернула плечами, сбросив руку отца. Затем поднялась, не глядя ни на кого, быстро спрыгнула на пол и выскочила в коридор, обула сапоги, набросила на себя куртку-пуховик, предварительно замотав шею шарфом, стала искать шапку. Увидев, что дочь одевается, отец вышел в прихожую, спросил:

– Ты куда, Света? Посмотри, какая на улице мерзкая погода.

Он попытался обнять ее, но она ловко высвободилась из его объятий.

– Я же сказала, идите вы все…

Она уже забыла, что искала шапку, открыла дверь и выскочила на лестничную клетку.