Текст книги "Убийство с продолжением"

17

Достоевский в тот день засиделся в читальном зале областной библиотеки практически до ее закрытия. Глянул на часы и даже испугался – до отъезда последнего автобуса в Болотное оставалось немногим более получаса. Он сгреб собрание сочинений Достоевского, быстрым шагом добрался до библиотекаря, выложил все тома перед ней и попросил:

– Продлите мне, пожалуйста. Только, если можно, быстрее. Я что-то засиделся, на последний автобус опоздаю.

– Да вы бегите, я все сама оформлю, – библиотекарь поставила штампик на входном листке.

– Спасибо!

Ему все не давала покоя эта рукопись. Он пытался найти, что это за произведение. В опубликованных его нет, в полной библиографии Федора Михайловича тоже нет упоминаний, осталось отыскать хоть какие-то следы в письмах, черновиках, документах, исследованиях.

В автобус, старую десятиместную «буханку», успел вскочить в последний момент, осмотрел салон – ну, правильно: абсолютно все места были заняты, он – единственный, кому придется ехать стоя. А это целых три часа, если, конечно, на одной из остановок кто-нибудь не выйдет. Глянув на водителя, он взглядом спросил, не будет ли тот возражать, если он сядет на ступеньку.

– Да садись, – ответил водитель, выруливая на трассу.

Достоевский вытащил из кармана пальто пластиковый пакет, который у него всегда был в кармане – на всякий случай, постелил его на верхнюю ступеньку и сел, облокотившись о поручень. Погода была – хуже некуда: то ли дождь со снегом, то ли снег с дождем, при этом минусовая температура и злой, покусывающий все открытые части тела ветер. А темно-серое небо со свинцового цвета кучевыми облаками не обещало никакого улучшения погоды, по крайней мере в ближайшее время. Зато в автобусе печка грела хорошо, и Достоевский, как и некоторые другие пассажиры, даже задремал.

Он подходил к своему дому в полнейшей темноте. Где-то вдалеке, за соседним домом еще светил тусклым светом уличный фонарь, здесь же лампа давно перегорела, но менять ее пока никто не собирался, несмотря на неоднократные жалобы жильцов. Все было бы не так страшно, если бы асфальт на тротуаре и проезжей части перед домом был нормальным, но там во многих местах уже немало времени зияли проплешины, где человек, случайно или впервые здесь оказавшийся, вполне мог в лучшем случае ногу подвернуть, а в худшем и вовсе ее сломать.

Напротив его подъезда маячила какая-то невысокая, темная фигура. Достоевский даже слегка притормозил – мало ли кто это может быть (хотя в городке с преступностью было, слава богу, спокойно). Он открыл дверь, машинально повернув голову в сторону этой самой фигуры, и быстро вошел в подъезд. Но входная дверь еще не успела захлопнуться, как ему послышалось, что кто-то вроде бы позвал его по имени-отчеству. Он оглянулся и придержал дверь. Та самая фигура быстро приближалась и одновременно ее (фигуры) голос снова позвал Достоевского:

– Илья Иванович, подождите.

Когда фигура поравнялась с дверью, Достоевский увидел перед собой Светлану Ихменеву. Точнее, даже не Ихменеву, а жалкого, промокшего и продрогшего, с полностью мокрыми волосами и осипшим голосом цыпленка.

– Ихменева? Ты что здесь?

– Я вас жду, Илья Иванович.

– Ну, пойдем, – обескураженно произнес он, пропуская вперед Ихменеву. – И сколько же ты меня ждешь?

– Часа два, наверное, может, больше.

– То-то, я вижу, вся дрожишь. Ты же воспаление легких подхватишь.

Он открыл дверь квартиры, впустил Ихменеву, оглядел лестничную клетку (к счастью, она была пуста) и вошел следом за ученицей.

У Ихменевой зуб на зуб не попадал, тушь размазалась по всему лицу, девушка вся дрожала. Достоевский не на шутку за нее испугался, помог ей расстегнуть молнию и снять пуховик – руки у нее самой еле двигались.

– У тебя что-то случилось? Ты сейчас на себя не похожа, – раздеваясь и разуваясь, он с тревогой всматривался в девушку.

– Мне поговорить нужно с вами, посоветоваться.

Но когда Светлана стала согреваться, она не смогла говорить – зубы стучали, руки и ноги дрожали, из глаз полились слезы, она едва не упала. Достоевский подхватил ее, завел в комнату, усадил в кресло. Она уткнулась головой в его грудь. Он стоял в напряжении, не зная, как быть и что делать. Хотел было погладить ее, а у нее кофта оказалась мокрой – мокрый снег проник даже под куртку.

– Света, ты вся мокрая. Ну-ка, живо в ванну.

– З-з-заччем?

Но он взял ее за руку, повел в ванную, включил горячий душ, слегка подкрутив вентиль холодной воды, чтобы девушка не обварилась.

– Вот что, Ихменева, раздевайся и быстро под душ. И стой, пока тело не примет прежнее состояние. Ясно? Я сейчас принесу тебе полотенце и халат… Ну, что стоишь? Живо под душ, я сказал.

Ихменева кивнула, стала раздеваться, Достоевский прикрыл дверь, зашел в комнату, раздвинул створку встроенного шкафа-купе, вытащил большое махровое полотенце, белый банный халат. Постучал в дверь ванной.

– Света! Возьми халат с полотенцем.

Но Ихменева его не слышала, она уже стояла под душем, наслаждаясь и приходя в себя. Она и в самом деле едва не замерзла, ожидая учителя. Достоевский открыл дверь, глянул на прозрачную ширму, за которой спряталась неожиданная гостья, повесил на крючок полотенце с халатом, поставил на пол тапочки и вышел. Сразу пошел на кухню. Во-первых, и он сам проголодался, и Ихменева наверняка хотела есть. Самое быстрое и легкое, что он мог приготовить, это сварить пельмени. Он залез в морозильную камеру, проверил, остались ли там еще пельмени, и, убедившись в этом, налил в кастрюльку воды и поставил на плиту.

Ихменева вышла из ванной с накрученным на голове полотенцем, укутавшись в халат. Вся раскрасневшаяся, похорошевшая и улыбающаяся. Достоевский невольно засмотрелся на нее, но, поймав себя на этом, тут же отвел взгляд и спросил:

– Ты есть хочешь?

– Вообще-то да, я проголодалась, пока вас ждала.

– К сожалению, ничего более быстрого приготовить не смог, поэтому придется нам есть пельмени. Тебе с маслом, со сметаной?

– А я люблю пельмени с майонезом.

– С майонезом? Гм. Ну, хорошо, есть у меня и майонез. Садись, ешь и рассказывай, что у тебя произошло.

Достоевский достал из холодильника упаковку майонеза, свою же порцию пельменей смазал сметаной. После этого включил чайник.

– Ты, кстати, кофе, чай?

– Чай, – ответила Ихменева и шмыгнула носом.

– Так что тебя заставило столько меня ждать?

– Я хотела с вами посоветоваться, Илья Иванович. – Ихменева наколола на вилку и поднесла ко рту первый пельмень. – Сегодня у нас в семье произошло… даже не знаю, как сказать.

– А ты не умничай, говори прямо. – Достоевский неспешно пережевывал пищу.

– Короче, сегодня после пятилетнего перерыва к нам домой заявилась моя мамаша.

Достоевский даже заглотнул почти целый непережеванный пельмень, едва не подавившись. Вытерев рот салфеткой, он налил в чашку воду из стоявшего на подоконнике графина, отхлебнул и, успокоившись, посмотрел в упор на Светлану.

– И что? Это заставило тебя сбежать из дому?

– Илья Иванович, как вы не понимаете, – Светлана снова шмыгнула носом. – Она же бросила нас, сбежала с иностранцем, с немцем, уехала в эту сраную Германию. Ладно я, но Валик вообще был маленький. Он ее даже не узнал, когда она вошла. Тетей ее назвал.

– А что отец?

– А что отец. Он готов ее простить. Говорит, Вале нужна мать. Как будто она мне не нужна была все эти годы. Мне ведь даже поделиться не с кем было. Все ведь папе не расскажешь.

Ихменева положила вилку, зажала двумя пальцами нос и зажмурилась. Достоевский понял, что она сейчас чихнет. Понятное дело: переохлаждение – штука серьезная. Но девушке удалось остановить чих. Она раскраснелась, извинилась.

– Простите! Чуть не чихнула.

– Ох, как бы ты не заболела, Светлана. Переохладилась ты. Вся промокла, продрогла… Кстати, совершенно выпустил из виду. Ты пока доедай, а я в ванной на сушилку повешу твою кофту и джинсы.

– Да я сама, Иван Ильич! – порывалась она встать, но Достоевский жестом усадил ее назад.

– Сиди уж! Ешь!

Он встал, зашел в ванную, встряхнул и повесил Светины вещи, вернулся на кухню.

– И что мне с тобой делать прикажешь, Ихменева? Придется ждать, пока вещи высохнут, потом провожу тебя домой.

– Я не хочу идти домой, – решительно заявила она.

– То есть?

– Я не хочу видеть эту предательницу… Может, пока не хочу. Можно я у вас переночую, Илья Иванович?

Достоевский остолбенел. Этого еще не хватало. Если кто-то видел, как он завел эту девочку поздно вечером к себе домой, то его запросто могут обвинить в педофилии. А даже если сейчас никто ничего не видел, то каким образом она сможет незаметно выйти отсюда? Городок-то маленький. Всё у всех на виду.

– Ты с ума сошла, что ли? Ты понимаешь, что может случиться, если кто-то узнает, что ты ночевала у меня? Меня же из школы выгонят, спасибо, если статью не пришьют.

– Но я же ничего никому не скажу.

– Предположим, но как ты выйдешь отсюда завтра? Тебя же отец искать начнет, в полицию может заявить. Или ты ему сказала, куда идешь?

– Издеваетесь? Если бы я сказала, он бы давно уже за мной прискакал.

Светлане все чаще приходилось шмыгать носом – пока это были не сопли, а скорее вода, но это уже первые симптомы простуды.

– Послушай меня, Света, – Достоевский придвинул табурет поближе к ученице и негромко, но твердо заговорил: – Знаешь, есть такая книга, Библия называется.

– Еще бы! – хмыкнула Светлана.

– Так вот, там много разных историй, рассказов и притч. Одна притча называется «Возвращение блудного сына». Если коротко, суть в следующем: у одного отца было двое сыновей. И вот младший как-то попросил отца разделить имение и дать ему его половину. Отец так и сделал, тогда младший ушел из дому и очень быстро промотал все свое состояние с блудницами и в кабаках. А в это время старший сын все время оставался с отцом и был послушным сыном, помогая отцу по хозяйству. Младший же, промотав все состояние, пошел побираться по миру, когда же, едва не умерев с голоду и в разорванной одежде вернулся домой и покаялся перед отцом в своих распутствах и грехах, отец обрадовался его возвращению, приказал слугам выдать ему самую лучшую одежду и зарезать бычка, чтобы на радостях закатить пир. Когда же старший узнал об этом, он оскорбился и стал укорять отца в том, что всегда выполнял его просьбы, а тот никогда не позволял ему зарезать даже ягненка, чтобы погулять со своими друзьями, а когда вернулся этот блудливый, то ты зарезал целого бычка. На это отец ему ответил: «Сын мой, ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся».

– То есть, если я правильно вас поняла, вы мне предлагаете радоваться тому, что мать моя где-то пропадала, а теперь нашлась?

– Ты все правильно поняла.

– Но я с этим не согласна. Ее не было в мои самые лучшие детские годы. А теперь я могу и без матери обойтись.

– Да что ты такое говоришь, Света! Мне, вон, уже за тридцать, а мама моя умерла, и знаешь, как мне ее сейчас не хватает!

Глаза у Ихменевой покраснели, стали слезиться, она все-таки чихнула, едва успев прикрыться салфеткой.

– Послушай! Ты же заболеваешь. Ч-черт, что мне с тобой делать?

И тут взгляд его зацепился за стеклянную дверцу бара, в котором стояло несколько бутылок коньяка, вина и водки. Он открыл дверцу, достал початую бутылку водки, отвинтил крышку, понюхал – не выдохлась ли.

– Ну-ка, пойдем в комнату.

– Зачем? – спросила она, вставая и следуя за учителем.

– Лечить тебя буду.

– Водкой? – засмеялась она.

– Спирта, к сожалению, у меня нет. Но и водка пойдет для растирания.

Он достал из шкафа теплый шерстяной плед, подойдя к дивану, он переложил подушку с середины в конец, повернулся к Ихменевой. Вздохнул, кивнул головой на диван.

– Скидывай халат и ложись на живот. Я отвернусь.

Но не успел он отвернуться, как Светлана с готовностью распахнула халат, и он моментально сполз на пол. Она стояла перед ним в одних трусиках. Маленькая девичья грудь ее от частого сердцебиения то вздымалась вверх, то резко опускалась вниз. То ли от начинающейся болезни, то ли от стеснения лицо девушки покраснело. А у самого Достоевского комок подкатил к горлу.

– Ложись, я сказал, – еле выдавил он из себя.

Ихменева послушно легла на живот, Достоевский взбрызнул немного водки себе на ладонь, поставил бутылку на пол и стал довольно ловко, будто занимался этим каждый день, втирать жидкость в тело.

– А у вас есть женщина, Илья Иванович? – после нескольких минут прервала молчание Ихменева.

– Нет, но в данном случае это никакого значения не имеет.

Он снова полил себе на руки и стал втирать водку с еще большим усердием.

– Какие у вас сильные руки.

– Больно, что ли?

– Немного.

– Извини.

Он стал водить ладонями по спине немного потише. Вдруг зазвонил его мобильник. Он даже вздрогнул от неожиданности.

– Ч-черт! Лежи, не вставай, тебе нужно согреться.

Он поднял с пола халат, накрыл девушку, сверху набросил плед, подошел к столу, где лежал продолжавший трезвонить телефон, взял его в руку, глянул на высветивший номер и нажал на кнопку вызова.

– Да, алло!.. Привет! Работаю, а ты как?

Он оглянулся на Ихменеву, погрозил ей пальцем, чтобы не вставала, и вышел из комнаты на кухню. Светлана пару минут послушно лежала, затем ей захотелось переменить позу, она хотела опереться одной рукой об пол, чтобы повернуться другим боком – лицом не в диван, а в комнату, но рука ее наткнулась на бутылку. Она подняла ее, поднесла к глазам. Водки оставалось еще где-то чуть меньше трети. Она взболтала бутылку, глядя на появившиеся пузырьки, и улыбнулась. И тут ей пришла в голову шальная мысль: зачем переводить добро? Эта жидкость ведь не для наружного, а для внутреннего применения. Она перевернулась на спину, продолжая кутаться в халат и плед, присела, поджав ноги, и поднесла к губам горлышко бутылки. Водка обожгла ей нёбо и гортань и едва не вылилась обратно в бутылку – пока еще не понятно было, готов ли ее организм принять зелье или нет. Но она крепко стиснула зубы, чтобы не выпустить водку обратно. Наконец все ушло внутрь. Второй и третий глотки пошли живее. Она снова глянула на бутылку – водки немного осталось на самом дне. К тому же она поняла, что Достоевский закончил разговор и возвращается в комнату. Она быстро поставила бутылку на пол, а сама стала переворачиваться на живот. И тут поняла, что теперь ей это сделать гораздо труднее. От этого ей стало смешно. Вернувший в комнату Достоевский увидел барахтающуюся Ихменеву и тут же прикрикнул на нее.

– Я же сказал тебе лежать спокойно.

– А у меня… живот заболел, хотелось позу поменять.

Светлана почувствовала, как в голове у нее появились какие-то шумы и рот уже не так чутко реагировал на ее мысли.

Достоевский подошел к дивану, помог девушке лечь поудобнее, отбросил на ноги плед и плеснул на руки остатки водки.

– Не понял? – удивился он, подняв опустевшую бутылку. – Здесь было водки еще довольно много.

– Наверное, испарилась, – хихикнула Ихменева, тяжело шевеля языком. – Вы же забыли… закрыть бутылку.

Он присел на корточки так, что его лицо оказалось рядом с ее лицом.

– Ну-ка, дыхни.

– Зачем?

– Дыхни, я сказал.

Она выдохнула, и алкогольные пары заставили Достоевского поморщиться.

– Ты дура, что ли? На кой ляд ты ее пила, горе луковое?

– А мне жалко, что вы ее так… используете.

Он негромко чертыхнулся и стал втирать оставшуюся водку. Закончив процедуру, он накрыл ее едва не с головой, завернув в плед, словно ребенка. Пошел в прихожую, снял с вешалки ее пуховик и свое пальто и все это положил сверху на девушку.

– Теперь послушай меня: тебе надо заснуть и хорошо пропотеть. Поэтому не вздумай встать. Поняла?

– Поняла. А вы где спать будете?

– Не твоя забота! Все! Я выключаю свет.

Он вышел на кухню. Руки его дрожали то ли от перенапряжения после втирания, то ли от волнения. Он снова включил уже остывший электрочайник. Затем пил чай с печеньем, обжигаясь и думая, как ему выпутаться из всей этой истории. Затем вспомнил бессмертную сказочную поговорку про утро, которое вечера мудренее, и решил до утра этим не заморачиваться. Делай как знаешь, и будь что будет.

Ихменева открыла глаза. Хмурое небо, затянутое облаками, тем не менее, говорило о том, что утро уже наступило. Она повела глазами по комнате, вспоминая, что с ней было, почему она закутана в одеяла и куртки и почему у нее слегка побаливает голова? К тому же тело ее было влажным от пота. Наконец глаза ее наткнулись на спавшего в кресле учителя. Голова его была опрокинута на спинку кресла, ноги лежали на приставленном стуле. Накрыт он был пальто, из-под которого торчали ноги, одетые в голубые шерстяные носки.

Ихменева зашевелилась, стала по очереди освобождаться от своих покрывал, словно птенец от яичной скорлупы. Услышав это, Достоевский открыл глаза, посмотрел на Ихменеву, улыбнулся.

– Как спалось? Как ты себя чувствуешь?

– Голова немного побаливает да тело все потное.

– Ну, то, что голова побаливает, мне понятно. А то, что ты пропотела, – это хорошо. Значит, простуда из тебя вышла. В душе освежишься – и все будет нормально.

Ихменева опустила ноги на пол и прикрылась одеялом. Достоевский смачно потянулся, зевнул, отбросил пальто и встал.

– А вы что, всю ночь в кресле просидели, Илья Иванович?

– Ну почему же просидел, – улыбнулся Достоевский. – Я полулежал и даже неплохо выспался. В общем, так. Ты давай в душ, умывайся, приводи себя в порядок и на кухню. Позавтракаем, затем решим, что с тобой делать дальше.

Он вышел из комнаты, захватив по дороге свое пальто и ее куртку, повесил их на вешалку в прихожей и пошел в туалет. Ихменева встала, стала искать свою футболку, но вспомнила, что она в ванной. Тогда, завернувшись в учительский халат, прошествовала в ванную.

На кухне она появилась одетая, причесанная и улыбающаяся.

– Ну вот! Совсем другой человек. Веселая, довольная жизнью девушка, – похвалил ее вид Достоевский. – А вчера была несчастная и мокрая курица.

Ихменева смущенно опустила глаза и хихикнула.

– Ты омлет будешь? Но сначала выпей кефир.

– Я не очень молочное люблю.

– А это не ради любви, а ради твоей головки. Не надо было вчера водку жрать. Даже пацанам это еще рано, а уж девушкам… – он протянул ей стакан с кефиром. – Пей! Твое похмелье снимет.

Они позавтракали практически молча. Ихменева лишь спросила:

– Илья Иванович, а у вас что, даже телевизора нет?

– Нет! Зачем мне нужен этот зомбоящик. Все интересующие меня новости я могу найти в интернете. А ты почему спросила?

– Просто мы с папой всегда, когда завтракаем, смотрим телевизор.

– Ну, извини, не знал, – усмехнулся Достоевский.

Ихменева в ответ также улыбнулась.

Достоевский хотел было помыть посуду, но Ихменева попросила его дать этим заняться ей.

– Все-таки я, как тот незваный гость у вас, который хуже татарина.

– Света, сейчас говорят наоборот – лучше татарина. – Достоевский вручил ей губку и флакон с моющим средством.

При этом он с кухни не уходил, вооружившись полотенцем для вытирания тарелок. И Ихменева поняла, что он ждет разговора. Она и заговорила.

– Кстати, Илья Иванович, я бы хотела поблагодарить вас за брата.

– А что такое с твоим братом?

– Вы знаете, Валя просто переменился. У него появился интерес к учебе. Не то что в прошлом и позапрошлом году, когда для него школа была почти синонимом камеры пыток.

– Ну, здесь моей особой заслуги-то и нет. Для учителя ничего не стоит два-три раза за урок похвалить ученика, поддержать его добрым словом или даже просто взглядом. Тогда у любого, даже заядлого двоечника словно крылья за спиной вырастают. Человечество ведь ничего лучшего, чем образование, не придумало. Все, чего добилась человеческая цивилизация, в той или иной степени сделано было благодаря сначала образованию, а потом науке. Именно образование, познание непознанного, заставляет мозг усиленно работать.

Управившись с посудой, они перешли в комнату, и тут уже инициативу в свои руки взял учитель.

– Вот что, Света! Возвращайся-ка ты домой. Не заставляй волноваться ни отца, ни мать. Я, конечно, понимаю твои чувства, но пойми: мама – это самое святое, что есть у человека. Какая бы она ни была, она твоя мать. Я тебе уже говорил вчера, что моя мама умерла, когда мне уже было за двадцать, но знаешь, как мне плохо, что ее нет? Не к кому прислониться, не к кому голову преклонить. Я иногда, в очень трудные минуты, разговариваю с мамой, делюсь с нею своими переживаниями, мыслями, успехами, и уверен, она меня там слышит…

Он вздохнул и замолчал. Подошел к одной из книжных полок, где стояла за стеклом небольшая цветная фотография безмерно уставшей, еще далеко не старой женщины. Ихменева тихо подошла сзади, посмотрела на фото, спросила:

– Это ваша мама?

– Что? А, да. Это моя мама. Зинаида Федоровна.

Ихменева подошла к окну, выглянула на улицу – белый снежный ковер покрыл землю. А солнце иногда стало пробиваться сквозь мрачную громаду туч. Это значило, что мороз берет бразды правления погодой в свои руки. И вчерашней снежно-дождевой каши уже не будет.

– Я поняла вас, Илья Иванович. Пойду домой и попробую понять свою мать.

– Вот и молодец.

Достоевский подошел к девушке, положил ей на плечи руки, заглянул в глаза, ему показалось, что ее глаза поглотили всего его, так преданно и ласково светились они. Он даже мотнул головой, избавляясь от наваждения, улыбнулся, ласково щелкнул ее по носу. Она в ответ хихикнула и потерла ладошкой кончик носа.

– Давай одевайся, а я схожу на разведку – мы же с тобой как бы в засаде. Не хотелось бы, чтобы соседи видели, как ты выходишь от меня с самого утра.